«Антон где-то далеко. Дневник отца». Эпизод 7. Мой сын — гроза частных школ

Триумфальная сдача четырех хвостов за 5-й класс семейным подрядом внушила всем ближайшим душам Антона, да и ему самому естественное чувство облегчения. Сознание большинства людей устроено так, что в этом облегчении оно рисует новые, а на самом деле ровно те же испытания в мягком, буквально иллюзорном свете. Как если бы человек в прошлом занимался, скажем, разгрузкой фур, взял паузу на лето, и в пляжной истоме его возвращение к тем же невыносимым мешкам и ящикам рисовалось ему в эффекте «блер» сериала «Санта-Барбара», сладко смягчающем изображение.

Я задумал эти записи как дневник и не нуждаюсь в том, чтобы подпирать мои ненадежные наблюдения статистикой или цитатами светил. Но я могу поручиться, что данные перехода детей из государственных школ в частные, с одной стороны, и из частных — в государственные описываются соотношением 50 к 1. Не меньше.

Не думаю, что эта пропорция может служить аргументом в вечном споре о качестве государственного и частного образования. Зато этот спор очень хорошо описывает тех, кто его ведет.

Мы покидали чопорную систему государственного образования, надеясь, что за ее пределами Антон найдет столько внимания, сколько ему нужно. За плату, разумеется. Ох уж эта чванливость общества потребления. Ох уж это «мы» в применении к судьбам детей — настоящий когнитивный зиндан родителей.

Уже в первой частной школе (ее наперебой хвалили все) меня насторожило слово «диагностика» из репертуара врачей и автосалонов, твердо проговариваемое на приеме. Мы заплатили за неделю этой диагностики, после чего выяснилось, что нам придется снова пройти диагностику, теперь уже перед началом учебного года. У Антона есть проблемы с математикой, большие проблемы с почерком (практически неразличимым), понимаете, очень важно, чтобы в ребенке с самого начала не поселилась неуверенность, комплекс отстающего. Возможно, вам стоит летом позаниматься с репетиторами по математике и нейролингвистом, чтобы улучшить почерк.

Понимаем.

Мы наняли репетитора по математике — девочку с фиолетовыми волосами из Тбилиси. В промежутках между летними поездками он посещал нейролингвиста в школе Лурия. Я продолжал думать, что этот приемный танец носит обрядовый характер — в конце концов школа создана для того, чтобы кормить и утверждать свою педагогическую правоту деньгами родителей.

Антон вернулся ко мне за неделю до начала учебного года совершенно развинченным. На так называемом отдыхе он вел непрерывные боевые действия с бабушкой. Три раза за три недели спустился к нежному августовскому морю. Засыпал с телефоном к утру, просыпаясь к полудню.

Когда я забирал Антона с «диагностики», в вежливом обмене формальными репликами с педагогами школы я различил шлейф общего раздражения. Что-то там происходило, что никак не было связано с предметом учебных испытаний. Какие-то межличностные трения. Я догадывался, в чем дело. Поэтому мне стоило больших усилий дослушать через пару дней лицемерный поток объяснений, почему Антона не зачисляют в школу. У него большие сложности с дробями и спряжением глаголов. Ага-ага. Видели мы это спряжение в его исполнении.

Мы отправились в другую школу, совсем камерную, тихую, как переулок, где она спряталась. Разговор с директрисой складывался хорошо. Я, разумеется, ничего от нее не прятал, не гримировал Антона. Она с пониманием кивала, пока Антон писал тест: в любом случае, это надо для понимания его учебной подготовки. Но, конечно, это не главное.

Что — главное, выяснилось через день после моего настойчивого напоминания. Она оказалась честнее и не стала прятаться за дроби: «Понимаете, он сломает работу в классе. С его приходом мы потеряем остальных. Это твердое мнение педагога, который был с ним во время теста».

Я очень хорошо представлял, о чем речь. Поэтому смиренно принял этот приговор. Технически, в этом не было никаких сомнений, это выглядело примерно так.

— А это нужно писать черной ручкой или нужна синяя?— Вот на этом листке можно писать?— Я могу пить мой напиток?— Но если нельзя, я могу его отнести папе.— Вот эту задачу решать или все, что здесь написано?— Это довольно много. Сколько у меня есть времени?— Я вот это зачеркнул и решил этот пример вот здесь. Вы видите?— Но вы же сказали, что можно написать и на этой стороне листка?— Вы сказали, что эту задачу делать необязательно.— Как я могу что-то сделать, если вы противоречите себе в каждом новом слове?

Достаточно, наверное? Вы все понимаете.

Речь идет о простом и безотказном механизме накручивания чужих нервов на свой кулак, обнуления настроек сообществ и, как следствие, неминуемого ополчения этих сообществ против тебя — создание идеальной сцены для «жертвы».

В этом вечном споре о бюджетном и частном образовании проявляется парадокс. Традиционную школу, с ее большими классами и методичками Минобра, бесконечно обвиняют в том, что она не учитывает личность, не работает с ее уникальными углами и трещинами, прессует ее в общие, заготовленные формы. Но именно средняя школа готова смиренно терпеть эти выдающиеся углы и занозы до последнего вздоха в 11-м классе. Да, Антона выталкивали из школы. Но, если бы я всерьез уперся, она готова была бы выносить его, как муж и жена когда-то должны были выносить друг друга до гроба. Пожалуй, я верю только в единственное базовое право человека — сказать директору государственной школы: делайте, что хотите, но мой сын будет учиться здесь.

Я не воспользовался этим правом.

Современные, модные частные школы — порождение эпохи тотальной психологизации — похожи на современного городского невротика с его разглагольствованиями о свободе личности и ее неповторимости ровно до тех пор, как эта личность не наступает своей неповторимой косой лапой на комфорт — святую веру современного человека.

И тут нет никакого обвинения. Так работает социальная геометрия. Чем больше точек в фигуре, тем больше внутри нее складывается связей, тем вариативнее внутри нее ситуации. Это развивает в человеке готовность реагировать на саму смену этих ситуаций. Чрезвычайность — отсутствие привычки. Большая школа по определению готова работать с дискомфортом и в условиях дискомфорта. Частная же школа, как и современная семья с ее малоголосием, похожа на кино Ингмара Бергмана. Напряженные, длинные крупные планы. Мы приговорены друг к другу — ты, я, он, она. И больше никого. Вот дрогнула щека. Что это? О чем это? Какая травма скрывается за этим? Психология, ничего кроме психологии. Ни веры, ни надежды, ни любви.

Была пятница. В понедельник начинался учебный год. Антон еще был без школы. И тогда я позвонил в Вальдорфскую школу имени Св. Георгия Победоносца, внутренне смущенный своеобразием ее методов, о которых я, впрочем, знал чрезвычайно мало. Скорее, я держал в голове неразличимый в словах спор, чем-то похожий на сражение вокруг гомеопатии.

Мне понравилось, что в качестве лицевого контакта школы был указан телефон директора. Ее голос сильно отличался от голосов частных школ. Он не был механическим. Я спросил, будет ли «диагностика». Ответ не оставлял никаких сомнений, что Вальдорфская школа ни в каком ряду не стоит.— А зачем? Что она покажет? В конце августа все дети возвращаются в школу разобранными. Приходите, просто познакомимся.

Я спросил об оплате. И здесь ответ не походил ни на что прежнее. В нем проявлялось нечто вроде смущения.— Ну если это будет так, вы готовы?

В тот же день я попал на предсезонную встречу педсовета с родителями. Все 50–70 человек уместились в одной комнате. Никогда в жизни я не видел собрания таких учителей.