«Мы против неба». Ольга Власенко «Птица»

Он и сам мог спуститься на землю, но не решался: ему не хватало ветрености и легкости Ру, который запросто подлетал пониже и так же просто мог подняться обратно. Птицу что-то постоянно останавливало, он не переставал себя спрашивать: «А если мне там не понравится? А если там плохо? А если у меня не получится подняться обратно?» Ру на такие вопросы снисходительно фыркал, отвечая, мол, а крылья тебе, дурак, на что. Крылья крыльями, думал Птица, но оставался в безопасности и привычности на небе, пока внутри что-то неприятно сжималось. От перекуров за облаком его это, конечно, не останавливало, и он продолжал, вдыхая дым, который тут же исчезал в его метафизических легких, наклоняться вниз, наблюдая за жизнью, о которой ничего не знал, только слышал много рассказов от коллег-хранителей. Те часто спускались ниже, приглядывая за подопечными, а наверх приносили разные сплетни — о фильмах, новых книгах, локальных гениях и причудливых изобретениях. Птица таким не интересовался, его больше заботили нескончаемые вопросы о жизни, с которыми он бы, может, и хотел обратиться к Всевышнему, вот только, признаться, никогда его не видел, но старался верить и не слишком забредать в дебри, мысленно вопрошая о том о сем. Он верил в силу сакральных знаний, хотя немногие разделяли эту его странную веру. Им казалось, что веры в их «отца» достаточно, но Птица пропускал их замечания мимо ушей, а в своей беспокойной голове тихонько задавался вопросом: что же это за отец, которого он ни разу не видел? Размышлять о таком было страшно, поэтому он загонял эти вопросы как можно дальше в свою мысленную библиотеку, прятал под замок и старался думать о пчелах. Если бы он мог, он бы точно завел пчельню. «А что мне тогда делать с крыльями? Будет неудобно», — снова прыгала ему в голову дилемма. Он был вопрошающим, и эти вопросы никогда не заканчивались. «Как же тогда живут люди, которые знают и того меньше?»

Так и проходили его условные дни, потому что на небе время никак особенно не делилось, его там вообще отродясь не было. За ходом времени следили ангелы-хранители и иногда сам Птица в своих подглядываниях за жизнью. Бесконечность его не тяготила, ведь конечности времени он не знал, а потому не ценил и не считал роскошью возможность просто «быть». Люди копошились, а он бессердечно за ними наблюдал — как сквозь кружевную занавеску. Иногда его метафизическое сердце кололо фантомной болью и беспокойством, но он был уверен: это всего лишь из-за долгого наблюдения за происходящим внизу и какого-никакого, но прикипания к тем или иным несмышленым человекам.

Упал он и правда глупо. Он никогда не думал, что такое может произойти, особенно с ним, он ведь ничего такого не делал, верно? Ну, покуривал тайком, запускал сигаретные бычки вниз падающими звездами, подсматривал за жизнью, иногда задавался дурацкими вопросами — так кто ж не задавался? Но правда в том, что не задавался почти никто. Краешком сознания он это понимал, но додумать эту мысль не мог: снова боялся. Он упал совершенно незаметно для себя, а падая понял, что в последнее время почти не общался с Ру, а когда общался, почему-то непременно ссорился. Что он теперь о нем подумает? А что о нем подумает отец?

Птица сидел на самом краю облака, под ногами у него парили сладкой ватой облака поменьше и не такие плотные, как на их — ангельском — небе. Он докуривал последнюю сигарету из золотой пачки Ру и пристально всматривался вниз. Расстояние помехой не было, поэтому он с интересом наблюдал, как какие-то студенты в лесах под Торжком с трудом устанавливают походную палатку на заросших темно-зеленым мхом камнях около ручья. Такой простой быт он обожал больше всего, хотя что тут интересного? Ну молодые ребята, ну пошли в поход, дальше-то что?

«Да ничего, — рассерженно думал Птица. — Не во всем должен быть какой-то возвышенный смысл». На этой неожиданно озлобленной мысли он наклонился вперед, вытягивая шею, чтобы получше рассмотреть, как вообще люди умудряются устанавливать такое сложное сооружение, как палатка, и почувствовал, как соскальзывает с края. Это было донельзя абсурдно, думал он. Нельзя упасть, если у тебя есть крылья. Но те его не слушались, казались чужими, а в следующую секунду он уже проваливался сквозь дождевое облако, окончательно намокая сам и будто в огромный таз окуная крылья.

Потяжелев, они стали совсем невозможной ношей, и Птица рухнул вниз, прямо в Торжокский лес, над которым еще секунду назад парил на облаке. Первое же, чему его учит человеческая жизнь: ты никогда не думаешь, что такое произойдет именно с тобой.

Он больно ударился, и все вокруг него вспыхнуло белым светом, вспороло сырую почву под ногами, та взлетела комьями вокруг него, а потом тяжело упала обратно. Повалилось несколько тонкоствольных деревьев рядом — четыре, насчитал Птица. Как конфетти осыпались зеленые листья. Он свернулся калачиком в яме, образовавшейся из-за его падения, и заплакал, ничего не понимая. Он чувствовал, как мир обхватил его крепко и засунул в себя, а он совершенно этого не хотел. Все звенело, трезвонило, шумело, кричало. Все было слишком. У него болели кости, почти вспарывали его неразумное мясцо, кровь бежала у него внутри так громко, что от шума закладывало уши, в легких вдруг разом осел весь дым, что он так долго в себя вдыхал, а в груди будто образовался нервный и беспокоящийся камень. Как всего много.

Птица думал только о своих крыльях, на которые никогда не обращал столько внимания, сколько вдруг обратил, упав. Он приподнялся, пачкаясь во влажной после дождя земле, завел руку за спину и коснулся маховых перьев. Они были сырые и обвисшие, почти воспаленные, на каркасе крыльев они висели мокрой грязной тряпкой, как неудачные выкройки на манекене. Птица чувствовал каждое болевшее перо и, плача, продолжал их касаться, как будто хотел убаюкать. Вместе с этим он переставал ощущать в них силу, которая для него всегда была неоспоримой — она была, есть и…

Как же страшно, господи. Он попытался взмахнуть крыльями — те не слушались, и на Птицу все больше накатывал ужас. Как же так, думал он, как же так. Нельзя ведь упасть с облака, если у тебя есть крылья, нельзя! Он медленно выкарабкался из ямы, весь извалявшись в земле, и с трудом встал на ноги. Колени мелко дрожали, подгибались, суставы прошивало болью как кучей крошечных иголочек, а воздух, который он нервно вдыхал в свои будто новорожденные легкие, казалось, был раскален. Крылья тащились грузом, тянули вниз. Он огляделся вокруг — уже стемнело, но его ангельские глаза все видели. Пока видели, тревожно мелькнуло у него в голове.

Со всех сторон на него пристально глядела многоокая осиновая чаща. Он стоял посреди длинных и гибких осин, шелестевших высокими кронами, глядевших на него десятками глаз, которые остались после опавших веток на нижней части ствола. Они напоминали ему крылья некоторых других ангелов — темные, испещренные мерцающими глазницами. Осиновые глаза будто свидетельствовали его падение, пристально вглядывались в промахи, неудачи и слабости, смеялись над его тяжелыми крыльями, а шепот осиновых крон как бы говорил ему: никуда ты отсюда не денешься, как ни старайся, Птица.

«Птицей» его тоже впервые назвали осины — эти внимательно глядящие на путников глаза леса. Он знал, что наверху многие их недолюбливают, чуть ли не проклинают, а осины сотнями шепотков пытаются отстоять себя, рассказывая каждому, кто готов слушать, мол, мы тут вообще ни при чем, мы — про перерождение и никак не виноваты, что у божьего сына какие-то проблемы с деревьями, вот помните смоковницу?.. Птица слушал шепот леса. Он гудел у него в голове, а потом затих окончательно, оставив Птицу в шелестящих от каждого ветерка осиновых листьях. Птица попытался расправить крылья, взлететь — ничего не вышло, он только почувствовал, как поднялась в воздух вся влага, осевшая в перьях. Осиновые глаза продолжали над ним посмеиваться, но в этот раз совсем тихо, как будто жалели. Птица и сам стал чувствовать надвигающуюся жалость к самому себе, он все еще плакал, почти незаметно, без громких драматичных всхлипов. Он не знал, как ему быть, потому что никогда не думал, что может упасть.

Сделав несколько шагов вперед, он поскользнулся босыми ногами на мокрой земле и упал, впечатавшись руками в грязь. Встать заново сил не было, и он так и остался сидеть на коленях, окончательно расклеившись и обнимая себя тяжелыми крыльями. Как же по-дурацки все выходит, думал он. Что ему теперь делать? Его вдруг обретенное материальное тело слабело и покрывалось мурашками от надвигающейся осени, сырости и ветра, пляшущего между осинами; маховые перья совсем не грели, только леденели все больше. От их холодных прикосновений к коже Птица дрожал. Под внимательными взорами осиновых глаз он все же умудрился неспокойно заснуть.

Проспал Птица недолго, а когда проснулся, на него уже смотрели не лесные глаза, а несколько пар человеческих, и подлесок окрасился светом рассветного солнца, погружая пространство в розовый кисель.

— Эй, — потрясли его за плечо. — Ты в порядке? Что-то случилось?