Первая леди шампанского. Отрывок из книги о Барб-Николь Клико

Мой Нос

Реймс, Шампань, Франция, 1797 г. Бабушка пошатывается на слабых ногах и едва не падает с каменной лестницы в меловую пещеру, наше хранилище вина. Я успеваю подскочить и встаю между ней и вечностью; у меня кружится голова от тошнотворного запаха крови, запекшейся на ее головной повязке.

— Бабушка, давайте вернемся. Лучше придем сюда в другой раз, — уговариваю я. Мне совсем не хочется лезть в темную пещеру, но она неумолима.

— Другого раза не будет. Я слишком хорошо знаю твою мать и ее еретика-доктора.

Они снова просверлили бабушке череп — лечат ее от болезни, которую именуют «истерия». Через дырку из ее головы должны были вылететь злые духи. Но после такого жестокого лечения бабушка не перестала нюхать каждую книжку, подушку и свечу, пытаясь уловить их сущность, переживая утрату обоняния.

— Вот так я всегда понимала, что еще жива, Барб-Николь. — Она яростно стучит себя пальцем по носу. — А сейчас что? Где запах свежеиспеченных бриошей, лавандовой воды на твоей одежде после глажки, табачной трубки твоего отца? Их уже нет для меня. Время мое истекает. — Ее ногти впиваются мне в руку, в другой ее руке шипит и дымит китовый жир в лампе.

— Дайте-ка я пойду впереди. — Забрав у нее зловонный фонарь, я спускаюсь на ступеньку ниже, и бабушка хватается мне за плечи. В старости она стала совсем маленькая, и при моем невысоком — метр пятьдесят — росте наши головы теперь на одном уровне.

Сколько я себя помню, она всегда старалась оправдать мой худший недостаток, пожалуй даже дефект. Мой проклятый хоботок, как маман называет мой Нос, мой сверхчувствительный нос, с пеленок был предметом споров между нами. Помню, как мы ходили с маман по городу, стараясь не угодить под содержимое ночных горшков, которое выплескивалось из окон, не попасть ногой в конский навоз на дороге, не дышать черными дымами мануфактур. Сокрушительная боль наполняла мой нос, у меня слезились глаза, я чихала, чихала и чихала. Маман сердилась и оставляла меня одну на улице.

Со временем мое обоняние обострилось до немыслимого предела. В основном я чувствую ординарные запахи, но порой мне кажется, будто я улавливаю вонь лжи. Или благоухание чистого сердца. Или разрывающий сердце запах несбывшейся надежды.

Маман сетует, что мое проклятое обоняние делает меня слишком разборчивой, слишком требовательной и, честно говоря, слишком странной. Решительно — это досадные качества дочери, которую она пытается выдать замуж с шестнадцати лет. Вот только почему все женихи, которых маман находит, так плохо пахнут?

Бабушка стискивает мне плечо.

— Барб-Николь, то, что ты такая, это не недостаток, а бесценный дар.

Сегодня она чирикала эти слова с самого утра, пока маман не пригрозила, что доктор просверлит ей новую дырку в голове.

Фонарь бросает призрачные тени на меловые стены. Мои босые ноги тянутся к следующей ступеньке и к следующей. Ох, и влетит же мне, если нас тут застанут! Отчасти мне хотелось сегодня подшутить над бабушкой, отчасти просто побольше побыть вместе с ней. Я вижу, как она дрожит, как шаркают ее ноги, слышу ее безумные монологи, которые теперь фокусируются на моем обонянии.

Мы долго спускаемся. Сырой воздух холодит мне ноги, легчайшая меловая пыль покрывает ступеньки, и я то и дело поскальзывалась. Римляне вырыли эти меловые каменоломни тысячи лет назад, создав обширную сеть пещер под нашим древним Реймсом. Зачем бабушка ведет меня сюда? Что она задумала? На грубых досках стола я вижу в круге света от фонаря виноградные грозди.

А-а, понятно, она хочет поиграть со мной в нашу привычную игру.

— Когда ты успела устроить все это? — Пальцы ног стынут — на полу пещеры полно лужиц с родниковой водой.

— Как? Очень просто. Я ведь пока еще не умерла, — ворчит она. Сняв с себя шаль с бахромой, она завязывает мне глаза. — Не подглядывать!

— Нет, буду. — Я приподнимаю уголок шали, и она лупит мне по пальцам, как когда-то монахини в аббатстве Сен Пьер-ле-Дам, куда маман отправила меня учиться, впрочем, ненадолго — революция закрыла все монастыри.

— Перестань дурить. Дыши глубже. — Бабушкины узловатые пальцы хватают меня за лицо, жмут чуть ниже скул и открывают мои носовые проходы для запахов — чистейшей грунтовой воды, дубовых бочек, минерального запаха мела, пурпурного аромата забродившего вина.

Но эти глубинные запахи не утешают меня. Я с ужасом думаю о решимости маман выдать меня замуж до конца этого года. Я заявила ей, что выйду только за такого жениха, который пахнет как весна.

— Мужчины так не пахнут, — сердито возразила она.

Но нет, пахнут. Во всяком случае, один из них. Но несколько лет назад он ушел на войну и, скорее всего, больше так не пахнет. А его запах молодой весенней зелени остался в моей памяти и не дает мне выносить запахи других мужчин.

Бабушка кладет мне в ладони виноградную гроздь и спрашивает:

— Ну, что приходит тебе на ум?

— Виноград пахнет как спелые груши с примесью ягод боярышника.

Она хрипло смеется и вместо прежней грозди кладет что-то другое.

— А это?

Новый аромат касается моего неба, сложный, глубокий, с дымком, и мне представляются цыгане у костра.

— Жареный хлеб и кофе.

Следующая гроздь винограда липкая и нежная, ее аромат такой соблазнительный, что мне хочется сунуть ягоды в рот.

— Пахнет как спелая вишня в шоколаде.

Хриплое, прерывистое дыхание бабушки пугает меня.

Я сдергиваю с глаз повязку.

— Бабушка?— Ты готова. — Она двигает ко мне деревянный ящичек, украшенный резными виноградными гроздьями и прелестными девами. — Открой.

Внутри лежит золотая чаша для дегустации вина на длинной, тяжелой цепочке: тастевин.

Твой прадед, Николя Рюинар, дегустировал в этой чаше вино с монахами Овиллерского аббатства. По запаху гроздьев он мог сказать, на каком склоне холма они росли, много ли получали солнца и какой минеральный состав почвы. — Она закрывает тонкие, как бумага, веки и вздыхает. — Он поворачивал лицо на запад и слышал запах океана. — Она поворачивается. — Он обонял на северо-востоке запах немецких жареных колбасок. На юге — аромат лавандовых полей Прованса. — Она улыбается, обнажая желтые обломки зубов. — Твой прадед был Le Nez! Нос! Нюхач! У него был всем носам Нос! И он передал тебе этот бесценный дар.

Опять она со своими безумными идеями!

— Маман считает, что это проклятие.

Бабушка цокает языком.

— Твоя мать ничего не понимает, потому что у нее самый обычный нос, как у всех. Обонять скрытую сущность вещей — это редкий и драгоценный дар. Я гордилась им, но теперь он пропал. — Ее морщинистая рука берет золотой тастевин и подносит к моему носу.

У меня тут же щекочет и покалывает в носовой полости, словно я хочу и не могу чихнуть. Мне очень хочется, чтобы в бабушкином ворковании была хоть половина правды. Это многое объяснило бы в моем непростом характере.

— Барб-Николь, ты Великий Нос. — Она надевает мне через голову цепочку, и чаша теперь висит у меня на груди. — Ты должна с честью нести дар прадеда Рюинара.

— Почему вы раньше не говорили мне об этом?

— Мне запрещала твоя мать. — Она машет пальцем. — Но я перед смертью взяла этот вопрос в свои руки.

На дне тастевина я чувствую пальцами выпуклый узор. — Это якорь?

— Да, якорь. Якорь символизирует ясность и смелость во времена хаоса и смятения.— Хаос и смятение? — Теперь я понимаю, что ее история — это выдумка. — Ведь вы так назвали ваших кошек. — Разве у меня есть кошки? — Она глядит пустым взором куда-то во мрак, и ее жутковатый старческий голос звучит в пещере гулким эхом. — Кому много дано, с того много и спросится.

Потом она хватается за забинтованную голову и что-то бессвязно бормочет. Ее монструозная тень пляшет по меловой стене. Игра в дегустацию превратилась в кошмар. Переложив фонарь в левую руку, я обнимаю бабушку за плечи.

— Давайте я отведу вас в вашу комнату, — говорю я и веду ее к лестнице, но у нее внезапно подкашиваются ноги. Тогда я подхватываю ее легкое, как у птички, тело и несу наверх, как когда-то она носила меня в детстве, несу осторожно, стараясь не поскользнуться и не упасть.

— Обещай мне, что ты продолжишь нашу традицию и станешь Le Nez, Великим Носом! — говорит она слабым голосом, и в ее дыхании я ощущаю sentir le sapin, запах елового гроба.

Моя любимая бабушка умирает у меня на руках. Теперь я точно знаю, что мой Нос — это проклятие.

— Обещай мне. — Ее веки трепещут и закрываются.

— Я не подведу вас, бабушка, — шепчу я. Внезапно она становится совсем невесомой, зато золотая чаша — тастевин — висит у меня на шее тяжелой гирей.