«Антон где-то далеко. Дневник отца». Эпизод 9. Мой сын не читает книг

Иногда я буду покидать лабиринт взросления Антона и рассматривать какую-то сторону его становления не в динамике конкретной ситуации его жизни, а в рассуждении на общую, всем известную тему.

Так однажды я говорил здесь о детском мате в контексте новой ситуации тотальности и открытости того, что раньше служило резервуаром языка. Ровно так же, я знаю, и даже, кажется, пуще мата, современных родителей волнуют «книги». И тут сразу же следует быть внимательным в определении проблемы. Мы же не будем тут вести беседы о том, насколько бумажная книга благороднее электронной?

Вы же не будете расстроены тем, если застанете вашу, скажем, 13-летнюю дочь за чтением, скачанной на каком-то левом ресурсе, «Войны и мира»? Нет, в том случае, если вы знаете или хотя бы слышали, что такое «Война и мир» Льва Толстого, вы схватитесь, как ударенный током, за телефон и начнете рассылать эту новость всем близким и даже дальним, в том случае, если вы ведете соцсети.

То есть проблема не в книгах, а в текстах. В текстах совершенно определенной породы и возраста. Назовем их текстами престижа. То есть старыми текстами, которые по каким-то причинам дошли до нас и канонизированы системой просвещения и образования.

Мой сын не очень жалует такие тексты. Вы понимаете, о чем я. Вопрос есть, вопрос общий, и постановка этого вопроса сейчас в эпоху цифрового взрыва не похожа на отчаяние мамаши в тесной кухне панельного дома 30 лет назад: «Ты когда последний раз книжку читал?».

К тому же такая постановка вопроса, его интонация выдает мамашу с головой — она желает сыну иной жизни, чем себе. Иных, высоких миров, населенных людьми «с книжками». В ее-то жизни с книжками не сложилось — работа, работа, работа, а придешь домой, и книжку уже сил взять нету — только разве пульт телевизора. Но теперь дело в другом. В настоящем уже физически проступает мир, где не будет людей с книжками, вернее, их будет критически мало.

Я не могу сказать, что я не испытываю никаких чувств по поводу того, что Антон всеми средствами откладывает встречу с Дубровским. Но в палитре моих терзаний о сыне и с сыном, скажу прямо, это терзание — самое бледное и вообще не переживается как терзание.

Наверное, это связано с тем, что я уже очень давно живу с текстами и в текстах, сочиняя их. Я дышу текстами, как садовник дышит цветами, поэтому я могу говорить о том, что другим представляется драматически или даже апокалиптически, в терминах профессии.

Дело в том, что чтение книг нашими детьми затрудняет целый ряд технических препятствий. Тем более труднопреодолимых, чем более ускоряются темпы поставки и поглощения информации в сегодняшнем дне. В школе детям предлагают читать только старые тексты. Эти тексты так или иначе взаимодействуют со временем, когда они были рождены. Преследуют это время, играют с ним, убегают от него, но всегда имеют его в виду. В них отражаются со-временные вещи и явления.

Мир материи — самый призрачный. Поэтому старые тексты населены призраками умерших вещей и рассеявшихся явлений. Эти призраки пугают детей или повергают их в смертную скуку.

Скажем, один из самых прекрасных, нежно прозрачных текстов в истории русской словесности, ставший, собственно, образцом того, как в описании времени, его вещей и явлений автор легко возвышается над временем и воспаряет в вечность, начинается так:

«Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве».

Наверное, стоит согласиться с тем, что нужно обладать запасом терпения и довольно своеобразного любопытства, чтобы в отроческом возрасте дойти до последней, взрывной фразы первого абзаца без специальной подготовки.

И нынешнему подростку гораздо сложнее не исцарапаться в кровь об этих минихов и премьер-майоров, чем подростку 50 лет и, тем более, 100 лет назад. Не потому, что он тупее, как говорят ленивые умом взрослые разоблачители современности. Не потому, что в нем нет способности выделить вечное абстрактное в декорациях времени, а потому, что поиск абстрактного в Mortal Combat происходит не в пример быстрее, чем в «Капитанской дочке», и с гарантированным удовольствием.

Когда-то в эпоху существования монументальных иерархий жанров и освященных каналов потребления информации было гораздо легче внушить подростку, что посвящать свой досуг «стрелялке» — ничтожно, а Пушкину — благородно. Проблема в том, что Mortal Combat можно рассматривать не только как токсичный продукт информационного взрыва, но и как один из инструментов этой грандиозной мутации нашего мира.

Как человек, всю жизнь возившийся с буквами, я считаю более действенным трезвое отношение к литературе, чем экстатические причитания о скончании человека разумного.

Эта трезвость внушается уяснением нескольких обстоятельств истории нашей цивилизации.

Письменность появилась всего лишь 5 тысяч лет назад как рабочий инструмент налоговых инспекторов Месопотамии. Она служила подсчету и описанию плодов урожая для изъятия их у оседлых жителей в пользу государства.

Изначально письменность доносила на крестьянина государству. То, что мы сегодня называем литературой, поэзией, искусством рассказывать истории и описывать явления мира, возникло до письменности. Гомер или та коллективная стихия, которая создала «Илиаду» и «Одиссею» под ником Гомер, был, как парни из Бронкса 70-х, безграмотным MC — master of ceremony. Он читал свой рэп.

Ни в одной цивилизации (за вычетом, возможно, Александрии Египетской) до самого недавнего времени не возникало культа книжности. Чтение, изучение письменных источников до XIX века — способ посвящения в сакральное знание или занятие праздных элит.

С появлением тотального государства, идеи всеобщего образования и экспансии грамотности литература проявилась как универсальное медиа. Жизнь литературы до XIX века сравнима с жизнью интернета до наступления третьего тысячелетия. Медленно, случайно, модем урчит. Цельность, последовательность литературы как формы существования человечества сложилась постфактум усилиями исследователей литературы.

Поскольку знание стало новой, по-настоящему всеобщей религией человечества, а литература была включена в обязательную программу обучения, на светскую литературу были перенесены все обряды почитания священных текстов. Литература стала тотальной. А литературный язык XIX века был признан (более всего в России) классическим, своего рода нормой, несовпадение с которой человек должен переживать, если не как грех, то как порок.

Опять же, уже в Советской России потеря этого канона переживалась апокалиптически. А сегодняшнее мозаичное дыхание письменности, где в переписке слова совмещены со знаками (эмодзи), кажется уже настоящим концом света.

Мы почему-то упрямо мечтаем, чтобы наши дети возвышались над мельтешением повседневности с долгими и старыми текстами, забывая о том, что таким же образом мы можем возвыситься и над сгорбленной фигуркой человека с переплетенными бумажными листами в руках — этим, в сущности, новым и коротким явлением, если рассматривать всю протяженность нашей истории.

Оплакивая исчезновение этой фигурки, возможно, стоит утешать себя тем, что и Парфенон, и изобретение пороха, да и Шекспир, в общем, возникли вне культуры лонгрида. Практически все возникло вне этой культуры, кроме нее самой.

А лонгриды, конечно, прекрасны и даже полезны сегодня тем, что учат долго держать внимание на чем-то одном. Это ведь чудо, что мы связываем в сознании буквы в слова. Слова — в предложения. Предложения — в главы. Главы — в романы. Романы — в ответы на главные вопросы жизни. Когнитивный навык, стремительно теряемый человечеством.

В сущности, большой роман — это молитва человека, потерявшего веру в Бога. И, конечно, важно, какому лонгриду молиться. Я, например, считаю «Анну Каренину» спасительной молитвой. А «Братьев Карамазовых» — молитвой захватывающей, но очень вредной для сознания.

В любом случае, тот, кто способен на такое сосредоточение на чем-то одном, будет править завтрашним днем. То есть лонгриды будут уделом не задротов, как думали в России в 80-е и 90-е, а жрецов. Но это ведь не то, что мы желаем нашим детям?