Запретный лот сладок: Наталия Опалева о своей коллекции
Можете вспомнить последнюю работу, которая произвела на вас значительное впечатление?
Это произошло в прошлом году, на ярмарке Cosmoscow. Понятно, что я пришла туда далеко не в первый раз, уже с натренированным глазом. Я, конечно, знала всех основных игроков арт-рынка, современных художников: работы многих из них есть у нас в коллекции. Тем не менее у меня случился культурный шок. Это был стенд «Галереи 9Б» из Нижнего Новгорода. В прошлом году они выставляли ПРОВМЫЗУ: это были четыре огромные фотоработы, мимо которых невозможно было пройти. Когда я задала себе вопрос «Хочу ли я это купить?» — ответ был четкий: «Точно нет». Для меня это было слишком.
А что было «слишком»?
Слишком сильно. Работы вызывали очень сильную эмоцию, и я не могу сказать, что эта эмоция мне нравилась. Они будоражили, но от этого становилось как-то неспокойно, тревожно. Впечатление было пугающее — вот правильное слово.
Я поговорила с художниками, которые были на стенде, с Еленой Тальянской, которая «Галерею 9Б» основала, — и ушла. Но следующие несколько дней постоянно думала об этих работах. Они не выходили у меня из головы. К концу Cosmoscow я все-таки позвонила и сказала, что две работы из четырех хочу приобрести. Так они попали в коллекцию. Это тот самый случай, когда сначала уверен, что это «не твой» художник, «не твоя» работа, а потом происходит какое-то изменение.
Почему вы передумали?
Совершенно очевидно было, что это очень сильная работа известной группы художников, за которыми я давно слежу: в 2021 году они участвовали у нас в Премии Анатолия Зверева. Работа была подготовлена специально для этой ярмарки, с очень серьезным продакшеном. Другое дело, что существуют личные границы принятия и непринятия.
Для меня как для коллекционера важно с этим ощущением сверяться. Хотя появление музея, безусловно, немного смещает акценты. Все-таки есть большая разница между личным собранием и музейной коллекцией. Раньше это было не так выражено, но сейчас у меня граница обозначилась явно.
Как это выглядит?
Я покупаю какую-то работу и думаю: «Это для музея. Это точно не домой». У меня в коллекции достаточно много работ, которые бы не повесила дома. Я покупаю их для музея по разным причинам: к примеру, важный художник, важная работа. В коллекции иногда возникают «лакуны», которые я специально заполняю: это может быть работа какого-то периода, которого раньше в коллекции не было, сделанная в новой технике или на новую тему. Но все равно, такого, чтобы сначала сказать «точно нет», а через три дня — «точно да», у меня прежде не случалось.
А бывало наоборот? Чтобы сначала показалось, что работа точно «ваша», а спустя время поняли, что вообще нет?
Бывало. Как правило, это связано со спонтанной покупкой. На основе такого опыта у меня и сформировался определенный «кодекс коллекционера». Первое правило — не совершать чисто эмоциональные покупки. Я их все равно совершаю, но даже в такие моменты стараюсь себе напоминать о правиле. Если что-то понравилось, скажи: «Подумаю до завтра». Обычно это происходит вечером, поэтому через 12 часов, с утра, уже точно понимаешь, надо оно тебе или нет.
Иногда попадаешь под очарование художника или заслушаешься галериста, который очень интересно о нем рассказывает, и покупаешь. Такое тоже случается, но редко. Потом смотришь на работу и думаешь: «Ну вот купила я ее. И зачем? Что она добавит в коллекцию?» Конечно, работа будет красивая, неплохая. Плохих я, слава Богу, не покупаю. Но серьезным вложением в коллекцию она не становится.
Домашняя коллекция у вас со временем меняется?
Я как раз сейчас думаю о том, чтобы ее освежить. В основном работы висят уже очень много лет, и мне не хочется их менять, потому что они как-то связаны со мной. Например, одна из работ, которая висит в московской квартире, — очень красивая поздняя акварель Лентулова, вид на Воробьевы горы. А я живу напротив главного здания МГУ, то есть как раз на Воробьевых горах. Для меня эта работа знаковая, но если я уберу ее в хранилище, она затеряется, мы ее потом можем просто не найти.
Или, допустим, у меня висит четыре работы Тышлера, которого очень люблю, но в основную коллекцию он не вписывается — это все-таки более ранний период. Хотя, конечно, есть его прекрасные работы 1960-х годов. Они настолько для меня важны, что не хочу вешать другие. В то же время понимаю, что, когда десять лет ходишь мимо одной и той же работы, глаз замыливается. Перестаешь ее замечать. Она настолько срастается с интерьером, что это уже часть твоей жизни.
А это минус?
В этом есть и плюс, и минус. С одной стороны, хочется ее убрать, освежить взгляд. С другой — это же часть жизни. Куда ее уберешь? Я долго была в сомнениях, но сейчас придумала хороший ход…
Купить еще одну квартиру?
(Смеется.) В общем-то, да.
Квартира на Маросейке стала продолжением нашей основной музейной площади. Это пространство, наполненное современным искусством, где постоянная экспозиция меняется раз в год. Я еще придумала фиксировать «лучшее приобретение» прошлого года — и получилась такая история. Это очень удачно, потому что… Не знаю, верите ли вы в гороскопы, но я по гороскопу Близнецы.
Я тоже. А что это значит?
Это постоянная раздвоенность. У меня часто так бывает, хочется сразу и одного и другого, и никак не получается принять решение. В таком случае лучше выполнить все — и первое, и второе, и третье. Метания сразу заканчиваются.
Буду иметь в виду. Вы упомянули Премию Анатолия Зверева — я помню, что в 2021 году это была заметная история. Потом вы давали премию уже не художникам, а тем, кто о художниках пишет. Что происходит сейчас?
Здесь нужно рассказать по порядку. В 2021 году мы отмечали 90-летие нашего главного героя, Анатолия Тимофеевича Зверева. Куратор нашего музея Полина Лобачевская предложила отметить эту дату, учредив Премию Анатолия Зверева. Соглашаясь на это, я еще не понимала, в какую авантюру мы вступаем. Следующие девять месяцев были безумно интересными, нервными, тревожными — в общем, полными каких-то неиссякаемых эмоций.
Мы выбрали экспертный совет. В нем состояли люди из разных областей: это и кураторы, которые готовят выставки, и представители музеев, даже представитель Школы Родченко, которая художников готовит. Чтобы уравновесить эту компанию, мы позвали художника Сергея Шутова (и он там был действительно необходим).
Затем на экспертный совет свалилось 2000 заявок. В основном это были еще не совсем готовые произведения. Единственное ограничение, которое мы установили, — работы должны были сделать специально к премии. Мы допускали и сторонние работы, но только в том случае, если они ранее не выставлялись. Большинство художников прислушалось — и прислали нам не работы, а описания будущих работ. Из этих 2000 мы выбрали 50 номинантов.
Потом была выставка номинантов на «Винзаводе».
И это был переломный момент: именно с этой затеи с премией началась моя активная позиция в отношении современного искусства. Я стала азартно собирать современных художников. У наших номинантов купила 15 работ из 50, они попали в коллекцию, и после этого я стала дальше разбираться, что происходит на арт-рынке.
Премия показала мне некий срез современного искусства — и спасибо ей за это. Дальше я стала ходить на выставки, в мастерские художников, следить за всем, что они делают. С тех пор прошло четыре года, и мне сейчас уже понятен расклад: кто основные игроки, кто «молодые и перспективные», кто на данный момент немного «ушел в тень». И меня сейчас все чаще спрашивают…
Вот и я спрошу: когда будет следующая премия?
Я должна почувствовать какую-то внутреннюю готовность. Когда мы учредили Премию Анатолия Зверева, я сразу обозначила, что она не будет ежегодной или двухгодичной. Это не биеннале и не триеннале. Нам нужно время, чтобы разобраться и понять, когда правильнее всего сделать еще одну премию. Думаю, что сейчас мы к ней уже подходим. По крайней мере, готовность у меня появляется.
То есть премия для критиков — это не вместо прежней?
Ни в коем случае. Она существует параллельно с премией для художников. Просто в какой-то момент мы поняли, что очень не хватает арт-критики. Мы решили, что учредим премию, которая как раз будет мотивировать разных людей больше писать о современном искусстве. Искусство нонконформизма я тоже отношу к современному.
Музей пока закрыт на ремонт — когда планируете возвращаться?
Я очень соскучилась. Хочется, конечно, открыться поскорее и вспомнить все наши любимые истории. В этом году музею десять лет, и мы очень сильно подгоняем ремонт на Тверской-Ямской, чтобы все технические вопросы поскорее решились. Осенью этого года планируем сделать «реопенинг» музея, показав выставку «Зверев. Открытое хранение». Люди этого действительно очень ждут. Многие Зверева любят, хранят его работы у себя дома. Пусть даже один рисуночек какой-нибудь, «от бабушки достался».
Кстати, а Зверева вы еще докупаете?
Зверев уже почти не добавляется. Коллекция сложилась, и она очень мощная. Если сейчас к ней что-то и может прибавиться, то вещи шедеврального, музейного уровня. А с такими работами люди расстаются редко.
Не возникало ревности на этой почве? Скажем, появляется вдруг «очень хороший Зверев» — а его купили не вы.
Если я узнаю, что кто-то продает «хорошего Зверева», поверьте, он окажется у меня в коллекции. Другое дело, когда видишь хорошую работу Зверева в другой коллекции. Тогда да, минуты ревности бывают. Но если речь о том, что кто-то выходит с предложением продать и мне эта работа нужна, — она наша. Без вариантов.
То есть весь «хороший Зверев» у вас?
Конечно, нет. Он же был очень плодовитым художником. Мы говорим о десятках тысяч работ, и никто точно не знает, сколько их было. Да и в других коллекциях есть великолепные работы. Но мне помогает то, что о музее Зверева люди за десять лет все-таки узнали. В Москве мы стали «точкой притяжения». Поэтому, если кто-то решает расстаться с какой-нибудь феноменальной работой Зверева, как правило, его предлагают нам. Мы бережно обходимся с этим наследием: издаем книги, делаем фильмы. И об этом все знают.
А Зверев для вас выполняет сближающую, «путеводную» функцию? Чтобы из любви к нему получилось познакомиться с какими-то важными для арт-рынка людьми, от которых не ожидаешь, что для них это значимые работы?
Благодаря Звереву я познакомилась с Борисом Михайловичем Фридманом. Это совершенно удивительный коллекционер, глубоко погруженный в такой жанр, как livre d’artiste. Мы познакомились на одном из проектов, посвященных Звереву, — «Атаке Дон Кихотов». Нам рассказали, что в коллекции у Бориса Михайловича есть прекрасная папка Сальвадора Дали, как раз посвященная теме Дон Кихота. Мы с ним связались, встретились, попросили дать ее нам на выставку, и он согласился.
С этого момента началась наша дружба, которая продолжается уже много лет. Мало того что Борис Михайлович собрал одну из значительнейших коллекций livre d’artiste в мире, он пошел еще дальше и издал уже пять книг современных художников по всем законам этого жанра. Это как раз те художники, с которыми мы дружим, которые есть у нас в коллекции. Таким образом мы обнаружили еще одну точку пересечения — уже на почве современного искусства. И я очень надеюсь, что стенд Бориса Михайловича, некоммерческий стенд с livre d’artiste, тоже будет на ближайшей Cosmoscow.
Из рассказов других коллекционеров я знаю, с каким азартом люди подходят к своему делу. Иногда это граничит с манией. Можете рассказать о какой-то покупке, которая была для вас особенно напряженной?
Действительно, если бацилла коллекционерства попадает в человека, он иногда переходит всякие границы. При этом все коллекционеры, с которыми я дружу, люди приятные и воспитанные, просто еще очень эмоциональные, страстные.
Если говорить о самой сложной покупке, была, например, история с работой Файбисовича — безусловно, одного из самых значительных русских художников, к работам которого у меня, честно признаюсь, не очень лежала душа. Я к ним относилась достаточно спокойно — конечно, отдавая дань почтения. И вдруг на каком-то аукционе увидела его работу, по которой сразу было понятно: «моя». Это был большой автопортрет, кажется, 1990-х годов, на аукционе Sotheby’s.
Я билась за него очень долго, дошла до довольно высокой цены. С другой стороны кто-то очень активно «перебивал». Происходило это по телефону, я не знала, кто со мной сражается. И я решила, что нужно остановиться. Мы далеко зашли, плюс комиссия аукциона — цена улетает в космос. Остановилась, хотя и расстроилась…
Проходит довольно много лет. Как-то приезжаю к Игорю Маркину — он решил продать часть работ из коллекции. И вдруг вижу того самого Файбисовича. Спрашиваю: «А не с тобой ли мы тогда по телефону бились?» Он говорит: «Видимо, да». Тут я поняла, что работа должна остаться у меня в коллекции. И я ее купила. Висит теперь у меня на Маросейке, в разделе «Лучшие приобретения года».
Как трофей.
(Смеется.) Да, в этом случае как трофей.
Вы, очевидно, много времени проводите в «публичном поле»: ярмарки, биеннале, совместные проекты с другими музеями и так далее. У меня даже от пары часов на любой московской ярмарке современного искусства начинаются мигрень и диссоциация. Как вы держитесь?
Все, что вы описываете, я тоже ощущаю. Мне кажется, это знакомо всем людям, с которыми мы по поводу искусства общаемся. Одно дело — прийти на открытие, совсем другое — посмотреть выставку. На открытие приходишь, не планируя что-то увидеть, это скорее момент общения, какой-то условной фиксации увиденного. Даже если что-то зацепило, понимаешь, что сейчас это не посмотришь, но обязательно придешь потом. И в этом моменте уже есть особый кайф.
Приходишь на почти пустую выставку, и иногда даже не хочется, чтобы тебе что-то рассказывали. Хочется просто пройти, почитать. Аудиогиды мне почему-то не сильно нравятся, но я люблю читать тексты. И в этот момент получаю огромное удовольствие. Но тут, конечно, тоже надо себя жалеть. У меня на прошлой неделе случился личный рекорд: за день посетила в Петербурге пять выставок. Добравшись до дома, поняла, что мне нужен какой-то детокс от искусства. Хотя бы дня на два. Просто побыть в тишине, на природе.
На «публичной» части вам когда-нибудь было неуютно?
Конечно. В самом начале для меня переход в публичную зону был очень сложным. Я вообще человек не публичный. Вам, наверное, трудно будет в это поверить…
Это правда.
Тем не менее это так. Я ведь пришла из бизнеса. Из такого, где публичность не приветствуется вообще. А тут — музей. Мне понадобилось несколько лет, чтобы понять, что директор музея должен активно участвовать в публичной жизни. Потому что директор и основатель музея – это его лицо. Музей не может быть без лица. Пришлось в это окунуться, кое-чему научиться.
Чему научились?
Публичность сама по себе — определенная тренировка. В какой-то момент уже заранее ощущаешь, что силы на исходе и нужно сделать паузу. И каждый, мне кажется, должен для себя найти способы быстрой перезарядки. Для меня это поездка за город: побыть на природе, походить, полежать, почитать. Помолчать. Иногда хочется просто побыть одной. Это то, чего у меня в жизни меньше всего.
Беседовал: Егор Спесивцев