Надежда, простейшее из заклинаний. «Властелин колец» Джона Р. Р. Толкина

«In a hole in the ground there lived a hobbit».

С этих слов Фэнтези и началось. В форме, известной каждому и каждой: меднобородый гном, кольчуга, секира, эльфы, маги, свитки и прочая документация. Кто, однако, мог подумать – тогда, поначалу, – что вся эта сказочно-эскапистская живность прочно обоснуется в реальности, став её маскотом, зерцалом? Шутка явно вышла из-под контроля. Талантом одного английского джентльмена, что усердно изучал языки и верил Богу. Да-да, ровно так: зная о Его безусловном существовании, прикладывая к родным холмам синеватые чертежи Его замысла.

«Властелин колец» (The Lord of the Rings, 1937-1949) – одно из тех литературных явлений, что неминуемо делят культуру надвое. Был, значит, мир до этой книги, и есть мир после. Толкин определил будущее, этим самым будущим отчётливо пренебрёгши. Расставил по порядку жанровые фигурки, дал им стройные, бессмертные имена, выдумал миф из косточек предпочтений. Эпический роман в самом широком, универсальном смысле: действительно вобрал в себя наружные туманы, став не очередной книгой для чтения у камина, но предложением: увидеть, понять Идеал.

Ранние образы созрели ещё в «Хоббите, или Туда и обратно» (The Hobbit, or There and Back Again, 1937), но это, конечно, была преимущественно детская повесть, написанная в прикладных целях: развлечь отпрысков и отвлечься самому. От работы, долгих научных трудов, уже знакомых человечьих наречий. Толкина всю жизнь тянуло к чему-то большему, и это неназванное стремление определило сюжеты его главных полотен. Сначала Бильбо Бэггинс (Торбинс, Сумкинс, выбирайте что хотите) отправится к Одинокой Горе, чтобы вернуть гномам утраченное достоинство, а потом и Фродо, его племянник, снарядится в путь до Ородруина, чтобы уничтожить Кольцо Всевластия.

Исходный быт хоббитов (ho(mo) – от человека, (ra)bbit – от кролика, так, по крайней мере, объясняют переводчики Владимир Муравьёв и Андрей Кистяковский) похож на Утопию, его не хочется бросать ради подвигов. Никакой технократии, индустриальной скуки: сплошь норки, пригорки, трубочное зелье и разное веселье. Толкину эти ребята мучительно симпатичны: а как, объясните, не проникнуться? Дружелюбны, спокойны, задорны, любопытны. Другое дело, что и на их головушки обрушивается Тьма.

«Сам Фродо, оправившись от первого огорчения, обнаружил, что быть господином Торбинсом, хозяином Торбы-на-Круче, очень даже приятно. Десяток лет он просто радовался жизни и в будущее заглядывал – хотя иногда всё-таки жалел, что не ушёл с Бильбо. И порою, особенно по осени, ему грезились дикие, неизведанные края, виделись горы, в которых он никогда не бывал, и моря, о которых только слышал. Он начал сам себе повторять: “А когда-нибудь возьму и уйду за реку”. И тут же внутренний голос говорил ему: “Когда-нибудь потом”».

Забавно, с какой условностью, ламповостью RPG середины нулевых разворачивается у Толкина экспозиция: Тьма наступает, Кольцо опасно, но мы пока что в стартовой локации, которую ни в коем случае (сначала) не затронет ужас. Вот когда Фродо и его братаны двинутся в путь, тогда-то и польются рекой авантюры: сначала Назгулы-поганцы, затем Вековечный Лес, корни, прутья, камни, и всё это ещё цветочки, а ягодки, как принято, впереди. Чудесные спасения, миниатюры, похожие на игровые комнаты для сохранений, и посреди них – самый занятный из героев эпопеи, загадочно-ритмизованный Том Бомбадил, рядом с которым хорей проходил.

«Они стояли как зачарованные. Вихрь словно выдохся. Листья обвисли на смирных ветвях. Снова послышалась та же песня, и вдруг из камышей вынырнула затрёпанная шляпа с длинным синим пером за лентой тульи. Вместе со шляпой явился и человек, а может, и не человек: ростом хоть поменьше Громадины, но шагал втройне: его жёлтые башмаки на толстых ногах загребали листву, будто бычьи копыта. На нём был синий кафтан, и длинная курчавая густая борода заслоняла середину кафтана; лицо – красное, как наливное яблоко, изрезанное смеховыми морщинками. В руке у него был большой лист-поднос, а в нём плавали кувшинки».

Бомбадил занятен тем, что не выказывает принадлежности тому или иному полюсу, а живёт сам по себе – в угодьях окованного Леса, не суясь туда, где страсти-мордасти и кинжальные рапсодии. Он неуязвим для Кольца, крайне проницателен и обладает той жутковатой мощью добряка, что притворно закашливается от какого-нибудь овсяного печенья. Бомбадил, возможно, древнее древнего, но Толкин умалчивает; по той причине, что осознаёт необходимость подобного характера в, казалось бы, поминутно расписанной дуэли Света и Тьмы, Добра и Зла, Прекрасного и Безобразного.

Что мы можем сказать об этих категориях? Они, как неоднократно сетовала литературная критика, слишком явны, прозрачны. Но, кажется, вряд ли эта критика понимала (в большинстве своём), что деление на чёрное и белое у Толкина скорее натурфилософское, нежели идеологическое. Для точного взгляда следует обратиться уже и к «Сильмариллиону» (The Silmarillion, 1977), и, несомненно, к «Детям Хурина» (The Children of Húrin, 1918-…), незавершённым фрескам из хронологии Средиземья, по которым видно, насколько глубоко и ветвисто художественное мышление англичанина, насколько оно далёко от мгновенной ассоциации.

«Мужайся, Арагорн, сын Араторна! В долине Привражья, в горестный час ты выбрал свой жребий: не сожалей о выборе, не называй вашу погоню тщетной. В тяжком сомнении ты избрал путь, указанный совестью. Ты поступил правильно, и награда не замедлила: мы с тобой встретились вовремя – беда, если бы разминулись. Спутники твои как хотят; они своё исполнили. Тебе же должно спешить в Эдорас, к трону Теодена, и да заблещет ярче всех молний меч твой Андрил, стосковавшийся по сече! Ристания охвачена войной, но страшнее войны – немощь Теодена».

Отсюда и переходы состояний, цветов, восприятий: Гэндальф Серый жертвует собой и становится Белым, Голлум сбрасывает с себя человеческую личину, хотя и сохраняет в голове дуализм совести (иногда приходит в себя, думает, согрешить или вознестись добром), то же самое с Гримой Гнилоустом (Причмоком, Червословом, Змеиным языком, выбирайте, опять же, по настроению), который, нет сомнений, существо падшее, но даже в падшести своей умудряющееся сотворить несколько извращённых подвигов (если таковыми их вообще можно назвать; красота нравственности в глазах смотрящего).

Мы не застрахованы от Тьмы, говорит Толкин довольно прямо и неутешительно. Любое действие оборачивается тысячью противодействий, крошечных жуков-древоточцев, что подтачивают уверенность взгляда (о, гром дровосеков, на кого ты нас покинул?); и совершенные по форме кольца лаконично отражают эту неизбывную тягу к чему-то большему; что в одних случаях создаёт прекрасную сказку и отважную мифологию, а в других – уводит душу из тела, «выдаёт девицу за лесничего». Всё потому, что дуализм заложен в нас природой, и это сомнение приморидально, то есть – было, есть и будет до скончания последних времён.

«Между тем с каждым шагом к Воротам Мордора Кольцо на шее Фродо всё тяжелее оттягивало цепочку и точно пригнетало его к земле. Но куда мучительнее донимало его Око: это из-за него, не из-за Кольца Фродо втягивал голову в плечи и робко сутулился. Оком он называл про себя жуткое, обессиливающее чувство могучей и враждебной воли, которой нипочём земные преграды и воздушные заслоны, которая вот-вот отыщет, обнажит, пригвоздит мертвящим взором. Укрыться от него негде, последние покровы тонки и ненадёжны. Фродо в точности знал, откуда исходит этот смертоносный луч – так же как сквозь закрытые глаза знаешь, где пламенеет жгучее и беспощадное солнце».

Вот здесь, друзья, начинается интересное. Сложности, непроницаемости бытия Толкин противопоставляет испытанную годами ключ-карту, а именно – Веру, Надежду, Любовь, абсолютные, конкретно в его случае католические добродетели, которые спасают даже в час осторожный и глухой. Простота заклинания определяет его натугу, мощь: чем дольше ты повторяешь очевидную радость, тем легче радость отгоняет морок. Мы способны увидеть подтверждение этой мысли ещё в начале, когда Фродо и Команда впервые встречают Назгулов: Фродо хочет вдеть палец в кольцо, но сдерживается, обегает страх по кругу, и тогда – deus ex – на помощь хоббитам являются эльфы Гильдора Инглориона. 

Универсум Толкина одновременно непостижим и элементарен, тяжек и прост, безнадёжен и вдохновенен: думаю, за счёт этой внятной дихотомии «Властелин колец» и оказался той книгой, которая протолкнула человечеству возможности жанра, утвердила их на расстоянии вытянутой руки. Цепочкой непредвиденных обстоятельств роман ушёл в нечто вроде актуального, ласкового фольклора, растворился вокруг: кто не знает Леголаса, Гимли, словосочетания «Гарцующий Пони» или мемного, но такого душещипательного выкрика: «Ты не пройдёшь!»?

Шедевру Толкина невероятно свезло: как с публикацией и формальным разделением эпопеи на три книги, так и с культовыми адаптациями. Ральф Бакши сообразил в 1978 году гениальный, без дураков, мультфильм, и сейчас впечатляющий технической оснасткой (над отдельными сценами работал тогда ещё absolute beginner Тим Бёртон). Добро пожаловать, удача: где ещё отразится эпопея так густо и красочно? Не в кино, правды ради, которому понадобились бы все гномьи сокровища, чтобы реализовать беспредельный великобританский замысел. Но – и тут внезапный изворот судьбы: словно ниоткуда является новозеландец Питер Джексон, до этого известный крутейшим нишевым трэшем, и создаёт трилогию (2001-2003), равной которой до сих ничего не придумали.

Если литература фэнтези к началу XXI века развита и гудит мильоном терзаний, то в киноиндустрии с жанром дела по-прежнему неважны. В совершенно иной ситуации, не располагая дикими технологиями и бюджетами, Джексон сформулировал понятный любому повествовательный язык, через который остроухие и крылатые завладели умами вполне себе искушённой молодёжи. Толкиновский замысел случился в лучшей из возможных комбинаций: как полотно историческое, комическое и вместе с тем доверительно попкорновое.

«– Что проку загадывать на завтра? День ото дня будет всё страшнее, и ничего предотвратить я не могу. Игра идёт, фигуры движутся. Вот только не видно одной из главных фигур – Фарамира, теперешнего наследника Денэтора. Должно быть, в городе его нет, но мне и спрашивать-то было некогда и не у кого. Мне надо идти, Пин, на совет военачальников и там разузнать всё, что можно. Игру ведёт Враг, и он себя ждать не заставит. И пешки играют наравне с фигурами: увидишь сам, Перегрин, сын Паладина, воин Гондора. Точи свой клинок!».

Вернёмся к этимологии (или генеалогии) хоббита. Что за существо такое? Толик+кролик, само собой, теория забавная, но скорее всего речь о holbylta, отталкивающемся от староанглийского: житель, короче, норы. Малые герои большого Средиземья, хоббиты и вправду жуть как уютны, но раз за разом прорываются в авантюру. Толкиновский дуализм раскрывается в них особливо честно. Это, наверное, и есть нравственное послание, вензелями расписанное по ивовым жакетикам и ореховым трубочкам: для торжества света достаточно быть жителем норы, что переборол свой страх. Главное – записками из подполья не увлекаться.

«Властелин колец», а вместе с ним сам Толкин – явления настолько универсальные, обаятельные, что почти родные. У нас по мотивам их приключений слажено всякое дивное-парадоксальное: и смешные переводы Гоблина (даже видеоигры по ним, творения вполне самостоятельные), и «Кольцо Тьмы» (1993) Ника Перумова, и великолепный во всех отношениях ребус-деконструкция Кирилла Еськова «Последний кольценосец» (1999), и даже постмодернистская баллада Михаила Елизарова с подтекстом самым что ни на есть ревизионистским: «Помнишь, брат, как давили эльфийскую мразь?...».

Волшебство у каждого своё, но в нашей воле распоряжаться им с осторожностью; чтобы не прогадать с мгновением и допустить ту реальность, где нет окаянного Ока Саурона, но есть «семь звёзд, семь камней и белое древо». А уж какой приёмчик брать в обиход, решайте сами. Говорят, что надежда – простейшее из заклинаний. Но есть и другие.