Небрежность как метод: интервью с режиссёром Дмитрием Крестьянкиным
Как тебе БДФ? Какие впечатления?
В этом году фестиваль шёл одновременно в Москве и Петербурге. В Питере мы участвовали в программе со спектаклем «Русские классики». Там же я выступил спикером — про подростковую педагогику говорили. А в Москву привезли постановку Няганского ТЮЗа.
Когда театр из региона имеет возможность встретиться со столичной публикой — это важная вещь и для театра, и для публики. Я знаю, что есть целая общность людей, которые живут в Москве, и когда приезжают региональные театры — они специально идут смотреть их спектакли. У Няганского ТЮЗа — вообще толпа поклонников и в Питере, и в Москве. И некоторые считают, что обязательно надо сходить на вещи из регионов, потому что это уникальная ситуация, когда их можно увидеть. Я благодарен, что такое происходит и есть такая возможность. И спикером быть прикольно. В Питере в одиннадцать утра пришло около ста человек — слушать про подростковый театр. Такие моменты меня очень вдохновляют. Видишь, что есть много людей, кто тоже этим занимается, кому это интересно.
Сам фестиваль детский, у твоего спектакля ценз — 12+. Но такое ощущение, что, как правило, ты не делишь свои спектакли на детские и взрослые? Всё же у твоих проектов весьма широкая аудитория.
Внутренне — да. Можно сказать, что все мои спектакли 12+. Или 8+. Это условно. Театру важно обозначить хотя бы намёком для зрителя, потому что для некоторых это принципиально. Был случай, когда после одного показа «Перевала» женщина написала что-то вроде: «Это не 12+. Там смерть и всё мрачно». Для меня этот ценз — просто рекомендация. У нас на «Квадрат» приходили дети восьми лет, и мы предупреждали: спектакль про 90-е, будут наркотики, смерть, насилие. Они говорили: «Всё в порядке, мы пришли осознанно».
То есть даже в данном случае нет разницы в оптике или — просто в подходе к постановке? Когда осознаёшь, что преимущественно главные люди в зале — это подростки.
Я плохой режиссёр, у меня в этом смысле всё трудно — не умею это делить. Я делаю так, как видит моя собственная оптика. А потом — как совпадёт. Я стараюсь делать многослойный спектакль, чтобы у него был простой вход и чтобы зритель мог воспринимать его на разных уровнях.
Насчёт материала и Кира Булычёва — что стало первым импульсом при выборе этого текста? Прозвучит пафосно, но как будто вас с этим автором объединяет особая человечность в отношении к тому, что вокруг.
Приятно, конечно. Мне с детства Булычёв нравится. Я немного романтизированный, сказочный, и всё это мне близко. Я согласен про ориентацию на человечность, она мне важна. И советский мультфильм «Перевал» я считаю гениальным. И повесть «Посёлок» целиком. Знаешь, в тот момент, когда мы решили делать спектакль, у меня было сложное внутреннее состояние. Это, наверное, называется депрессией. Мрачное ощущение от мира, от всего, что происходит в нашей реальности. И «Перевал» тоже мрачный — это одно из самых страшных произведений Булычёва, постапокалипсис, жесть. Там есть фраза, которая была для меня очень важна — о том, что, несмотря на мрак, остаётся надежда. С одной стороны, это подходит ТЮЗу — фантастика для подростков, для детей. С другой — это произведение максимально резонировало с моим состоянием, когда я начинал работать в Нягани. Поэтому спектакль получился гружёный. Там почти нет юмора. Обычно в моих спектаклях есть и юмор, и лёгкость, а здесь — про то, как они идут через этот перевал, идут в гору, и как это тяжело. У меня было такое же ощущение — изоляция, одичание, мрак. У тебя нет сил даже шутить, их хватает на то, чтобы только дойти — до призрачного шанса получить надежду на то, чтобы что-то исправилось.
Да, когда я смотрела, для меня это было неожиданно. Это не означает, что в других спектаклях у тебя нет драматизма или даже трагизма — есть, но будто и то, и другое сбалансировано, гармонично сочетается со всем остальным. А здесь это чувствовалось иначе. Ты ощущаешь, что нечто похожее волнует и юных зрителей тоже? Это для них разговор на одном языке?
Я попытался поговорить с ними на одном языке. Понимаешь, сложность в том, что я не был на показе в Москве. А, например, на питерском фестивале «Арлекин» прошло два показа, и там почти не было детей или подростков — в зале были в основном взрослые. Поэтому не было возможности увидеть, как это работает с детьми в этих городах. В Нягани работает. Подростки ходили, и это было удивительно — они сидели и прямо внемлили. Этот мрачный, как у нынешней молодёжи называется, вайб им понятен. И по темам — там есть любовь и утрата, это у них тоже откликается. И есть надежда на выход из изоляции. И вопрос: кем быть — охотником или хранителем знаний? Это вопрос перед нами и перед подростками стоит в равной степени. Потому что в шестнадцать от них требуют определить профессию на всю жизнь, сдавать ЕГЭ и всё остальное. И они должны выбирать. Это откликается — просто не так, как обычно.
А подростки — это что за зритель? Или некорректно отделять их от всех остальных?
Можно сказать — человек без шелухи. Без скорлупы. Он ещё не оброс знаниями, опытом. Это человек, который ещё не знает «как надо». Максимально искренне чувствующий человек. Несогласный, бунтующий, может быть. Но важно уточнить, что это не про возраст. Ты можешь сидеть в зале и ощущать себя абсолютным подростком. Не утратить эту возможность. Но кто-то и начинает утрачивать — мыслить не с позиции своего внутреннего ребёнка, а категориями, системами, линейками, знаниями. Подросток лишён этих штук, он их ещё не выработал. Подросток — это состояние сознания, а не возраст.
Ты много работаешь с подростками в социальных проектах, делаешь драматические работы про них и с ними. Может быть, успел сформулировать для себя — что это за поколение? Чем оно отличается от остальных?
В сущностных вопросах поколения не отличаются. Все влюбляются, переживают потери, узнают, что такое предательство и дружба. Эти вещи вечные. Подростка, когда я был в старшей школе или в колледже, и подростка нынешнего — волнуют те же вопросы. Меняются форматы и формы.
Это поколение более быстрое. Мне нужно время на раскачку, а им — нет. Поток информации, гаджетов стал частью реальности, они просто очень быстро действуют. Мне надо собраться, чтобы написать сообщение, а у них — сразу отправили и сделали. Всё быстро: короткие видео, короткие сообщения, диалоги.
И они очень чувственные, не скрывают эмоций. Есть классная штука — они проговаривают. У нас больше замалчивалось, а у них всё можно проговорить, обсудить, порешать разговором. Но, может быть, у меня иллюзорное представление об этом, потому что я работаю с определёнными группами детей. У меня очень тёплые надежды относительно нынешнего поколения. Мне кажется, они более осознанные, трогательные, человечные. Я верю, что у них всё будет хорошо и светло.
Буквально недавно вернулась из Казани, смотрела твою «Танцплощадку» в MOÑ. И там ты собирал горожан для работы над постановкой по двум критериям — больше 60 лет и, опять же, меньше 18. Снова любимые подростки.
Там была такая тема: это две общности, которые вырезаны из реальности. Они на корабле плывут, но штурвал им не дают. Одним не дают, потому что они ещё маленькие, вот будет восемнадцать — тогда можно. А другим не дают, как говорит одна из женщин в этом спектакле, — из-за «возраста дожития». Представляешь, это официально закреплённый термин! И вдруг две эти общности оказываются очень понимающими друг для друга, хоть между ними и пропасть поколений. Одни «ещё не…», а другие «уже не…». Но на самом деле это условные обозначения. У подростков там абсолютно крутые размышления. И у взрослых — тоже.
Зритель, точнее, критик часто бывает наивным и маркирует спектакли только так: этот для подростков, другой для горожан и прочее. Но в этой постановке есть номер, где девочка танцует с пустым стулом, а на заднике — текст, в котором говорится, что это просто танец, он ничего не значит. Один журналист написал: «И что? Любой может станцевать что угодно. Сколько уже можно ставить “ни о чём”…». А я подумал — тебе разве не интересно, что смысл ты можешь наделить сам, а она лишь даёт тебе этот повод? И разве ты не чувствуешь в этом тексте иронию? Ребёнок танцует с пустым стулом. Неужели не чувствуешь, что это не просто танец? У неё внутри огромная боль, о которой она пока просто не готова говорить — поэтому она её танцует, у неё нет папы. И вот это для меня про то, когда критик знает, как «должно быть», и это мешает ему увидеть не подростка, не взрослого, а просто человека.
За показом следовало обсуждение, после которого уже наверняка стало ясно: главное, что ты дал этим людям — это возможность свободного существования и проявления себя на сцене. И показалось, что они не только на сцене, но и внутри себя прошли определённую трансформацию. Ты замечаешь, что люди меняются во время вашей работы?
Конечно. Мы все меняемся. И я менялся в процессе. Мы работали с хореографами, делали упражнения, когда были танцы — я тоже танцевал. Я вышел из этой работы не тем, кем в неё вошёл. И люди, думаю, тоже. Ты получаешь возможность прочувствовать и даёшь зрителю сделать то же самое: вот смотри, жизнь моя человеческая, она ценна, я могу танцевать, говорить, делать это публично, находить отклик в тебе или в коллегах. Это крутой путь, который мы прошли. И все мы изменились.
И, главным образом, всё это было про жёсткое удовольствие.
У меня вообще позиция такая: круто, когда спектакль в процессе создания и игры — артисту, режиссёру, команде — приносит радость. У меня был случай: я пришёл в один театр, встретил знакомую актрису и спросил, на что стоит у них сходить. Она наклонилась и сказала: «Сходи в другой театр». Я подумал — каково работать там, где тебе не нравится ничего из того, что идёт? Это же просто адище. Есть много мест, где очень грустно и актёрам, и зрителям. Когда создаётся возможность делать в любви и удовольствии — спектакль может получиться кривым, неопрятным, но мне нравится небрежность. Есть режиссёры, которые оттачивают всё до идеала, для меня — этот критерий вторичен. Лучше пусть будет неотёсанный спектакль, который мы будем с кайфом играть, чем «великий», насилующий артистов и зрителей. Мне это неинтересно.
То, что ты описываешь, может показаться единственно верным вариантом — зачем же делать, если безрадостно? Но так происходит в театре далеко не всегда, это не самый популярный метод. При этом ты работаешь над 5–6 спектаклями параллельно и выпускаешь по несколько премьер в год, твои постановки, прямо скажем, востребованы. У Трифонова, кажется, было: «У всякой птицы — своё время петь». Он это говорил и выпускал стабильно по роману в год. Что произошло во времени такого, что запел Дима Крестьянкин — и это оказалось нужным?
Я не знаю. Мне просто везёт. Мы совпадаем с людьми в каких-то штуках. Может, я простой, примитивный — в хорошем смысле. Если тебе что-то важно, и ты с кайфом делишься этим — это находит отклик. Как если друг приходит и говорит: «Смотри, у группы Йорш вышел новый трек. Панкуха, мне очень нравится, зацени». Ты сама можешь не любить панк, и если бы эта песня тебе попалась случайно, сама собой — ты бы её пропустила. Но когда видно, насколько меня это трогает, ты заражаешься моей радостью. Это разрастание радости. Поэтому тебе здорово, когда друг приносит какой-то странный фильм или книжку. Не потому что они сами по себе идеальны — просто ими с тобой поделились. Это сразу обретает другую цену. Здесь то же самое — нам с актёрами нравится то, что мы делаем, и зритель заражается этим удовольствием. И мыслями — тоже.
И второй момент: эти темы уже витают в воздухе. Я просто про них заговорил, и оказалось, что они тревожат очень большое количество людей. Просто мне везёт, и я даю себе право реализовать безумную идею, если она приходит.
Надо, наверное, у людей спросить, почему они ходят на эти спектакли. Но мне приятно, что это откликается.
Большой Детский фестиваль проводится с 2018 года под художественным руководством народного артиста России Сергея Безрукова при поддержке Президентского фонда культурных инициатив и Министерства культуры Российской Федерации.
Беседовала Алина Мюльбейер