Шахри Амирханова «Письмо об одной открытке». Эссе из сборника

В день праздника — а они в нашем доме случались так часто, что уже сложно было отличить один от другого, — кухня наполнялась женщинами из аула: они приносили узлы с мукой, орехами, ведра с зеленью, кувшины молока. Их было много, и каждая знала свое место. Одна месила тесто, другая раскатывала его до прозрачности, третья таскала тяжелые кастрюли. А в центре всего этого стояла бабушка, строгая и прекрасная. Она была дирижером этого оркестра. Вообще, мы не называли нашу бабушку — бабушкой, это было неуместно и невозможно. Для всех она была мама Патимат.

Ее чуду были тягучими и тончайшими. Она гордилась ими и любила повторять: «Красота — в тонкости».

И я знала, что это относилось не только к тесту. Она делала красоту своим оружием и своим даром. Она собирала ее по миру: чешский фарфор, французские платки, японская керамика, ковры из Ирана. Дом был живым музеем, с запахами, с голосами, с теплом, с очагом.

Мама и ее сестры сидели в это время в гостиной. Они были как актрисы, но не на кухне: им нужно было встречать гостей, сиять, создавать ощущение легкости. И они умели это делать так же безупречно, как люстра умела отражаться в золотом канте фарфоровых тарелок.

И приходили гости, так много гостей. Родственники, друзья, люди, которых я никогда не видела раньше. Смех, тосты, песни, звон бокалов. И всегда фотоаппараты и камеры.

Фотографы и операторы появлялись в нашем доме слишком часто, со временем я перестала различать, где заканчивается праздник и начинается фильм. Камеры были частью интерьера, как вазы и люстры. Мы привыкли улыбаться на их свет, привыкли к их взгляду. Реальность и съемка слились в одно: мы уже жили как будто для того, чтобы быть показанными, сохраненными, зафиксированными.

Дедушка садился во главе стола, бабушка — рядом. Мамы, тети, дети — по обе стороны. Нас ставили, пересаживали, поправляли волосы, платья. Все было как шахматная партия: каждая фигура на своем месте, все должно быть идеально. Мы были открыткой, которую можно было отправить в любую страну: вот вам Дагестан, вот его поэт, вот его род, вот его счастливая семья.

Но между кадрами оставалось другое — тишина и легкая меланхолия. Я часто чувствовала себя ребенком на полке, как хрустальная кукла, которую время от времени достают, протирают и ставят обратно.

На праздниках я искала свое убежище под столом. Там, в тени скатерти, мир выглядел другим, вывернутым наизнанку — и от этого более реальным. Я видела только каблуки, слышала смех и музыку, чувствовала запахи духов и коньяка. Под столом жизнь была настоящей, сбивчивой, шумной, без поз.

Дедушка был горой. Его голос звучал как бронза. Он принадлежал не только нам, а всему народу. Но он был в первую очередь мой любимый дедушка, а я его первая и самая любимая внучка, и этот титул я носила с трепетом и гордостью.

«Ты не можешь быть тенью своего времени», — он говорил всем, но как будто бы только для меня. Тогда я не понимала, что он имеет в виду, до конца, но эти слова стали моим компасом. Они были как разрешение однажды выпасть из фотографии и стать собой, что бы это ни значило. В толпе гостей, в шуме тостов, в свете камер я помнила: есть что-то, что принадлежит только мне и ему, что-то незаметное в объективе фотоаппарата и не помещающееся в газетные заголовки.

Я помню бабушкино трехстворчатое зеркало в золотой раме. Мы сидели рядом, и я видела себя со всех сторон сразу. Она открывала маленькую коробочку с японскими румянами.

— Только чуть-чуть, — говорила она. — На скулы, нос, губы и мочки ушей.

Ее рука оставляла на моей коже легкий розовый след.

Подарки от нее были особенным ритуалом. Она собирала нас всех в гостиной и открывала чемоданы, привезенные из путешествий. Каждый был как сундук с сокровищами: африканские вышивки, индийский кашемир, английский шоколад. Мы смотрели на все это как на чудо.

Моим любимым подарком стало платье из шелка цвета яичного желтка, с плиссированной юбкой. И золотые туфельки на каблучках. Мне было четыре. Они болтались на ногах, я цеплялась каблуками за ковер, но именно тогда во мне родилась страсть к одежде. Я поняла, что ткань, цвет и форма могут менять человека.

Да, мы были открыткой. Мы жили в музее, в легенде, в образе. Это было величие и несвобода одновременно. Я хотела упасть с полки, разбиться, стать некрасивой, неправильной, живой.

Но когда часы пробивают новый год, я и сейчас слышу слова дедушки, тихо, как будто нашептанные издалека: «Ты не можешь быть тенью своего времени».

И улыбаюсь. Потому что знаю: я ей не стала.

И может быть, в этом есть суть традиции. Она начинается как спектакль, как чужой выбор, как роль. Но потом, через время, становится частью твоей истории, а ты — ее продолжением.