Трофей

- И все? Только этот чемодан? Без трубы? – разочаровался Толик.

- Да, - дед бережно протирал крышку.

- Какой же патефон без трубы? У него же должна быть большая труба, как ... эта… Ну, как большая труба называется, дед?

- Валторна?

- Нет, другая! Тумба, что ли?

- Сам ты тумба! – засмеялся Славка, - она туба называется!

- Ну, пусть туба! Все равно без трубы звук не тот, - расстроился Толик.

- С трубой был граммофон, он появился еще до революции. А ты сначала послушай, балабол, потом говори! - засмеялся дед.

- Давайте послушаем! - попросил Славка, боясь, что сейчас деду надоедят Толькины капризы, он закроет свою старинную машину, и чуда не будет.

- Послушаем, а как же? Зря что ли на антресоль лазили? Бедлам такой устроили. Мне ещё Нинка всыплет за это!

- Ну, открывай же, дед! - не утерпел Толик, - вечно ты со своими длинными увентюрами!

Дед поднял крышку, нанизал пластинку на короткий штырь в центре бордового суконного блина, а на нее посадил блестящую душевую лейку на игольной ножке.

- А это что? – спросил Славка.

- Это звукосниматель, отсюда запись пойдет на усилитель, - дед раскрутил ручку.

Низкий утробный гул разогнался до нужной частоты, и сквозь шуршание и хрип глубокий мужской голос затянул «Подмосковные вечера». Сначала они с Толиком просто слушали эти далекие звуки, показавшиеся им совсем древними, даже какими-то потусторонними, загробными. Потом, привыкнув к ним, они развлекались, меняя пластинки и скорость проигрывания. Патефон то заливался на разные лилипутские голоса, до смеха щекотавшие их уши, то издавал протяжный низкий вой, от которого становилось жутко.

И тут за Славкой пришла мама. Но ему ни за что не хотелось уходить домой.

- Да пусть ночует, чего уж! Наши только завтра к вечеру приедут, вон спальных мест сколько! А поутру он и сам до дома добежит! – вступился дед, и мама согласилась.

 Они вернулись к патефону, но прежняя игра скоро наскучила.

- Что ж, хватит баловаться с инструментом. Вот лучше послушайте! – скомандовал дед и достал со дна коробки последнюю пластинку в желтом, рваном по краям конверте без рисунка. На самой пластинке было написано не по-русски: Zarah Leander.

- С этой обращаться нужно бережно, - сказал дед торжественно, - Трофейная! Из самого Берлина ее привез, еле уберег. Ради нее и патефон приобрел.

Сначала заиграл оркестр, мягко, приглушенно, чуть звонче заливалась труба, укрытая сурдиной. Под эти терпкие шоколадные гармонии низким бархатным голосом заговорила женщина, ее томный речитатив незаметно перешел в пение: Sag mir nicht Adieu, Sag nur «Auf Wiedersehen»…

-            Это что, фашистская? – воскликнул Толик.

-            Это на немецком. Заг мир нихт адьо, - значит, не говори мне «прощай», - уклончиво ответил дед.

-            Но это ведь фашисты поют? – не унимался Толик.

-            Когда-то ее и фашисты слушали, - вздохнул дед, - но мелодия красивая…

-            Выключи, не хочу ее слушать! – надулся Толик и заткнул уши.

Но дед не остановил патефон, он отвернулся к окну и опустил голову. Славке тоже хотелось дослушать. Он сидел ошеломленный:  Как могла такая музыка быть для фашистов?  Для тех, кто пытал и убивал людей? Разве можно слушать ее после этого? Почему он не в силах поступить правильно, как Толик?

Но песня завораживала его. Она была прекрасна. И этот чарующий женский голос. Сумрачный, гордый и очень печальный, хотя мелодия казалась легкой, даже светлой.

Когда уже после финального аккорда она с надеждой сказала “Auf Wiedersehen!”, дед поставил звукосниматель на место и спрятал пластинку обратно в конверт. Потом закрыл патефон.

- Концерт окончен, спать пора, - сухо сказал он, щуря усталые глаза.

Они с Толиком решили лечь вместе в детской, чтобы еще поболтать. Но Толик уснул сразу. А Славка все крутился в постели. В голове его продолжали разливаться оркестровые волны, по которым плыл заколдованный голос: «Sag mir nicht Adieu…». И он не мог заглушить в себе эту музыку, как ни старался. В ней крылась какая-то зловещая загадка.

Воинственно пищал комар. От старого дивана, на котором лежал Славка, несло нафталином и полиролем. Толик хрюкал во сне, как тромбон на первом уроке по инструменту. Когда ему уже удалят эти аденоиды? - Что это такое Славка толком не знал, но слово запомнил. Потому что когда Толика в лагере били и обзывали пенсионером, он всегда кричал: «Я не храплю! Это аденоиды! Мне их скоро удалят!»

Славка пробовал хлопать ладонями по ушам, но проклятый ведьмин голос все равно лез в голову. Ему стало страшно. До тошноты.

Славка почувствовал, что узнал что-то, чего ему знать нельзя. Строго воспрещается! И от этого знания он может умереть. Но вот ведь Толькин дед тоже знает – и ничего. Хотя дед – другое дело, он воевал, он имеет право. Это знание – его трофей.

Так захотелось домой, что, казалось, сердце остановится. Тогда Славка потихоньку встал, надел брюки, рубашку. Носки в темноте не нашел, но пропади они пропадом. На цыпочках вышел в коридор, открыл замок и замер. Если он ступит за порог и захлопнет дверь – назад уже нельзя, выйдет глупо, нехорошо. А на улице темно и хулиганы.

Славка зажмурился, вышел, осторожно отпустил ручку двери. Всё! Остается только вперед. Он слетел вниз по лестнице, выпорхнул из подъезда. Почувствовал ступнями камни тротуара – выскочил в Толькиных тапках, но теперь поздно. И побежал через улицу.

Дул теплый ветер, стрекотали кузнечики. Свет фонарей мерцал в березовой листве, будто клочья тряпки зацепились за плафон. Ночной двор казался ненастоящим, как декорации спектакля «Лебединое озеро».

Трудно было решиться позвонить в дверь, перебудить весь дом. Славка слабо коснулся кнопки. Звонок загремел так громко и резко, что Славка вздрогнул. Открыла мама. Сначала она очень испугалась, а когда, наконец, поняла, что серьезного ничего не случилось, успокоилась и даже ругаться не стала.

Славка разделся и лег. Привычно пахло геранью и плюшевым медведем. Страх почти прошел. И только на самом донышке сердца не оттаял осколок ледяного зеркала.