Лев Толстой: писатель-аристократ

В 1866 году Лев Толстой завершил первую версию «Войны и мира». Роман, кстати, тогда назывался «Все хорошо, что хорошо кончается», и князь Андрей остался жив. Издатели печатать его отказались. Возможно, не только из-за слащавого финала — все помирились и переженились, — но, думаю, из-за предисловия, которое было совсем уж поперек духа времени, духа демократизма 1860-х, с освобождением крестьян и земской реформой. 

Вот это предисловие, с небольшими сокращениями:

«Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.

Может быть, это нехорошо и не нравится публике; может быть, для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, но, со всем моим желанием иметь как можно больше читателей, я не могу угодить такому вкусу, по многим причинам.

Во-первых, потому, что памятники истории того времени, о котором я пишу, остались только в переписке и записках людей высшего круга; даже интересные и умные рассказы слышал я только от людей того же круга.

Во-вторых, потому, что жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною и скучною, и все действия этих людей мне представляются вытекающими, большей частью, из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и материальных страстей. Ежели и не все действия этих людей вытекают из этих пружин, то действия их так застилаются этими побуждениями, что трудно их понимать и потому описывать.

В-третьих, потому, что жизнь этих людей (низших сословий) менее носит на себе отпечаток времени.

В-четвертых, потому, что жизнь этих людей некрасива.

В-пятых, потому, что я никогда не мог понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи и галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т. п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда ее доят, и что думает лошадь, когда везет бочку.

В-шестых, потому, наконец (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию, обществу и люблю его.

Я смело говорю, что я аристократ, и по рождению, и по привычкам, и по положению. Вспоминать предков — отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно. Я аристократ потому, что воспитан с детства в любви и уважении к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаэле, но и всех мелочах жизни: в любви к чистым рукам, к красивому платью, изящному столу и экипажу. Я аристократ потому, что ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться. Я вижу, что это большое счастье, и благодарю за него Бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им.

Я аристократ потому, что не могу верить в высокий ум, тонкий вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и рыгает за столом.

Все это очень глупо, может быть, преступно, дерзко, но это так. И я вперед объявляю читателю, какой я человек и чего он может ждать от меня. Еще время закрыть книгу и обличить меня как идиота, ретрограда…»

***

Конечно, все это было глупо.

На самом деле Лев Толстой никакой не аристократ. Он просто богатый помещик. В слове «аристократ» два корня: аристос (лучший) и кратос (власть). Власти у русских аристократов не было.

Что такое «аристократия» в точном смысле слова? Это князья, герцоги и графы, которые сами разбираются со своими вассалами, а королю обязаны военной верностью и налогами. А король — первый среди равных. В этом смысле в России аристократии не было довольно давно. Она подавлялась планомерно и жестко.

Андрей Боголюбский уничтожил «старшую дружину». Иван Грозный истребил удельных княжат. Федор Алексеевич запретил «местничество», то есть родовую иерархию дворянства. Петр Великий разогнал боярскую Думу и ввел Табель о рангах — дворянство можно было выслужить. Анна Иоанновна разорвала «кондиции», то есть договор о консультациях с высшим дворянством. «Указ о вольности дворянства» имел и вторую сторону — дворян как сословие освободили от обязательной гражданской и военной службы, то есть вывели за штат.

Среди русских дворян значительную долю (по Герцену — до половины) составляли обнищавшие мелкопоместные и однодворцы. Но среди них встречались и прямые Рюриковичи. Эти Рюриковичи, бывало, просили Христовым именем или жили приживалами у более богатых — и наверное, менее родовитых — соседей-помещиков.

Сама по себе принадлежность к старинному знатному роду ничего не давала. Нужна была масса привходящих обстоятельств: удача, успех, старание, пробивная сила, придворные и служебные интриги, образование, хозяйственная сметка. Как на любом социальном рынке.

Поэтому Толстому, да и всякому другому российскому так называемому аристократу, честнее было бы написать так: «Я богат, я сын и внук богатых, и поэтому не знал нужды, никому не кланялся, поэтому люблю изящное, вкусно и красиво ем, образован и начитан, хорошо воспитан и пользуюсь носовым платком».

Но для этого достаточно иметь богатого папу. Лучше, конечно, и богатого дедушку. Но не более того. Можно даже из лавочников. В третьем поколении появляется тонкий ум и носовой платок. Вот и все об аристократии. Не надо преувеличивать. Толстой это сам прекрасно понимал.

Поэтому надуманный натужный аристократизм через несколько лет сменился у Льва Толстого столь же надуманной и натужной любовью к мужикам, купцам, каторжникам и кучерам. Попыткой понять, что думает лошадь (написать «Холстомера»). И попыткой отречься от счастья, которое не принадлежит всем. Опроститься, отказаться от авторских прав и напоследок убежать из Ясной Поляны.