Владимир Гориккер: Очевидки режиссериккера. «Этот эпизод надо вырезать!»
Продолжение. Начало читайте здесь:
часть 3: Сальери за рулем, сколько ножек у рояля и другие курьезы
часть 4: Паустовский совсем рядом
часть 5: Ван Клиберн на Гражданской, две лошади и рыжая Лиля
часть 6: Что делать, если первая работа провалилась
часть 8: Скотч, склеивающий человеческие отношения
часть 10: С чего начинается съемочный день
Этот эпизод надо вырезать!
Эту фразу, вынесенную в заголовок, почти обязательно вынуждены были выслушивать все режиссеры при сдаче фильма. Хотя я снимал фильмы с точки зрения идеологической совершенно «безобидные»: оперы, оперетты, мюзиклы (уж какая тут может быть крамола?), не избежал этой участи и я. И не один раз.
Итак, однажды наступил очень ответственный день сдачи моего фильма. Обсуждение было весьма благожелательным. Один за другим слово брали «оценщики» (все из числа руководителей Госкино). Говорили хорошие слова. Хвалили фильм, режиссуру, оператора, исполнителей. Я радовался. Чувствовал, что фильм принят. И понимал, что без поправок. А это всегда необыкновенно приятно. Но оказывается, радоваться было рановато. Слово взяла главный редактор Госкино Ирина Александровна Кокарева. В иерархии ведомства фигура весомая. Сказала коротко, но жестко:
— А вот один эпизод вам придется вырезать!
Наступила тягостная тишина. Главный редактор начала уточнять, что она имеет в виду. Но, прежде чем рассказать о ее замечаниях, разрешите, дорогой читатель, рассказать, о каком эпизоде шла речь.
Вряд ли среди многочисленных почитателей оперы «Иоланта», а речь идет об этом фильме-опере, найдутся те, кто не помнят знаменитую арию, которая начинается со слов «Кто может сравниться с Матильдой моей...». Парадокс: многие могут не знать или не помнить, откуда эта ария. Но знают ее фактически все. Потому что во всех пристойных концертах, различных музыкальных мероприятиях, если в числе выступающих был баритон, обязательно исполнялась эта ария. Она жила самостоятельной жизнью вне оперы, на эстрадных площадках, в записях на грампластинках, в телевизионных шоу. Уж такая сложилась судьба произведения великого Чайковского.
Самое курьезное, что никакой Матильды в опере не существует, а слушатель оперы узнает о ее существовании из рассказа одного из героев, молодого рыцаря Роберта. То, что Матильда есть только в его рассказе, дало повод для шуток. И не только. Например, в музыкальных учебных заведениях на вступительных экзаменах вокалистов спрашивали: «Партия Матильды. Для какого голоса написана?» Растерянный абитуриент наугад называл, к примеру, меццо-сопрано. А зловредные члены комиссии ехидно подхихикивали, позабыв, что сравнительно недавно, лет эдак двадцать назад, стояли на месте нынешнего абитуриента и, переминаясь с ноги на ногу, так же мучительно припоминали партию несуществующей Матильды.
Так вот, в своем сценарии, а затем и фильме я решил пойти на эксперимент — ввел в фильм живую Матильду. Теперь Роберт, вспоминая про свою возлюбленную (а вся ария в фильме идет как внутренний монолог), воочию встречается с очаровательной Матильдой. Она выходит на площадку красивого дворца, он бросает ей букет роз, она спускается к нему по лестнице, обрамленной ажурной балюстрадой. Они идут по парку, подходят к мраморной скамейке, садятся. В руке у нее букет алых роз, но один, самый яркий и пышный бутон она держит губами, а Роберт тянется к ней, чтобы поцеловать. Но мешает цветок, зажатый во рту. Вот роза в ее руке. Роберт почти коснулся ее губ... (Теперь, читатель, внимание!). Камера «уходит» от их лиц и «следит» за рукой Матильды. Рука, пока еще с цветком, опускается. Но вот она разжимается и цветок падает. Все.
— Вот этот кусок я и прошу вырезать! — Кокорева выговаривает достаточно решительно.
— Но почему?!
— А вы что, не понимаете? Вы же сняли так для того, чтобы всем было понятно, что происходит за кадром.
Я недоумеваю:
— И что же там происходит?
— Объясняю. Он хочет ее поцеловать. Он тянется к ней. А камера теряет их, следит за ее рукой. И что должен подумать зритель? Что они там делают «за кадром»?
— Как что? Целуются.
— Предположим. Но вы же показываете, как кисть ее руки расслабляется. Не так ли? Цветок падает на землю. То есть вы на что-то намекаете!
— Я ни на что не намекаю. Все происходит, пока мы их видим. Сейчас они поцелуются.
Кокорева смягчается, тем более чувствует отсутствие поддержки у членов комиссии.
— Ну, хорошо! Я не хочу вас заподозрить в неискренности. Может быть, вы так и задумывали. Но, поймите, получилось же, вопреки замыслу, несколько по-другому. Поэтому этот кусок надо вырезать!
— Но ведь фильм музыкальный. Опера. Как можно сократить? Куда же денется большой музыкальный кусок?
— Ну да! Переснять вы уже, конечно, не можете! Было лето. Красивый дворец. Натура, как говориться, ушла. Где это снимали?
— В Крыму. В Ливадийском дворце.
— Я так и подумала. Да, очень красиво! Ну, что делать. Жаль. Тогда вместо этого куска вставьте какую-нибудь «перебивку» (главный редактор была кинематографически подкована).
На этих словах Ирина Александровна встала и вышла. Наступила тягостная тишина. От первоначального настроения не осталось и капли. Наконец я спросил:
— Какое же будет решение?
И вдруг один из этой комиссии, начальник Главного управления по производству фильмов, Вадим Разумовский сказал:
— Оставьте все как есть! Не надо ничего переснимать, вырезать, заменять! Хороший эпизод. Очень удачный прием. Режиссерская находка! Поздравляю! А что подумала Ирина Александровна — это ее личный вопрос!
Другой член комиссии, тоже большой начальник, с нескрываемой язвительностью почти нараспев продекларировал (ведь иногда они не прочь были проехаться по некоторым своим сослуживцам):
— Кстати, мы недавно приняли без поправок балет Лавровского «Ромео и Джульетта». А ведь тоже не подумали: Ромео влезает поздно ночью на балкон к Джульетте. А спускается утром. А если у зрителя возникнет тот же вопрос?.. А?
— Никакой вопрос не возникнет, — это говорит третий, самый главный. — Давно известно, что Ромео хотел обсудить с Джульеттой, как примирить их враждующие семьи, Монтекки и Капулетти. Для этого и пришел.
Сладость и горечь ностальгии
На этот раз руководству телевидения сдавали картину «Под крышами Монмартра». В «Останкино» явились члены съемочной группы: режиссер фильма, то есть я, оператор, художник, редактор и два директора. Один — фильма, другой — объединения «Мосфильм», осуществившего производство фильма. Комиссия, которая должна была принимать нашу работу, оказалась в составе одного человека, первого заместителя председателя Комитета радио и телевидения, Ждановой Стеллы Ивановны. Секретарь предложила нам присесть, подождать.
— Стелла Ивановна вас вызовет.
— Ну и ладненько.
Я, пока ожидали в приемной, погрузился в воспоминания. Стеллу Ивановну знал я давно, со студенческой поры. Она училась на театроведческом, а я — на режиссерском. Мы были активными комсомольцами. Я — редактор факультетской газеты, Стелла — председатель профкома (профсоюзная организация в заведениях искусства называлась «Союз Рабис». «Рабис» — это «работники искусств»). Стелла — веселая, деятельная, доброжелательная, заводная. Бывало, пробегает мимо и буквально на ходу бросает:
— Поедешь в Макопсе?
— Да.
— Тогда забеги в профком, оставь заявление.
Сказала, и след простыл. А в профкоме, оказывается, уже сделала отметочку «Одна путевка за...». В общем, хоть и на бегу, но внимательна и держит в памяти даже такой мимолетный разговор. А в каникулы эта самая путевочка преображается в дивный дом отдыха у моря, куда съезжались студенты творческих вузов. Причем совершенно бесплатно, за счет этого самого «Рабиса». А железнодорожный билет — не зарплата профессора, как ныне, а половина месячной стипендии. В доме отдыха — никакого особого комфорта. Спальное место, питание и море. И, главное, нескончаемые капустники, смех, костры, ночные заплывы. В общем, как говорится, абсолютный кайф. Особенно отдыхающие отличались всякого рода «придумками». Это просто превращалось в соревнования на фантазию. Одна из игр была «Розыгрыш». Причем надо было придумать что-то абсолютно правдоподобное, не вызывающее никаких сомнений.
Однажды небольшая группка, в которую входили Стелла и я, собралась в поход в горы. Местные жители указали место, где из скалы течет родник с совершенно удивительной целебной водой. Это недалеко, километра три. А дальше еще с десяток — водопады с поэтичными названиями «Слезы Лауры» и «Серенада любви». Но туда забираться не надо. Там просто обычные водопады. А вот этот совершенно удивительный. Вода лечебная. От всех болячек. И вытекает из камня, похожего на женскую грудь. Прямо из соска. Что только не создает природа! И вот мы, вооружившись всякого рода тарой, направляемся в это заветное место. Двигаемся вдоль горной речки. Вокруг красота неописуемая. А воздух! Вдохнешь, и ощущение, будто наполнился необыкновенным волшебным нектаром. Естественно — горный! Наконец, добрались. И... ох, какое разочарование! Вместо полноценной струи — редкие капельки. Причем одна за другой, через паузу в несколько минут. Подрасстроились. Потом начали соображать, что скажем. Ведь о нашем походе растрезвонили по всему Дому отдыха. И тогда родилась идея «розыгрыша»: решили наполнить в речке нашу тару, выдав за ту волшебную воду. Так и сделали. Пришли. Рассказали. Все пьют, восторгаются. Действительно: чудо-вода! Потом прилюдно запечатываем две бутылки. Их завтра с одним из отъезжающих перешлем в Москву. На исследование. А через недели две состоится второе действие этого представления — «ответ из Москвы». Придется подождать!
А пока задумал на денек махнуть в Сочи. Благо это близко, километров восемьдесят. Чтобы успеть к местному поезду, рано утром был уже на платформе. Почему-то этот поезд назывался «Матриса», шел до Сочи очень долго и со всеми остановками. Но другого способа добраться не было — скорые в Макопсе не останавливались. Прохаживаюсь по перрону. Вдруг подходит скорый и неожиданно останавливается. Очевидно, остановка «по требованию». И тут же из одного вагона выскакивает целая толпа. И все знакомые по прошлому году. В соседний дом отдыха прикатили артисты Большого театра. Гам, возгласы. — А ты кого ждешь? — Не жду, еду в Сочи. — А почему не садишься? — Жду «местный». — Зачем? Вот скорый. Весь вагон свободен. – О! Это идея! (Спрашиваю разрешение у проводника).
— Садыс! Любой купэ! (проводник из местных)
Еду. Вдруг в дверях три головы. Ревизоры.
– Былэт ест?
— Нет.
— А кто разрэшыл?
— Вот он!
— Ты?
— Нэ я. Понятый нэ ымэю, пэрвый раз его выжю!
— Иды с намы в купэ! Там разбэремс! Так. Былэт нэт? Это значыт штраф. В Лазаревской сойдеты! Понятно? (называет размер штрафа, ровно столько, сколько в кармане).
— Но как же я доеду? Это все, что у меня есть.
— Хорошо, доэдыш до Сочи.
— А обратно?
— Хорошо, заплатыш половину!
Наконец, расчеты закончены. Поднимаюсь, чтобы уйти.
— Э нэт, напышу квытанцы! Нэ нам платыл! Государству! Понял? Назовы свой фамылий?
Называю. Пауза. Вижу полное недоумение. Переглядываются, пожимают плечами.
— Спрашиваю, как фамылий?
Называю. Четко, по слогам: Го-рик-кер.
— Э-э! Очень нэпонятный фамылий! Паспорт эсть?
— Вот.
Долго читает. Расплывается в улыбке.
— Вот, тепер понятно! — Не спеша, кропотливо пишет расписку. Вручает. (Прошу, читатель, внимательно прочитать вместе со мной) «Квитанция выдана пассажиру Коркия...».
Макопсе приняло новость на ура, и с этого дня никто не только в доме отдыха, но и в институте иначе меня не называл. Только Коркия. А я и в стенгазете стал подписывать свои статьи только так. И когда подкатили очередные каникулы, председатель институтского профкома «Рабис» Стелла Жданова пригласила в свой профсоюзный офис в комнатке под парадной лестницей.
— Заявление подпиши настоящей фамилией. Не перепутай!
И надо же! Даже по прошествии многих лет поднимая трубку телефона, слышал вопрос: «Коркия, ты?» Кто бы ни звонил.
Но вот прошли макопсинские две намеченные недели. Пора получить ответ из Москвы. Мы, заговорщики, изготавливаем телеграмму. Естественно, фальшивую: машинистка отпечатала текст, а мы нарезали его полосками и наклеили на телеграфный бланк. «Телеграмму» положили на большой стол в столовой, специально приспособленный для свежей корреспонденции. (Утром, перед завтраком, вокруг стола собиралась толпа в надежде получить письмишко.) И вдруг кто-то натыкается на эту телеграмму. Читает и издает истошный крик:
— Братцы! Вы почитайте, что пришло!
Все не доедают холодные макароны и бросаются к столу, а счастливчик громко читает. В телеграмме сообщается, что институтом (очень, естественно, известным и знаменитым, и даже имени академика Павлова) проведены исследования нашей воды. Доказано совершенно уникальное ее свойство, не имеющее аналогов в мире. Институт направляет воду для практических опытов в самый знаменитый госпиталь имени Бурденко, тоже академика. Что касается тех, кто открыл этот уникальный источник (перечисление наших фамилий), в правительство готовится представление о присуждении Сталинской премии.
Гром аплодисментов, крики «Ура!», поцелуи и решение сегодня же всем домом отдыха двинуться к благословенному источнику. Так и сделали.
Нас потом чуть не побили. Вовремя кто-то вспомнил, что была договоренность играть «в розыгрыш». Мы даже в этом соревновании заняли первое место. За что нам вручили специально испеченный торт. Мы со Стеллой Ждановой, как авторы придумки, были награждены знаком «Лучшие разыгрыватели». Вот такой я запомнил Стеллу Жданову.
Прошли годы. Пути всех ребят разошлись в дальние уголки страны. И вот я и моя съемочная группа в ее приемной. Интересно, какая она сейчас? Теперь руководитель большого ранга. Второе лицо в руководстве Всесоюзного телевидения.
Министр — не должность, а правила поведения
Наконец, раздается телефонный звонок. Секретарь, получив указание, приглашает нас в кабинет. Входим. После нахлынувших воспоминаний ожидаю «охи, ахи»: «Как давно не виделись! Сколько лет, сколько зим!» Ничего подобного. Встречает по-деловому. Сухо здоровается, не подавая руки. Никакого намека, что были знакомы. Отношу это к ситуации: мы привезли фильм. Пока еще неизвестно его качество, и «судья» не хочет, чтобы возникли какие-либо подозрения в протекционизме.
— А Хесин будет?— спрашивает у секретаря (это главный на телевидении по кинематографической продукции).
— Борис Михайлович болен.
— Жаль! Ну ничего. Думаю, справимся и сами. Мне доложили, что на «Мосфильме» посмотрели.
— Да, фильм приняли.
— Не приняли, а одобрили. Чувствуете разницу? Принимать будет заказчик, то есть мы. Секретарь проводит вас в просмотровый зал. Я задержусь. Ненадолго. Важный звонок. Как приду, сразу начнем.
Послушно выполняем указание. От тональности встречи несколько приуныли. Ну, что делать? Начальство. Однако Стелла Ивановна обещание выполняет. Через пять минут появляется в зале. Начинается просмотр. Довольно продолжительный. Две серии. Это почти три часа. Зажигается свет. Теперь — вердикт. Говорит главный и единственный судья, Стелла Ивановна. Коротко. Без каких -либо подробных объяснений и аргументов.
— Ну что ж. Картина хорошая. Смотрится хорошо, на одном дыхании. Хорошие актеры, правильно подобраны. (Еще бы! — думаю я. — Старыгин, Кайдановский, Носик, Симонова, Смелкова, Онуфриев, Касаткина, Басов, Белявский, Геллер, Георгиу, Шпигель. Звездный состав.)
— В общем, замечаний нет, — продолжает Жданова. — Картину принимаем. Твердо тянет на вторую категорию! Но не исключено, что будет и первая. Покажет эфир. Поздравляю!
(Ура! Все на редкость благополучно. Ура! Ура! Ура!)
— Теперь, что касается замечаний, — неожиданно заключает Жданова. — Даже не замечаний, а предложений. Их... всего одно. Это относится к вам, Владимир Михайлович. Начну с вопроса. Зачем на шее Виолетты, главной героини фильма, крестик?
Отвечаю:
— Виолетта носит крестик, как многие. Это Франция, XIX век. Естественно, храм, верующие. В общем, так было принято.
— Понимаю! У них так было принято. Но у нас же не принято! Разве не так?
— Но действие происходит не у нас и не в наше время. Повторяю, это Франция, Париж, Монмартр!
— Но зачем же подчеркивать то, что у нас осуждается!?
— Простите, но и у нас многие... т. е. я хочу сказать, некоторые носят крестик. Это не запрещено.
— Понимаю. И пусть носят! Но нам-то зачем это пропагандировать? Подчеркивать? Акцентировать? Вы могли бы и не делать этого! Но у вас в фильме, т. е. у Виолетты, везде, где она появляется, на шее крестик. Ну, скажем, на общих планах это не так бросается в глаза. Но на крупных — везде очень четко и выразительно. И это очень большая идеологическая ошибка, товарищ режиссер (уже называет не по имени и отчеству). Поэтому наше указание: все крупные планы героини надо вырезать, либо переснять.
— Боже мой! Но ведь это хирургическая операция, после которой у пациента ни одного шанса выжить!
— А вот аллегории ваши здесь неуместны. Я надеюсь, вы все поняли. А потому вместо рассуждений — за работу! — замминистра встала. — Желаю успеха! — вышла из зала.
Растерянные, стоим, потом понуро бредем к выходу.
— Так все-таки приняли или не приняли картину, что-то я не понял?
— Да, приняли, приняли! — Это говорит директор объединения «Мосфильма» Марьяхин.
— А как же быть с крупными планами?
— Пока никак. Постараюсь прорваться к «самому» (обратите внимание, когда так обозначали должность, все догадывались, что речь идет о главном в ведомстве).
Но оказалось, что он собрался не к Лапину, председателю Гостелерадио, а к выздоровевшему к тому времени Хесину, заказчику нашего фильма. Когда Семен Михайлович рассказал ему о требовании его «начальницы», тот долго смеялся, а потом рассказал забавную историю. Этой самой Стелле Ивановне кто-то привез «из-за бугра» золотой крестик, прекрасно выполненный местными ювелирами. Она стала его носить. И вот однажды на совещании «в верхах» кто-то это заметил. Ей ничего не сказали, но позвонили Лапину. Он вызвал ее и разнес в пух и прах, пригрозив серьезными выводами, вплоть до снятия с должности. Вот она теперь и «дует на воду». А поскольку события происходят в Париже, она с водой выплескивает и младенца.
Фильм был показан в канун Нового года. Таким, как сняли, без единой поправки. Повременив для приличия, я позвонил Ждановой, чтобы договориться о встрече и решить вопрос с категорией фильма.
Назвался.
— Стелла, привет!
— Я попрошу называть меня по имени и отчеству! Вы звоните заместителю председателя Комитета.
Я извинился, но на прием не пошел. Не захотелось.
Прошло несколько лет. Как-то, оказавшись в Останкино, решил попробовать пробиться к ней. Дел особых не было, но мучил вопрос о метаморфозе, произошедшей с годами с характером человека. Секретарь доложила и на редкость быстро меня пригласили в кабинет. Вхожу. Стелла Ивановна выходит из-за стола, идет навстречу!
— Привет! Рада видеть! Сколько лет, сколько зим!
— Здравствуйте, Стелла Ивановна! Прежде всего, я прошу вас, Стелла Ивановна, простить меня за бестактность, когда я не назвал вас по имени и отчеству.
— Да Бог с этим! Что об этом вспоминать!
— Нет-нет, вы должны меня простить!
— Да я уже об этом давно позабыла.
— Нет-нет! Вы позабыли, а я переживаю!
— Ну, хватит, Володя! Сколько можно!
А я свое: (помните, читатель, рассказ Чехова?)
— Вы должны меня понять и простить! Я как-то позабыл, что это уже не студенческие годы и вы не активная комсомолка, председатель профкома, а замминистра!
— Ну, хватит, прошу тебя! И потом, Володечка, я уже не зампредседателя. Сегодня сдаю дела. Может быть, это даже к лучшему. По крайней мере заканчивается девятилетний период «ходьбы по шаткой жердочке». И потянуло в хороший театр или настоящее кино.
Прошло еще несколько лет. Многое за это время переменилось. Главное — страна другая. На улице встречаю Жданову.
— О, кого я вижу! Неужели Коркия?
Господи, а я и забыл, «кто я». Надо же, вспомнила! Обнялись, как старые друзья. Спрашиваю:
— Ну как ты? Что поделываешь?
— Вот, преподаю в Гуманитарном институте телевидения. В какой-то степени даже интересно. А я слышала ты, Володя, художественный руководитель студии «Кино и музыка» «Совэкспортфильма»? Молодец! Я всегда в тебя верила. Кстати, к слову сказать, тебе не нужен хороший главный редактор?
(Продолжение следует)