Хотел назвать эту колонку как-то оригинально: «Памяти Харви Вайнштейна», но он ведь еще не умер, хотя при таком развитии событий и до печального финала недалеко. Были и другие варианты: «Посвящение Харви» или «Как это было при старине Харви» — тоже не совсем то. Никакого теплого личного отношения к этому человеку у меня нет, да и быть не может. Собственно, я начал писать этот текст в тот момент, когда одна девушка рассказала мне свою историю. История эта, хоть и случилась довольно давно, как-то вдруг срезонировала с модной нынче темой: оказывается, и в СССР, несмотря на отсутствие секса, свои харви тоже были. Однажды в довольно большой компании я рассказал эту историю, и четыре (!) женщины сразу сделали резкий каминг-аут: к ним приставали примерно так же.
Собственно, знал я это и раньше. Особенность советских харви-вайнштейнов состояла в том, что они выискивали свои объекты везде: в метро и на улице, приставали в подъезде и в парке, брали штурмом любую проходящую юбку на работе, во время комсомольской конференции и коммунистического субботника.
А что с этим сейчас?
Приходится ли современным школьницам жить в атмосфере этого жадного и порочного мужского внимания?
И вдруг я понял, что, наверное, нет. Что куда-то оно делось, ушло или стало каким-то иным.
И странное дело, странная холодная игла кольнула меня в сердце от этой мысли. Промелькнула какая-то очень странная мысль. Или нелепый вопрос… Но я тут же прогнал его от себя.
А историю решил записать.
Зеленка плавала в воде как бы отдельно, облачками ядовитого цвета, смутно напоминающими учебные фильмы о химическом и бактериологическом оружии
Яна Кораблева (член ВЛКСМ с 1976 года) решила покрасить колготки в зеленый цвет. Для этого она позвала к себе домой подругу Чайлахян — для оказания моральной поддержки, ну и вообще.
— Ну, а чего в зеленый-то вдруг? — угрюмо спросила подруга Чайлахян, выслушав ее. — Чего не в синий хотя бы?
— Ну не в зеленый, а в темно-зеленый, — сказала Кораблева терпеливо. — Понимаешь?
— Ладно, — сказала Чайлахян мрачно. — Тащи свою зеленку.
Зеленки у мамы был целый запас, поэтому с ней проблем никаких не было. Чайлахян и Кораблева водрузили тазик средних размеров на кухонный стол и вылили туда целый пузырек. Вода была теплой, умеренно-комнатной температуры, но в общем-то она вовсе не собиралась становиться сразу зеленой, зеленка плавала в ней как бы отдельно, такими облачками ядовитого цвета, смутно напоминающими учебные фильмы о химическом и бактериологическом оружии, которые им показывали однажды на гражданской обороне.
— То есть ты хочешь, чтобы на тебя мужики оборачивались, приставали к тебе, да? — продолжала неприятный допрос Чайлахян.
— Ну, в общем-то да, — честно призналась Кораблева.
— Ну, тогда я умываю руки, — произнесла Чайлахян загадочную фразу, после чего спросила, нет ли чего-нибудь пожрать.
Зеленка все еще никак не хотела смешиваться с водой, а Кораблева уже почувствовала, что устала.
— Дело в том, — кашлянув, сказал мужчина, — что я работаю на студии Горького, и сейчас мы как раз приступаем к съемкам нового фильма, из жизни старшеклассников. У вас очень интересная фактура
Они нарезали бутерброды с маслом и колбасой, сделали чай и молча поели, каждая обдумывая что-то свое.
Перед приходом мамы они повесили колготки сушиться — прямо тут, на балконе, на бельевой веревке, защепили прищепками, и Чайлахян в последний раз посмотрела на их нездоровый болезненный цвет.
— И охота тебе в таком? — пробурчала она в последний раз что-то невразумительное, но, взглянув на выражение лица Кораблевой, попрощалась и сразу ушла.
А вечером пришла мама, колготки она заметила не сразу, но то, что с тазиком делали что-то непонятное, заметила сразу, темнело теперь рано, и цвет колготок она не определила, а когда вынесла их под электрический свет, то ахнула и долго хохотала.
Пока Кораблева делала уроки, мама снова замочила колготки, и утром показала результат. Колготки были правильного темно-зеленого цвета. В субботу Кораблева и Чайлахян поехали в центр, прогуляться по Тверской.
Эффект был оглушительный.
К Кораблевой в районе Пушкинской подошел мужчина в шикарной кожаной куртке, в джинсах и очках в тонкой золоченой оправе и вежливо сказал:
— Девушка, извините, можно отнять у вас ровно одну минуту?
— Да! — торжественно сказала Кораблева.
— Дело в том, — кашлянув, сказал мужчина, — что я работаю на студии Горького, и сейчас мы как раз приступаем к съемкам нового фильма, из жизни старшеклассников. У вас очень интересная фактура, не хотите попробоваться?
— Знаешь, девочка, ты очень красивая… — задумчиво сказал он. Звали его Григорий Борисович. — А ты в каком классе-то учишься?
Кораблева молчала. Было страшно неудобно перед Чайлахян.
— Я подумаю, — важно сказала она.
— Хорошо, — быстро сказал кинорежиссер в кожаной куртке. — Оставьте мне тогда ваш телефон, я вам завтра позвоню, или, хотите, запишите мой?
— А в чем там сюжет? — неожиданно спросила Чайлахян.
Кинорежиссер как-то замялся.
— Слушайте, девчонки, — сказал он. — Ну, неудобно как-то стоять на улице, обсуждать сценарий, да и сценария-то, честно говоря, пока нет, один синопсис.
— Один что? — спросила Чайлахян.
Режиссер засмеялся.
— Синопсис. Ну, это так предварительная стадия сценария называется, неважно. Давайте зайдем в кафе, я вам все быстро расскажу, и вы уж тогда решите.
В кафе он быстро заказал мороженое по два шарика (Чайлахян взяла шоколадное и лимонное, а Кораблева клубничное и ванильное) и по бокалу шампанского.
Режиссер вел себя уверенно, он задавал короткие уточняющие вопросы — где они учатся, кем работают родители, скупо рассказал о сценарии — в школе ребята выпускают стенгазету, в которой они критикуют своего классного руководителя, и у них начинаются неприятности, одного пытаются выгнать из школы, но за него вступается парторг, старый фронтовик… Потом они вместе едут на школьную практику в далекую казахскую степь, где спасают хлебное поле от пожара.
— Ну, в общем, вот такая история, — сказал режиссер и испытующе поглядел Кораблевой в глаза.
Чайлахян сказала, что ей надо в туалет.
Кораблева очень надеялась, что Чайлахян, верная подруга и, можно сказать, оруженосец, решит ее проводить до дома
Режиссер продолжал смотреть, но уже как-то очень грустно. У Кораблевой даже сжалось сердце.
— Знаешь, девочка, ты очень красивая… — задумчиво сказал он. Звали его Григорий Борисович. — А ты в каком классе-то учишься?
— В девятом, — несмело ответила Кораблева.
— Шестнадцать есть уже? А то там, знаешь, нам всякие ведомости надо составлять, финансовые документы. Паспорт нужен. Паспорт получила уже?
— Ну да, — соврала Кораблева и покраснела.
Помолчали.
— Короче, знаешь что… — быстро сказал он. — Тут такая ситуация, подруга твоя, я вижу, очень хочет в кино попасть, но, понимаешь, это будет немножко неправильная с моей стороны история: ну, чего девчонке зря голову дурить? Как-то нам надо ее ласково отцепить, понимаешь?
Кораблева важно кивнула.
— Ну и короче, — продолжал режиссер, — давай так, я сейчас уйду, как бы мы ни о чем не договорились, и подожду тебя у памятника Пушкину. Идет?
Когда Чайлахян вернулась из туалета, режиссер быстро расплатился и ушел, сославшись на срочные дела.
— Ну чего? — мрачно сказала Чайлахян. — Договорились с ним?
— Не знаю, — сказала Кораблева неопределенно. — Странный он какой-то. Ничего про себя не рассказал. Какие он фильмы хоть снимает? Может быть, они мне совсем не понравятся?
— Понравятся, — сказала Чайлахян. — Ты ж этого так хотела. Колготки вот покрасила.
— Знаешь, Лен… — сказала вдруг Кораблева, когда они вышли на улицу. — Я что-то неважно себя чувствую. Голова как-то кружится. Поеду-ка я домой. А ты?
Кораблева очень надеялась, что Чайлахян, верная подруга и, можно сказать, оруженосец, решит ее проводить до дома, в таком болезненном состоянии, и встреча у памятника Пушкину как-то сама собой рассосется.
Но она подозрительно на нее посмотрела и вдруг сказала:
— Я? Нет, а я еще погуляю! Счастливо тебе!
Повернулась и пошла в другую сторону, к Кремлю.
— Слушай… — неожиданно сказал Григорий Борисович. — А давай текст немного попробуем? А? Мне хочется понять, есть у тебя данные или нет?
Медленными и неверными шагами подходила Кораблева к памятнику Пушкину. Сердце ее немного дрожало, и в то же время ему, сердцу, было очень интересно: что ж за режиссер такой, дожидается он ее или нет?
Он дожидался!
— Тебя как зовут? — спросил он ласково. — Напомни мне, пожалуйста.
— Яна… — сказала Кораблева. — А вас, я помню, как зовут. Вы Григорий Борисович. А какие фильмы вы снимали?
Режиссер опять слегка кашлянул и сказал:
— Ну че, тебе все перечислить? Пожалуйста. «Навстречу двадцать шестому съезду партии», ну это документалка такая, о сталеварах, — пояснил он. — Художественные: «Большая путина», ну это о моряках, «Генка, Ларик и Иван Иванович», ну вот это вот детский, последний.
— А там про что?
— А там про воспитателя детского сада. Ух, какая ты любознательная! Слушай… — неожиданно сказал Григорий Борисович. — А давай текст немного попробуем? А? Мне хочется понять, есть у тебя данные или нет?
Кораблева снова покраснела.
— Это как — «текст попробуем»?
Он достал из внутреннего кармана кожаной куртки листок бумаги с машинописным текстом, сложенный вчетверо. Она думала, что будет целая стопка, но нет, листок оказался один, какой-то сиротливый, и очень замусоленный, как будто на нем ели или делали что-то еще.
— Мне кажется, я немного старовата для этой роли, — несмело сказала Кораблева.
Она вчиталась в текст.
«Лена (смотрит на ребят): Терентьев, скажи, разве ты не обещал, стоя вот здесь, на совете отряда, что будешь учиться только на хорошо и отлично? А ты, Маланьина, разве ты не обещала, что поможешь Терентьеву с учебой? Где же ваши слова? Неужели вам не стыдно смотреть нам прямо в глаза?»
Григорий Борисович тоже смотрел на нее испытующе, как Лена из синопсиса, прожигал взглядом, можно сказать.
— Мне кажется, я немного старовата для этой роли, — несмело сказала Кораблева.
— Ну… это мне решать! — сурово сказала режиссер. — Так что, будешь читать?
Кораблева вяло начала:
— «Терентьев, скажи, разве ты не обещал, стоя вот тут, на этом месте…». Ой, извините. Я ошиблась.
Григорий Борисович нервно оглянулся.
— Шумновато здесь. Слушай, а не хочешь порепетировать, поработать у меня в мастерской? Прослушивания уже скоро, надо тебе подготовиться. У меня есть мастерская, тут недалеко, на Пролетарском проспекте…
Кораблева слабо кивнула.
— Сейчас такси возьмем.
Он подошел к тротуару и, как-то нелепо размахивая листком с ролью, стал ловить мотор.
— Ишь ты какая… — криво ухмыльнулся режиссер. — А в кино сниматься хочешь? Там, брат, дисциплина.
Но такси так просто в Москве не ловились, тем более на «Пушкинской».
Кто-то останавливался, но ехать на этот чертов Пролетарский проспект никто не хотел. Да и денег режиссер предлагал, видимо, не густо.
Кораблева стояла ни жива ни мертва. В висках у нее стучало. В голове действительно закружилось. Какое еще кино? Откуда кино? Да и кино ли?
Неожиданно режиссер подошел к ней и взял за руку.
— Поехали на метро! Тут всего четыре остановки!
— Нет… — вдруг сказала Кораблева. — На метро не хочу.
— Ишь ты какая… — криво ухмыльнулся режиссер. — А в кино сниматься хочешь? Там, брат, дисциплина.
Сделал вид, что снова ловит машину, и вдруг вернулся.
— Слушай, а тебе точно есть шестнадцать лет? У нас с этим строго…
Она вдруг побежала.
Ей показалось почему-то, что он будет ее догонять, поэтому бежала она очень долго, почти до Белорусского вокзала.
Там она остановилась, тяжело дыша.
К ней подошел какой-то парень в модных кроссовках «Адидас», и весело сказал:
— Девушка, у вас все в порядке? Что-то фигово выглядите.
Она отвернулась.
Всю дорогу домой Кораблева плакала. Неизвестно из-за чего. Просто так.
Но вечером ей позвонила Чайлахян и спросила, как успехи.
— Знаешь, — сказала Кораблева. — Я решила отказаться от съемок. Ну на фиг мне сдалась эта пионерская организация? Я от нее в школе устала. И потом… Ну какая я вообще-то актриса?
— Ну да, — сказала Чайлахян. — Тут я тебя поддерживаю. И вообще хорошо, что ты дома. Знаешь, он мне не очень понравился, Григорий Борисович этот. Но у меня к тебе такой вопрос: а как ты думаешь, если я покрашу колготки марганцовкой в розовый или лучше просто глубокий черный? Мне как будет лучше?
— Не знаю… — задумчиво ответила Яна Кораблева. — Не знаю, надо пробовать.
