Колготки зеленого цвета

Хотел назвать эту колонку как-то оригинально: «Памяти Харви Вайнштейна», но он ведь еще не умер, хотя при таком развитии событий и до печального финала недалеко. Были и другие варианты: «Посвящение Харви» или «Как это было при старине Харви» — тоже не совсем то. Никакого теплого личного отношения к этому человеку у меня нет, да и быть не может. Собственно, я начал писать этот текст в тот момент, когда одна девушка рассказала мне свою историю. История эта, хоть и случилась довольно давно, как-то вдруг срезонировала с модной нынче темой: оказывается, и в СССР, несмотря на отсутствие секса, свои харви тоже были. Однажды в довольно большой компании я рассказал эту историю, и четыре (!) женщины сразу сделали резкий каминг-аут: к ним приставали примерно так же.

Собственно, знал я это и раньше. Особенность советских харви-вайнштейнов состояла в том, что они выискивали свои объекты везде: в метро и на улице, приставали в подъезде и в парке, брали штурмом любую проходящую юбку на работе, во время комсомольской конференции и коммунистического субботника.

А что с этим сейчас?

Приходится ли современным школьницам жить в атмосфере этого жадного и порочного мужского внимания?

И вдруг я понял, что, наверное, нет. Что куда-то оно делось, ушло или стало каким-то иным.

И странное дело, странная холодная игла кольнула меня в сердце от этой мысли. Промелькнула какая-то очень странная мысль. Или нелепый вопрос… Но я тут же прогнал его от себя.

А историю решил записать.

Зеленка плавала в воде как бы отдельно, облачками ядовитого цвета, смутно напоминающими учебные фильмы о химическом и бактериологическом оружии

Яна Кораблева (член ВЛКСМ с 1976 года) решила покрасить колготки в зеленый цвет. Для этого она позвала к себе домой подругу Чайлахян — для оказания моральной поддержки, ну и вообще.

— Ну, а чего в зеленый-то вдруг? — угрюмо спросила подруга Чайлахян, выслушав ее. — Чего не в синий хотя бы?

— Ну не в зеленый, а в темно-зеленый, — сказала Кораблева терпеливо. — Понимаешь?

— Ладно, — сказала Чайлахян мрачно. — Тащи свою зеленку.

Зеленки у мамы был целый запас, поэтому с ней проблем никаких не было. Чайлахян и Кораблева водрузили тазик средних размеров на кухонный стол и вылили туда целый пузырек. Вода была теплой, умеренно-комнатной температуры, но в общем-то она вовсе не собиралась становиться сразу зеленой, зеленка плавала в ней как бы отдельно, такими облачками ядовитого цвета, смутно напоминающими учебные фильмы о химическом и бактериологическом оружии, которые им показывали однажды на гражданской обороне.

— То есть ты хочешь, чтобы на тебя мужики оборачивались, приставали к тебе, да? — продолжала неприятный допрос Чайлахян.

— Ну, в общем-то да, — честно призналась Кораблева.

— Ну, тогда я умываю руки, — произнесла Чайлахян загадочную фразу, после чего спросила, нет ли чего-нибудь пожрать.

Зеленка все еще никак не хотела смешиваться с водой, а Кораблева уже почувствовала, что устала.

— Дело в том, — кашлянув, сказал мужчина, — что я работаю на студии Горького, и сейчас мы как раз приступаем к съемкам нового фильма, из жизни старшеклассников. У вас очень интересная фактура

Они нарезали бутерброды с маслом и колбасой, сделали чай и молча поели, каждая обдумывая что-то свое.

Перед приходом мамы они повесили колготки сушиться — прямо тут, на балконе, на бельевой веревке, защепили прищепками, и Чайлахян в последний раз посмотрела на их нездоровый болезненный цвет.

— И охота тебе в таком? — пробурчала она в последний раз что-то невразумительное, но, взглянув на выражение лица Кораблевой, попрощалась и сразу ушла.

А вечером пришла мама, колготки она заметила не сразу, но то, что с тазиком делали что-то непонятное, заметила сразу, темнело теперь рано, и цвет колготок она не определила, а когда вынесла их под электрический свет, то ахнула и долго хохотала.

Пока Кораблева делала уроки, мама снова замочила колготки, и утром показала результат. Колготки были правильного темно-зеленого цвета. В субботу Кораблева и Чайлахян поехали в центр, прогуляться по Тверской.

Эффект был оглушительный.

К Кораблевой в районе Пушкинской подошел мужчина в шикарной кожаной куртке, в джинсах и очках в тонкой золоченой оправе и вежливо сказал:

— Девушка, извините, можно отнять у вас ровно одну минуту?

— Да! — торжественно сказала Кораблева.

— Дело в том, — кашлянув, сказал мужчина, — что я работаю на студии Горького, и сейчас мы как раз приступаем к съемкам нового фильма, из жизни старшеклассников. У вас очень интересная фактура, не хотите попробоваться?

— Знаешь, девочка, ты очень красивая… — задумчиво сказал он. Звали его Григорий Борисович. — А ты в каком классе-то учишься?

Кораблева молчала. Было страшно неудобно перед Чайлахян.

— Я подумаю, — важно сказала она.

— Хорошо, — быстро сказал кинорежиссер в кожаной куртке. — Оставьте мне тогда ваш телефон, я вам завтра позвоню, или, хотите, запишите мой?

— А в чем там сюжет? — неожиданно спросила Чайлахян.

Кинорежиссер как-то замялся.

— Слушайте, девчонки, — сказал он. — Ну, неудобно как-то стоять на улице, обсуждать сценарий, да и сценария-то, честно говоря, пока нет, один синопсис.

— Один что? — спросила Чайлахян.

Режиссер засмеялся.

— Синопсис. Ну, это так предварительная стадия сценария называется, неважно. Давайте зайдем в кафе, я вам все быстро расскажу, и вы уж тогда решите.

В кафе он быстро заказал мороженое по два шарика (Чайлахян взяла шоколадное и лимонное, а Кораблева клубничное и ванильное) и по бокалу шампанского.

Режиссер вел себя уверенно, он задавал короткие уточняющие вопросы — где они учатся, кем работают родители, скупо рассказал о сценарии — в школе ребята выпускают стенгазету, в которой они критикуют своего классного руководителя, и у них начинаются неприятности, одного пытаются выгнать из школы, но за него вступается парторг, старый фронтовик… Потом они вместе едут на школьную практику в далекую казахскую степь, где спасают хлебное поле от пожара.

— Ну, в общем, вот такая история, — сказал режиссер и испытующе поглядел Кораблевой в глаза.

Чайлахян сказала, что ей надо в туалет.

Кораблева очень надеялась, что Чайлахян, верная подруга и, можно сказать, оруженосец, решит ее проводить до дома

Режиссер продолжал смотреть, но уже как-то очень грустно. У Кораблевой даже сжалось сердце.

— Знаешь, девочка, ты очень красивая… — задумчиво сказал он. Звали его Григорий Борисович. — А ты в каком классе-то учишься?

— В девятом, — несмело ответила Кораблева.

— Шестнадцать есть уже? А то там, знаешь, нам всякие ведомости надо составлять, финансовые документы. Паспорт нужен. Паспорт получила уже?

— Ну да, — соврала Кораблева и покраснела.

Помолчали.

— Короче, знаешь что… — быстро сказал он. — Тут такая ситуация, подруга твоя, я вижу, очень хочет в кино попасть, но, понимаешь, это будет немножко неправильная с моей стороны история: ну, чего девчонке зря голову дурить? Как-то нам надо ее ласково отцепить, понимаешь?

Кораблева важно кивнула.

— Ну и короче, — продолжал режиссер, — давай так, я сейчас уйду, как бы мы ни о чем не договорились, и подожду тебя у памятника Пушкину. Идет?

Когда Чайлахян вернулась из туалета, режиссер быстро расплатился и ушел, сославшись на срочные дела.

— Ну чего? — мрачно сказала Чайлахян. — Договорились с ним?

— Не знаю, — сказала Кораблева неопределенно. — Странный он какой-то. Ничего про себя не рассказал. Какие он фильмы хоть снимает? Может быть, они мне совсем не понравятся?

— Понравятся, — сказала Чайлахян. — Ты ж этого так хотела. Колготки вот покрасила.

— Знаешь, Лен… — сказала вдруг Кораблева, когда они вышли на улицу. — Я что-то неважно себя чувствую. Голова как-то кружится. Поеду-ка я домой. А ты?

Кораблева очень надеялась, что Чайлахян, верная подруга и, можно сказать, оруженосец, решит ее проводить до дома, в таком болезненном состоянии, и встреча у памятника Пушкину как-то сама собой рассосется.

Но она подозрительно на нее посмотрела и вдруг сказала:

— Я? Нет, а я еще погуляю! Счастливо тебе!

Повернулась и пошла в другую сторону, к Кремлю.

— Слушай… — неожиданно сказал Григорий Борисович. — А давай текст немного попробуем? А? Мне хочется понять, есть у тебя данные или нет?

Медленными и неверными шагами подходила Кораблева к памятнику Пушкину. Сердце ее немного дрожало, и в то же время ему, сердцу, было очень интересно: что ж за режиссер такой, дожидается он ее или нет?

Он дожидался!

— Тебя как зовут? — спросил он ласково. — Напомни мне, пожалуйста.

— Яна… — сказала Кораблева. — А вас, я помню, как зовут. Вы Григорий Борисович. А какие фильмы вы снимали?

Режиссер опять слегка кашлянул и сказал:

— Ну че, тебе все перечислить? Пожалуйста. «Навстречу двадцать шестому съезду партии», ну это документалка такая, о сталеварах, — пояснил он. — Художественные: «Большая путина», ну это о моряках, «Генка, Ларик и Иван Иванович», ну вот это вот детский, последний.

— А там про что?

— А там про воспитателя детского сада. Ух, какая ты любознательная! Слушай… — неожиданно сказал Григорий Борисович. — А давай текст немного попробуем? А? Мне хочется понять, есть у тебя данные или нет?

Кораблева снова покраснела.

— Это как — «текст попробуем»?

Он достал из внутреннего кармана кожаной куртки листок бумаги с машинописным текстом, сложенный вчетверо. Она думала, что будет целая стопка, но нет, листок оказался один, какой-то сиротливый, и очень замусоленный, как будто на нем ели или делали что-то еще.

— Мне кажется, я немного старовата для этой роли, — несмело сказала Кораблева.

Она вчиталась в текст.

«Лена (смотрит на ребят): Терентьев, скажи, разве ты не обещал, стоя вот здесь, на совете отряда, что будешь учиться только на хорошо и отлично? А ты, Маланьина, разве ты не обещала, что поможешь Терентьеву с учебой? Где же ваши слова? Неужели вам не стыдно смотреть нам прямо в глаза?»

Григорий Борисович тоже смотрел на нее испытующе, как Лена из синопсиса, прожигал взглядом, можно сказать.

— Мне кажется, я немного старовата для этой роли, — несмело сказала Кораблева.

— Ну… это мне решать! — сурово сказала режиссер. — Так что, будешь читать?

Кораблева вяло начала:

— «Терентьев, скажи, разве ты не обещал, стоя вот тут, на этом месте…». Ой, извините. Я ошиблась.

Григорий Борисович нервно оглянулся.

— Шумновато здесь. Слушай, а не хочешь порепетировать, поработать у меня в мастерской? Прослушивания уже скоро, надо тебе подготовиться. У меня есть мастерская, тут недалеко, на Пролетарском проспекте…

Кораблева слабо кивнула.

— Сейчас такси возьмем.

Он подошел к тротуару и, как-то нелепо размахивая листком с ролью, стал ловить мотор.

— Ишь ты какая… — криво ухмыльнулся режиссер. — А в кино сниматься хочешь? Там, брат, дисциплина.

Но такси так просто в Москве не ловились, тем более на «Пушкинской».

Кто-то останавливался, но ехать на этот чертов Пролетарский проспект никто не хотел. Да и денег режиссер предлагал, видимо, не густо.

Кораблева стояла ни жива ни мертва. В висках у нее стучало. В голове действительно закружилось. Какое еще кино? Откуда кино? Да и кино ли?

Неожиданно режиссер подошел к ней и взял за руку.

— Поехали на метро! Тут всего четыре остановки!

— Нет… — вдруг сказала Кораблева. — На метро не хочу.

— Ишь ты какая… — криво ухмыльнулся режиссер. — А в кино сниматься хочешь? Там, брат, дисциплина.

Сделал вид, что снова ловит машину, и вдруг вернулся.

— Слушай, а тебе точно есть шестнадцать лет? У нас с этим строго…

Она вдруг побежала.

Ей показалось почему-то, что он будет ее догонять, поэтому бежала она очень долго, почти до Белорусского вокзала.

Там она остановилась, тяжело дыша.

К ней подошел какой-то парень в модных кроссовках «Адидас», и весело сказал:

— Девушка, у вас все в порядке? Что-то фигово выглядите.

Она отвернулась.

Всю дорогу домой Кораблева плакала. Неизвестно из-за чего. Просто так.

Но вечером ей позвонила Чайлахян и спросила, как успехи.

— Знаешь, — сказала Кораблева. — Я решила отказаться от съемок. Ну на фиг мне сдалась эта пионерская организация? Я от нее в школе устала. И потом… Ну какая я вообще-то актриса?

— Ну да, — сказала Чайлахян. — Тут я тебя поддерживаю. И вообще хорошо, что ты дома. Знаешь, он мне не очень понравился, Григорий Борисович этот. Но у меня к тебе такой вопрос: а как ты думаешь, если я покрашу колготки марганцовкой в розовый или лучше просто глубокий черный? Мне как будет лучше?

— Не знаю… — задумчиво ответила Яна Кораблева. — Не знаю, надо пробовать.