Как тебе такое, Илон Маск, или Назад в будущее

Перед Манежем я перебирал в памяти все, что приходит на ум на тему «кинетического искусства». Башня Татлина? Рановато, наверное. «Человек с киноаппаратом» Дзиги Вертова? Кажется, это вообще немного не туда. Точно! «Мобили» Колдера. Полистав телефон, даже нашел пару собственных сторис с вращающимися скульптурами из проволоки и цветных капель, благо они как-то доезжали даже до залов Пушкинского.

Кинетизм. Это пространство между физикой и искусством в российской арт-моде на концептуалистов оказалось вне фокуса. Слишком уж радостны и оптимистичны были покорители будущего, рисовавшие новый мир на бумаге и лепившие его из проволоки на электромоторчике. Запроса на радость не поступало. 

Вот и выставка в питерском Манеже встречает зрителей слишком уж мажорными мелодиями будто бы из серии «Покорители космоса — детям». Впрочем, довольно быстро этот аудиоряд пропадает где-то за спиной. И хорошо. 

На двух этажах Манежа, превратившегося после ремонта в одно из главных арт-пространств Петербурга, разместилось больше четырехсот произведений от восьмидесяти ключевых художников-кинетистов. Это и работы из собрания Третьяковской галереи, и объекты из десятка других российских музеев и частных коллекций. Есть и экспонаты, созданные современными авторами специально для выставки.

Стоявший у истоков советского кинетического искусства Вячеслав Колейчук, чьи работы — важная составляющая проекта в Манеже, в основе кинетизма видел движение формы. Причем не только физическое перемещение объектов — но и преломление света, и волны звука, и мерцание цветомузыки. В общем, все то, что сегодня определили бы как трансмедийное, междисциплинарное искусство.

Вот и в Манеже ощущение движения не покидает все время, пока перемещаешься по выставке. Каждый метр пространства куда-то идет и уводит за собой.

Движение. Не так часто в истории России это слово было в ходу. Все как-то больше застой и возврат к истокам. Вот и сам кинетизм возник в тот короткий период, когда будущее было популярнее прошлого. В шестидесятые группа с предсказуемым названием «Движение» объединила художников-мечтателей, вместе с полетом Юрия Гагарина в космос ненадолго поверивших в покорение Вселенной и превосходство разума над чувствами. 

Как тебе такое, Илон Маск? Оказывается, мобили не хуже упомянутого мной Колдера полвека назад делали и советские художники, чей верх знаний об арт-мире в то время, по словам кураторов выставки, ограничивался единственной командировкой по обмену кинетическим опытом с чехословацкими коллегами.

Но шумящие, звенящие, сияющие и все куда-то перемещающиеся залы Манежа пронизаны не только именами восторженной оттепели, быстро закончившейся как в политике, так и в искусстве. 

От Дзиги Вертова и Казимира Малевича, вдохновителей и прародителей кинетизма, сквозь проигравших соцреалистам шестидесятников, и до современных художников вроде арт-звезд из группы Recycle или Инфанте-младшего, Платона. Работы последнего в Манеже продолжают серию отца — Франциско Инфанте-Арана, соединившего в свое время в персональной художественной утопии Малевича, Татлина и Гагарина. Инфанте-сын наследует скорее семейной традиции, впрочем, делая ее более диджитальной, скрещивая интеллект живой и искусственный, деревянную балку и видео-экран. 

Собственно, это соединение достигнет пика на втором этаже выставки, превращенной скорее в парк арт-аттракционов. Дирижировать оркестром звуковых вибраций? Пожалуйста. Стрелять из лазерной указки по звездам, издающим то визги, то социалистические марши — легко.

Точка джи этого кинетического Диснейлэнда — черная комната, в которой зритель оказывается наедине с мерцающим красным лазером в конце стеклянного коридора. Один шаг — и вокруг оживет сцена из «Обители зла», а испуганный посетитель превратится не иначе как в Милу Йовович, которой предстоит передвигаться между разрезающими пространство лучами, и играть на них, будто на космических струнах, своим телом.

Уходя, я подслушал разговор девушки-волонтера и редкого утреннего посетителя, деда лет семидесяти. «Знаете, не совру — я честно все попробовал и все потрогал». Может быть, погружения в футуристические тексты, в обвязанные буквоплетениями Хлебникова «мобили», в кричащие лозунгами и рифмами манифесты кинетистов он и избежал. Не страшно. За него зашифрованные кураторским кодом послания прочитали задумчивые подростки в черном.

Но какую еще выставку, если не ту, что про движение мысли и жеста, про науку и ее покорение человеком, заветами Нины Саймон делать, как модно сейчас говорить, «партиципаторной» в самом максимуме этого эпитета? Выставкой, частью которой, а не наблюдателем, человек становится, едва пересекая пограничную линию арт-институции.

Ведь даже блокадникам это соприкосновение с искусством вместо одышки приносит едва скрываемый юношеский восторг от возможности побыть сверхчеловеком и увидеть будущее ровно таким, каким они его себе и представляли. Пусть и наступить оно смогло только в пространстве музея.