Александр Эткинд о климатическом кризисе, восстановлении лесов и о том, какие легкие наркотики мы употребляем каждый день

Ваша книжка посвящена культурно-экономической истории природных ресурсов, тому, как человек использовал нефть, газ, уголь. По сути, вы написали такие «короткие биографии» ресурсов. Расскажите немного о том, как появилась идея этой книжки.

Природное качество разных видов сырья (что-то твердое, что-то жидкое, что-то плавится или горит) играет важную роль, определяя развитие социальных институтов и политического поведения целых обществ. Важно и географическое положение: в одних местах определенный вид сырья есть, а во множестве других мест этого вида сырья нет. Отсюда и появляется мировая торговля. Конечно, есть такие ресурсы, которые есть более-менее везде, например, зерно или древесина. Где-то — больше, где-то — меньше, но более-менее везде, где живет человек, это сырье присутствует. Так что каждая глава начинается с довольно подробного и популярного рассказа, далеко не всегда оригинального, о самом этом сырье — что это такое.

Там у вас есть интересные связки между тем, как определенные виды ресурсов влияли на политику и нашу историю. Например, там есть замечательная история про сахар — как он стал одним из триггеров культуры потребления. Расскажите немного об этих поворотах, когда ресурс начинает влиять на какие-то явления, в которых мы сейчас живем.

Сахар — это очень интересный вид сырья, который определил судьбу целых империй и целых колоний. Сахар, как вы знаете, делали из сахарного тростника. В Средние века вообще не знали сахара, все сладкое делалось из меда и доставалось только знати. Сначала сахар, который мы уже признали бы за таковой, считали лекарством. Или из него делали очень ценные скульптуры. Во Флоренции в одном музее из сахарных голов сделаны целые бюсты — это довольно прочный материал. И он был страшно ценным, потому что черные рабы возделывали его только на нескольких маленьких участках суши в Карибском море, эти острова так и назывались — «сахарные». Какой-то маленький Барбадос давал Британской империи доход, сравнимый с доходом всех остальных колоний этой империи, над «которой никогда не заходит солнце». Площадь этого островка меньше площади современного Люксембурга.

И он кормил всех.

Ну, кого он кормил? Владельцев плантаций, которые…

…приезжали потом в Лондон и строили там свои особняки.

Строили особняки. Один из этих рабовладельцев и плантаторов стал мэром Лондона, другой был отцом британского премьер-министра, то есть эти капиталы превращались в очень реальную власть. Почему именно сахар создавал такие финансовые потоки? Именно в силу своего «точечного» положения на глобусе. Сочетание разных факторов давало возможность владельцу плантации на этом маленьком островке устанавливать свои монопольные цены. Нигде больше ничего такого не было. Точечная концентрация монопольной цены и аддиктивность. Для меня самого это было открытием — что некоторые виды сырья обладают аддиктивными свойствами. Вот, например, соль: человек ест столько соли, сколько ему надо, и больше он не будет. Нужно определенное количество соли, если где-то ее нет, то владельцы соляных приисков — где-то соль выпаривали, где-то ее добывали в шахтах — богатеют. Но соль никогда не перевозили на большие расстояния и по-настоящему больших состояний на ней не делали. Другое дело — сахар. Чем больше человек ест его, тем больше ему хочется. Здесь нет равновесия.

И конца..

Да. Здесь есть аддикция, это нечто противоположное равновесию. Поэтому равновесные экономические модели здесь не работают. Здесь работает нечто совсем другое, что больше похоже на наркотик.

В вашей книге фигурирует понятие soft drugs — мягкие наркотики. Какие еще наркотики кроме сахара нам «повезло» принимать каждый день?

Появление «общества потребления» и буржуазной жизни было напрямую связано с открытием европейцами этих соблазнительных аддиктивных субстанций растительного происхождения. Это все экзотические растения: чай, какао, сахар. И, наконец, опиум, который, как вы знаете, в XIX веке стал массовым сырьем, из-за которого велись войны, Британская империя пыталась на нем продлить свое существование.

Про опиум у меня будет отдельный вопрос. А я хотел бы поговорить про то, как мы к этим «мягким наркотикам» — чаю, кофе, сахару — поменяли свое отношение. Ведь, конечно, на каком-то этапе сахар стоил невероятных денег, а сейчас довольно сложно представить, что его не может позволить себе любой человек. Как так произошло?

Во-первых, производство на «сахарных островах» росло, пока не достигло некоторых физических пределов. Повышались и цены, в Англии росло благосостояние людей, чай с сахаром в XIX веке могли себе позволить служанки, рабочие, трудящиеся массы поддерживали силы сладким горячим чаем. Потом произошло то, что всегда происходит с монопольными видами сырья — немецкие химики в конце XVIII века стали варить сахар из свеклы. И оказалось, что этот сахар примерно такой же, как и тростниковый. Селекционеры вывели сладкую свеклу, которая была не хуже тростника. Представьте эти расстояния через Атлантику — множество великолепных кораблей, которые перевозили сахар, британский флот, который охранял торговые корабли от пиратов. И все это рухнуло из-за свеклы. Большие политики того времени верно поняли, что свекольный сахар — это способ лишить Британскую империю ее могущества.

Почему начались «опиумные войны»?

Это очень интересная история. Торговая схема была следующая: Индия, в которой рос чай, и Карибские острова, на которых делали сахар, оставались британскими колониями. Они были частью Британской империи, которая и контролировала весь процесс. Китай оставался независимым государством. В отношениях между Китаем, как независимым государством, и Британской империей возник торговый дисбаланс — все серебро Британской империи стало уходить в Китай и там оставаться. Китай (как сегодня Индия) оказался огромным «насосом», который вытягивал из Европы драгоценные металлы. Способом противостоять этому был опиум.

А где он появился, как?

Опиум произрастал в Индии и потреблялся по всей Азии, в том числе и в Китае. Чай вывозился из Индии и Китая в Англию. Англия платила по разным ценам Индии и Китаю, серебро так или иначе все оставалось в Китае, чтобы противостоять этому торговому дисбалансу. Это было временем меркантилизма. Задачей государства или империи считалось положительное сальдо торгового баланса — смысл был в том, чтобы казна росла. В XIX веке ситуация из-за Китая немного похожа на то, что сейчас есть между Америкой и Китаем. Сальдо торгового баланса, то есть отношение импорта и экспорта, стало неблагоприятным для Англии. Но в Британской империи был один товар, который Китай готов был закупать в больших количествах. Китаю не нужна была шерсть или металлы, которые Британская империя готова была продавать, ему нужен был опиум — сильнодействующий наркотик, который распространялся среди огромного населения Китая со скоростью эпидемии. Китайское государство было слабым, но оно существовало, и в какой-то момент оно стало противодействовать этой социальной болезни — запрещать импорт или сжигать запасы опиума в портах, вводить таможенные пошлины. Британскую империю это не устраивало. Люди покупали опиум и так, но китайское государство этому противодействовало. Это была война между Британской империей и китайским государством. Одна, потом вторая. И в результате сальдо торгового баланса поправилось. Китай и китайцы снова стали покупать индийский опиум, возвращая серебро…

…Британии? Но почему же эти войны так долго длились?

Было две войны, это вторая половина XIX века. Войны были страшными, вдобавок они сопровождались народным восстанием, восстанием аскетов — в истории это называется «восстание тайпинов». Китай — мощное государство, оно и тогда было таковым. Эти люди были аскетами, чиновниками, но постепенно превращались в наркоманов. Опиум был дорог именно потому, что его поставляла Британская империя по тем ценам, которые она устанавливала. Только богатые люди, те же чиновники, могли его покупать и использовать. Это стало очень печальной страницей в мировой истории, когда могущественная цивилизованная держава — Британская империя — силой навязывала другой державе, не такой могущественной и цивилизованной, наркотик.

Есть ли еще какие-то знаковые истории, когда человек начинал тоже рассматриваться как некоторый ресурс?

Ну, в случае с сахаром это были черные рабы на плантациях, потому что требовалась непрерывная и коллективная работа на плантациях. Природные свойства сахара таковы, что его нельзя «оставить» — сахарный сок очень быстро портится. Сахарный тростник срезали несколько раз в год и сразу вываривали. Сахарный тростник — это не зерно, которое дает урожай один или два раза в год. Это у русских крестьян страда проходила один месяц в году, ну два, остальное время люди могли заниматься ремеслами, домом, приработком, отходничеством и т.д. Индейцы же на этих островах работали практически беспрерывно, поэтому очень быстро вымерли, и туда были завезены тысячи новых рабов.

Расскажите про «концепцию призрачных акров».

Эта концепция принадлежит американскому историку Померанцу. Для того чтобы кормить население Британских островов численностью 10 млн человек зерном, которое произрастает на этих островах, нужно посчитать, сколько нужно акров. Эти отношения между продуктивностью сельского хозяйства и населением, которое может жить на данной территории, открыл британский экономист Мальтус. Его прогноз был таков: поскольку Британские острова ограничены, рост населения ограничен производительностью этих островов. Единственное, что может случиться с этим населением, если оно будет продолжать расти, — оно будет эмигрировать. Действительно: тысячи, а потом миллионы уехали в Америку. Это всем казалось нормальным. Правительство это только поощряло – освобождаться от «лишних ртов», которые были грузом для сельского хозяйства. Но на деле произошло нечто совсем другое. Население Британских островов в течение XIX века росло взрывообразно благодаря, например, сахару. Один черный раб производил столько калорий, сколько десятки британских фермеров, которые пахали не очень плодородную британскую землю. Эти калории тысячами тонн перевозились в Англию и потреблялись вместе с чаем или шоколадом, или со знаменитыми британскими булочками. Померанц придумал, как можно рассчитать количество мнимых или призрачных акров, которые давали «сахарные острова»: переводя зерно из сахара в калории, можно посчитать, сколько дополнительных зерновых акров — или эквивалент зерновых акров — дали «сахарные острова» Великобритании. Потом уже в другой форме это повторилось с хлопком. Потому что в Англии была уже промышленная революция, сначала на силе воды, на фабриках, которые работали на водяных колесах, потом — уголь, Англия стала мировым лидером в производстве текстиля. На него Англия меняла зерно в Северной Европе. Таким образом, условно говоря, каждый центнер хлопка оказался равен по покупательной способности еще одной десятой доли акра зернового поля. Мы говорим об английских акрах, акр — это примерно футбольный стадион.

В книжке есть Ваша концепция «паразитического государства», про что она?

Конечно, надо исторические процессы рассматривать с разных точек зрения, например, войны и мира. Есть разные факторы, которые за этим стоят. Моя книга — о сырье, поэтому я на этом сосредотачиваюсь. Но это не значит, что я игнорирую остальные причины, допустим, Вторую мировую войну... Недостаток горючего в баках кораблей или самолетов становился одной из причин поражения определенных стран. Сырье связано с землей. Есть места, где оно есть, — допустим, уголь или нефть, алмазы, уран, — а есть такие территории, где этого нет. Но там есть что-то другое, допустим, человеческий труд. Например, там, где нет нефти, там хорошие дизайнеры или какие-то умелые текстильщики. Благодаря тому, что они создают красивую одежду, они могут ее менять на недостающее в этом месте горючее. Американский политолог Майкл Росс сравнил те страны Ближнего Востока, в которых есть нефть, с теми странами, в которых она отсутствует. Росс сравнил их по уровню гендерного равенства. Например, образование женщин в этих странах разное, но есть критерии, по которым можно об этом судить. Или количество разводов. Или количество детей в семье. Есть разные параметры, они все коррелируют друг с другом. И они определяют гендерное равенство. Так вот, в какой стране, как вы думаете, женщины более образованные, чаще являются членами профсоюзов? Речь идет о мусульманских и арабских странах. Они культурно близкие. Действительно, в тех странах, в которых нет нефти, женщины имеют большие права, чаще работают, больше зарабатывают, скорее разводятся, имеют имеют меньше детей, чем в тех странах, в которых есть нефть. Почему это происходит? Потому что нефтяной бизнес по разным причинам — отчасти природным, отчасти социальным — сосредоточен в руках мужчин, это считанные проценты в каждой стране, и это дает им власть над всем обществом, власть над женщинами. Если нет нефти, то в этих ближневосточных странах основной источник дохода — текстильное производство, где в массовом количестве заняты женщины. Вернемся к «паразитическому государству». Это касается последних глав моей книги, где я рассказываю о нефти. Мы много знаем об этом виде сырья, потому что мы сегодня встретились в Москве, нефтяные и финансовые потоки в большой степени кончаются именно здесь. Нефть похожа на сахар — и в плане производства, и в плане потребления. Нефть, как и сахар, добывают в очень экзотических местах, так получилось, это причуда природы такая, что нефть всегда оказывается очень далеко от человека. Например, уголь добывается — до сих пор, так было и в XIX, и в XX веке — довольно близко к большим городам или к промышленным агломерациям. На это есть простое объяснение — промышленные агломерации развивались в течение XIX века именно там, где были угольные бассейны. С нефтью все не так. Она требует гораздо меньше труда, чем уголь, ее находят среди пустыни, океана или среди болот, и там совсем нет людей. Туда люди приезжают, там могут добывать нефть вахтовыми методами — тогда там совсем нет стабильных поселений. Там могут расти города. Те субъекты — физические или юридические, целые государства, которые владеют этими редкими точками на Земле, где есть нефть, — устанавливают монопольные (картельные) цены, которые создают сверхприбыли. Примерно так, как это было с «сахарными островами». Понимаете теперь мою логику? И то горючее, которое производят из нефти, тоже потребляется по механизму аддикции. Это странная мысль, но она широко отражена, например, в российской прессе. Выражение «сесть на нефтяную иглу» или «слезть с нефтяной иглы» уже легко проследить пару десятилетий, когда и по каким политическим причинам, очень понятным, оно вошло в оборот. «Нефтяная игла», нефть как наркотик. В чем это выражается?

С одной стороны, люди любят скорость. «Какой русский не любит быстрой езды»? Чем больше твоя машина, чем она быстрее ездит, тем человеку приятнее, он получает удовольствие, это дает ему энергию. Эта энергия обманчива, действует на субъекта примерно так же, как излишний сахар. Или опиум. Более того, такого рода «наркотики» распространяются по обществу. В силу некоторого подражания, как, например, курение табака — люди видят, что происходит, есть некоторый механизм аддикции. Человек сидит в накуренной комнате, у него появляется зависимость, которую он потом удовлетворяет. В общем, подражание, какие-то еще механизмы создают такую ситуацию, когда потребление данного сырья распространяется, не имея границ. Насыщение не происходит никогда. Вот насыщение солью происходит. Насыщения сахаром не происходит. Насыщения горючим тоже не происходит. Мы все еще хотим поговорить о «паразитическом государстве»?

Конечно! Уже понятно, что Ваша логика сводится к тому, что «паразитическое государство» — это государство, паразитирующее на ресурсе, в котором оно является монополистом, и все развитие заключается в том, что этот ресурс постоянно используется, пока не закончится. Никакого развития в другую сферу или на другой уровень не произойдет.

«Паразитическое государство» — это такое государство, которое не выполняет функции государства. Нефть, как для британской империи в свое время сахар, дает энергию, капитал, конкурентоспособность, которых у них никогда бы не было, не будь у них такого нескончаемого ресурса. Вы сказали, что все это происходит, пока нефть не закончится, а у меня позиция другая. Нефть никогда не закончится. То, что закончится и сейчас реально кончается — это воздух. У нас с вами заканчивается воздух! Именно потому, что он кончается, не закончится нефть. Сейчас официальная позиция, например, английской прессы, в том, чтобы говорить о «климатическом кризисе». Но горячие головы вроде меня говорят «климатическая катастрофа». Это нюансы. Она происходит из-за того, что в воздухе, которым мы дышим, все время увеличивается количество углекислого газа. А увеличивается оно по той причине, что везде вокруг горят углеводороды. В машинах горит дизель или бензин. Электрические машины получают энергию, которая производится за счет сгорания угля. Человечество достигает такого предела насыщения земной атмосферы углекислым газом, который делает физически невозможным дальнейшее сжигание углеводородов. Что значит «физически невозможным»? Это значит, что начнутся наводнения, начнутся обрушения вечной мерзлоты, начнется систематический неурожай в южных странах — в Африке, Азии. В XIX веке было довольно много таких панических предсказаний — это называется «ресурсная паника» — когда очень уважаемые люди говорили, что в Англии вот-вот закончится уголь. Эти люди становились профессорами, получали государственные премии, до сих пор их книги переиздаются. В семидесятых годах ХХ века была очень модной идея «пика нефти», якобы она достигла своего пика производства — скважины истощаются, производство ее будет падать, а цены — расти и расти. Из идеи «пика нефти» следовали очень благоприятные последствия для тех, кто был заинтересован в бизнесе, связанном с «черным золотом». Но ничего этого не происходит. Огромные залежи угля, которые разведаны сейчас людьми, — ничего подобного в XIX веке и близко не было известно, — они никогда не будут востребованы, электрические станции, работающие на угле, закрываются, шахты закрываются. В Германии их затопляют сейчас, сейчас модно превращать шахты в озера. Этот уголь наверняка не будет востребован. То же самое будет и с нефтью. Короче говоря, нефть никогда не закончится. Она не будет востребована.

А как Вы относитесь к тому, что, например, нефтедобывающие компании тратят довольно большое количество денег на экологические партнерские проекты? Меня, например, это всегда поражало при чтении новостей: что какая-нибудь «Роснефть» (условно) вдруг запускает какую-то экологическую компанию. Не цинично ли и смешно это?

На этот счет у меня тоже есть теория. Я отношусь к этому плохо, хотя сейчас интересно: у этих организаций есть огромные деньги, если они какую-то часть, очень малую, как я думаю, тратят на хорошее дело, то слава богу. Теория моя тоже основана на метафоре «Соль и сахар» — что соль человеку нужна.

Вот нам с вами в день нужно какое-то количество соли, его можно установить. И дальше рекламируй соль или не рекламируй, занимайся PR или чем-то еще — культура, как мы знаем, не имеет власти над потреблением соли. Или над потреблением хлеба. Сколько его надо, столько его и потребят. Есть, конечно, люди, которые теряют контроль, они могут получить ожирение от излишнего потребления хлеба. Но гораздо чаще они это делают от излишнего потребления сахара. Соль — равновесный ресурс, и в отношении равновесия этого ресурса реклама бессильна. А в отношении аддиктивных продуктов или видов сырья — наоборот. Реклама, культура, примеры для подражания — то, что мы видим в кино, что мы видим в клубе, — имеет решающее значение. Если мы видим в клубе, как люди потребляют алкоголь, мы тоже потребляем алкоголь, который, кстати, делается из сахара. Весь алкоголь делается из сахара — виски, джин, вино, водка. Сам механизм аддикции является культурным механизмом, в нем есть природная составляющая, как в любом таком процессе опьянения или привыкания. Но культурная составляющая, например реклама, играет здесь ключевую роль. Совсем другую, чем та, которую она играет в отношении равновесных видов.

Расскажите, пожалуйста, про «концепцию Геи».

«Концепция Геи» — это довольно интересная вещь.

Она разработана одним британским климатологом и врачом Джеймсом Лавлоком. Всемирно знаменитой ее сделал французский философ и социолог Бруно Латур. Для меня Латур важен, он является таким «философским поводырем» в этом сложном поле разных видов сырья. Идея состоит в том, что Земля как планета является чем-то единым, единым существом, единым организмом. Человечество — это часть этого организма, некий орган, ткань. В какой-то момент оно было доброкачественной тканью, потом стало злокачественным. Все это вместе, включая атмосферу, поверхность Земли, которую Латур называет «кожей», — это очень тонкая оболочка этого «существа». Вся человеческая деятельность происходит в этой оболочке. Несколько километров вверх, несколько километров вниз, дальше ничего не происходит. И всякие вулканические проблемы с этим связаны. Конечно, взаимодействие между «кожей», включая живущего на ней человека, и атмосферой здесь является важнейшим. И с этим связана такая идея: что, может быть, у этого «существа», назовем его Геей, в честь античной богини Земли, очень могущественной богини древних мифов, есть что-то вроде иммунитета или автоиммунитета, которым Гея отторгает зарвавшееся человечество. В общем, это отчасти связано с разного рода математикой, когда люди всерьез обсчитывают эти атмосферные процессы на мета-уровне, в большой степени связано с туманными философскими мифопоэтическими рассуждениями и метафорами. Заключение моей книги называется «Левиафан или Гея». Я сравниваю образ государства, каким его видел английский философ Томас Гоббс, с образом Геи, каким его видел Бруно Латур. И различия очень интересные: например, Левиафан — мужского рода, Гея — женского. Левиафан в воображении Гоббса был точно ограничен британскими государствами, даже не столько империей, сколько самим государством. Не было идеи национального государства, была идея королевства. Левиафан национален, Гея транснациональна. Можно дальше продолжать это сравнение, но оно имеет мифопоэтический характер. Что интересно для обоих образов — они оба страшны, опасны для человека. Левиафан страшен, он устанавливает социальный порядок, потому что он чудовищен, но и Гея отторгает человечество, взывая к порядку и сдержанности, она тоже может это сделать только благодаря своей чудовищной силе. В этих образах — никакой любви и никакого расчета. Один образ очень традиционен, все, кто изучал критическую теорию, знают про Левиафана. А другой, наоборот, довольно нов и радикален. Но никакой любви в них нет и никакого доверия к человеческому разуму. Вообще, если бы люди были разумны, то они бы договорились между собой безо всякого Левиафана. Зачем это чудовище, чтобы наводить порядок? Порядок же в интересах каждого. С этого начинается рассуждение. Точно так же и в отношении Геи.

Когда человечество стало задумываться о том, как ресурсы влияют на его жизнь и что оно с ними сделало? Когда появился «экологический взгляд»?

Я думаю, что это вообще свойственно человеку, начиная с самых древних и диких времен, потому что в те времена люди — охотники, собиратели — полностью зависели от природы, они знали, какую часть леса они могут сжечь и начать там что-то сажать, например. Что лучше оставить «на развод». Победа новых технологий всегда означает освоение новых видов сырья, например угля, все более и более интенсивных видов сырья — сахара, хлопка, угля, нефти, урана — из все меньшего количества материи, которое всегда существует во все более далеких и труднодоступных местах, повышая таким образом транспортные издержки. Из этого маленького количества материи получается все большее количество энергии, все большее количество человеческого блага. Интенсивность все растет, и это переживается как «освобождение» человека от природы. Если есть сахар, то уже не так нужно, чтобы фермеры работали на полях, можно их напоить чаем с сахаром, условно говоря. Если есть уран, то вообще можно забыть об очень многом. Но каждый раз получается, что все гораздо сложнее.

Скажите, откуда появилась идея, что уголь и нефть нескончаемы? Потребление угля растет катастрофическими темпами, нефти и газа — тоже, газа — особенно. И всему этому есть предел. Где-то была озвучена цифра — 200 лет для коммерчески разумного угля. Коммерчески разумная нефть через 30 лет кончится, это по всем оценкам и докладам… И еще: хотелось бы узнать, почему переход на возобновляемые ресурсы так дорог и нельзя ли просто обсчитать такой «директивный переход» на возобновляемые ресурсы?

Хороший вопрос, особенно вторая часть. Первое: я с Вами не согласен. Не будем обсуждать цифры, смысл в том, что существующие месторождения, конечно, истощаются, но ученые находят новые. Не факт, что все глубже, но абсолютный факт, что все дальше и дальше. Они становятся все более дорогими. Все зависит от соотношения цен и отчасти зарплат, от транспортных издержек. Но при должной цене нефти совершенно ясно, что она окупит всякие расходы. Например, когда началась разработка бакинской нефти, то она просто фонтанировала сама по себе. Ее добыча вообще ничего не стоила, но стоило многое другое — перевозка или переработка. Но в XIX веке никому не могло в голову прийти даже в самых страшных снах, что ее будут добывать с какой-то глубины или где-то в океане.

Что же касается перехода на возобновляемые источники энергии — да, действительно, он сказочно дорог. Он дорог настолько, что, скорее всего, просто невозможен. Появляются расчеты, появляются узкие специалисты в этих областях, которые рассчитывают, сколько человеку нужно редких металлов: лития, индия, нержавеющей стали и многого другого для того, чтобы поставить нужно количество ветряных мельниц, солнечных батарей. Все это — редкие или не очень редкие металлы, как правило, все это имеет точечное происхождение, требует глубоких шахт или огромных карьеров, все это очень бедоносно. Производство такого количества килокалорий, которое сегодня сжигается из нефти, газа и угля, потребует столько миллионов тонн редких металлов, производство которых просто уничтожит Землю, какой мы ее знаем. Короче говоря, вот эти расчеты ведут к чрезвычайно пессимистичному сценарию. Реальный переход мировой экономики на возобновляемую энергию, скорее всего, невозможен. Разве что возникнут какие-то совершенно прорывные технологические открытия, о которых мы не знаем и говорить о них не можем. Какие же есть варианты? Пока что мы говорили о фактах, теперь мы можем говорить только о догадках — что же будет? Если у «проблемы Геи», проблемы климатической катастрофы, нет технического решения, значит, решение должно быть какое-то другое — социальное, этическое. Короче говоря, речь идет о радикальном изменении потребления огромных человеческих популяций прежде всего в развитых странах. Потому что там на порядок больше сжигается на душу населения, чем в странах типа Индии. Речь идет, конечно, и о контроле рождаемости… Продолжение экономического, демографического и прочих видов роста в тех формах, к которым мы привыкли, требует таких технических решений, которых не существуют на сегодняшний день. Значит, надо просто остановиться или смениться чем-то противоположным. А к этому никто не готов: ни политики, ни избиратели.

Скажите, каковы политические и культурные аспекты использования леса как природного ресурса и как это отразилось в истории России?

Есть несколько простых, но чрезвычайно эффективных рецептов, как можно смягчить, отсрочить климатическую катастрофу. Один из них — это отказ людей от мясной пищи, потому что производство мяса сравнимо с транспортными расходами и загрязнением среды. Если мы откажемся от потребления молока и мяса, то «Гее» — планете — станет легче. Но принять такое решение будет очень трудно. Кто за это проголосует? Или люди «проголосуют» как-то иначе — восстаниями, протестными движениями. Что-то похожее мы наблюдали совсем недавно в Европе. Другой вариант решения этой проблемы — это разведение лесов. В огромных количествах. Миллиард гектаров — столько должно быть засажено леса. Это территория большого, очень большого государства. Допустим, если освободить пастбища, где пасется «будущее мясо», засадить все это лесом, то примерно такая цифра и получится. Но есть оптимистическая нота в этом деле. Почему лес важен? Потому что деревья выделяют кислород и поглощают углекислый газ. Оказывается, что, пока дерево растет, оно поглощает углекислый газ на порядок больше, чем когда оно уже выросло и просто «стоит». Оно продолжает поглощать, но уже гораздо меньше. Поэтому эти огромные леса будущего будут планово вырубать, на научной основе, чтобы везде на этом миллиарде гектаров все время росли новые леса. Таким образом освободится огромное количество древесины для материалов будущего – вместо пластика, алюминия, может быть, вместо цемента.

Верно ли утверждение, что, чем сложнее жизнь у жителей, например, северных стран, тем более развитыми они становятся?

Может быть, да, если буквально следовать логике «ресурсного проклятья»: чем меньше ресурсов в стране, тем там возникает больше труда, знания, больше ценностей создается человеческим трудом — квалифицированным, образованным. Конечно, это слишком буквальная логика.

Можно ли сказать, что ресурсы в итоге и формируют менталитет общества?

Я не очень верю в менталитет, но я верю в традиции. Какая разница между традициями и менталитетом? Традиции существуют веками — веками люди работали с торфом. Или с сыром, например. И да: чтобы менталитет поменялся, нужно очень много времени. Не просто опыт обращения с чем-то взрывоопасным, нужно много-много времени и поколений, тогда формируется нечто вроде менталитета. Это значит, что в совершенно других условиях — другое сырье, другие условия труда, другие производственные отношения — что-то вроде менталитета вы все равно замечаете. Для этого нужны века и поколения.

Оформить предварительный заказ книги можно по ссылке

Вам может быть интересно:

Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь