Для перехода в другие части проекта, воспользуйтесь быстрой навигацией

серия рассказов в рамках проекта Клуб акционеров Сбера

Одной из участниц стала Александра Шалашова. После разговора о том, как рождаются её тексты, она создала историю о любви к героям, внимании к деталям и смелости избегать проторенных дорог

— Наверное, первый раз не совсем считается (хотя на самом деле не может быть так, когда что-либо не считается). Когда мы с родителями приходили в гости к дедушке с бабушкой, дед непременно доставал пластмассовую тяжёлую доску с такими же пластиковыми фигурами, холодными на ощупь. Так получилось, что из этого воспоминания отчасти выросло два моих художественных текста — роман «Как тебя зовут» о памяти, деменции и любви, которая всё преодолеет, и рассказ из сборника «Красные блокноты Кристины», который начинается этой же фразой.

— И всякий раз за этой фразой возникала иная реальность, преображённая действительность. Дед Юрий превращался в деда Василия, потому что я привыкла всем в прозе давать другие имена — это можно объяснить по-разному, но на самом деле это больше похоже на примитивный магический ритуал. Я делаю так, чтобы с прототипами персонажей не произошло ничего из того, что я придумала. Но в романе «Как тебя зовут» именно сцена с шахматами позволяет героине понять, что с её дедом что-то не так — он больше не помнит ни правил, ни фигур, ни ходов. И кажется, что это можно очень просто объяснить — игра довольно сложная, в пожилом возрасте легко забыть такие вещи. Но только оказывается, что вместе с шахматными правилами из памяти героя истаивает многое: имена, адреса, состояния, смыслы — но только не любовь.

— Меня в своё время очень и встревожил, и успокоил фильм «Всё ещё Элис». Джулианна Мур там играет преподавательницу, страдающую от болезни Альцгеймера. Но она still Alice, даже когда от её мира ничего не остаётся. К чему это я? К тому, что преображённая реальность в какой-то момент скрыла из моего поля зрения реальность существующую. Мой дед до сих пор не знает, что я посвятила ему роман. Многие не знают, что на обложке его фотография моей маленькой мамы, хотя я обещала этого не говорить. Всё началось с шахмат, и вот я уже выдумала себе биографию. Рассказала историю, не совсем даже мою.

— Иногда мне кажется, что это ужасно: всё, что я вижу вокруг, чужие беды, болезни и разводы, становится всего лишь материалом. Ладно бы я поступала так только с собственной биографией, но нет. Недавно друг рассказал мне о тяжёлой жизни и болезни своего деда, о том, как несправедливо, что это случилось с таким интересным человеком, ветераном Великой Отечественной, главой большой семьи. Но первое, о чём я подумала, как это ни ужасно, — смогу ли я это описать? Помимо воли вспоминаю эпиграф к «Реквиему» Ахматовой: «…Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами… спросила меня на ухо (тогда все говорили шёпотом):
— — А это вы можете описать?
— И я сказала:
— — Могу". 
— Когда я впервые в жизни, в школе ещё, читала «Реквием», то думала: где оно, это описание, почему его нигде нет, почему эти беседующие у тюремных ворот женщины так неожиданно и странно обрывают диалог? И только потом поняла, что описание и есть поэма, и ничего не нужно больше. 

— Примерно такие же ощущения я испытывала, читая «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя. Это автобиографическое произведение, но это не значит, что он себя не придумывает. Мне кажется, что в стихах можно позволить себе быть более честным, прозрачным — парадоксальным образом как бы в них всегда больше автора, инерции его языка, эмоций; тем не менее иногда твой язык может стать языком эпохи, её надлома, страха, некоторые вещи просто невозможно было бы описать иначе. Я помню свои ощущения, когда познакомилась с немецким киноэкспрессионизмом, в частности посмотрела фильм «Кабинет доктора Калигари». Это 1920-е годы, совершенно новые средства выразительности, метафора психологического и социального надлома, который нельзя было описать иначе. Вернее, можно было бы, наверное, но режиссёр приспособил к изменившемуся миру не только план содержания, но и план выражения, именно его. 
— Иногда нужна акварель. 
— Иногда — простая чёрная тушь. Иногда — мел. 
— Часто — кровь. 
— Захожу на поле какой-то излишней патетики, признаю, но кровь — собственная. Иначе и текст будет выхолощенным, обескровленным. 

— Так начинается рассказ, с местоимения в именительной падеже, которое задаёт тексту тон. Резко, коротко, мы будто ныряем в холодную воду. Но если я скажу не как писатель, но как человек, то скажу, конечно, что меня учили, фокусируясь на тех, кто учил. Так и язык — это двоемирие. Как будто бы есть речь бытовая и иная, но проблема в том, что первая, использованная в, скажем так, небытовой ситуации, тоже приобретает поэтические черты.
— Когда мы с учениками работаем над разными сочинениями, я зачастую не пускаюсь в долгие объяснения речевых и стилистических нюансов, а просто прошу их сказать иначе, рассчитывая на то, что сам язык приведёт нас к нужному результату.
— И вы не поверите, это работает.
— И много-много веков работает именно так.

— Я раньше думала, что моим текстам не хватает дерзости, а теперь думаю — крови. Но она всегда появляется, когда нужно. Потому что в результате проживаешь две жизни: одну — ту, что возникает среди букв в ноутбуке, а другую — окружающую, состоящую из солнца, яблок, ранок, больниц и кофе. И никогда нельзя сказать точно, какая из них настоящая. Даже хочется вспомнить неприличный анекдот про виртуальную реальность — приводить его здесь не буду, но желающие могут поискать. 
Наверное, главный вопрос, который я пытаюсь здесь сформулировать, — насколько этически приемлемо рассматривать биографии реальных людей в качестве субстрата для литературы? В автофикшене вопрос этики стоит ещё острее. Недавно я прочитала сборник рассказов Оксаны Васякиной «Такого света в мире не было до появления N». Так вот, героиней одного текста стала вполне узнаваемая преподавательница философии из Литинститута, которая преподавала и у меня. Хотела бы я знать её с этой стороны? Наверное, нет. Но важно ли это?

— Важно, наверное, живое не потерять, а эта героиня у Оксаны получилась исполненной жизни, пусть и не слишком привлекательной, такой слишком живой даже. Но меня всё равно не покидает ощущение, что я подслушала чью-то исповедь, какой-то личный разговор. И думаю, что зачастую именно в этом причина нелюбви многих (писателей в том числе) к автофикциональной прозе. Не в том, что авторы чрезмерно увлекаются физиологией. А в том, что нам не по себе от созерцания жизни, когда мы лишены возможности проживать две жизни одновременно. Я бы хотела иметь возможность сомневаться в том, что верно узнала преподавательницу, но это, к сожалению, невозможно. Она говорила, что Платон — комментарии к Сократу, а вся последующая философия — комментарии к Платону. Когда я повторила это на зачёте, она разозлилась, мол, нечего говорить то, что уже было однажды сказано, она не нуждалась в подтверждении того, что я ходила на лекции, я могла вообще на них не появляться. Важно было другое — у меня должно было сформироваться собственное мнение, возникнуть оригинальное суждение. Но его не возникло, да и была-то я всего-навсего на втором курсе. Скажу честно: очень переживаю, что этого оригинального суждения нет до сих пор и не очень ясно, появится ли оно когда-нибудь или я буду всё время вспоминать однажды сказанное.

РЕКЛАМА ПАО Сбербанк erid: F7NfYUJCUneTSxkBwjhH