Дознание

Загадка Лоэля Йео

Александра Борисенко, Андрей Азов

Почему-то всегда хочется знать писателя в лицо. Текст неуловимо меняется в зависимости от того, кто его сочинил – мужчина или женщина, принцесса или свинопас, Пьер Менар или Сервантес. Не зря «шекспировский вопрос» так измучил шекспироведов. Обывателю легче – он помнит известный портрет: высокий лоб с залысинами, плоеный воротник. Что значит «никто не знает, как выглядел Шекспир»?! Бросьте, вот же он.

При подготовке первой детективной антологии мы твердо решили, что дадим читателю возможность увидеть лица авторов. Увы, нам это не вполне удалось: четырежды вместо портрета пришлось помещать условный силуэт, поскольку изображений писателя не сохранилось.

Однако на этот раз нас ждало гораздо более тяжкое испытание. Один из классических детективных рассказов нужного нам периода оказался подписан не слишком правдоподобным именем Лоэль Йео. Не включить его в антологию было бы немыслимо – ведь мы хотим представить русскому читателю практически не известный ему золотой век английского детектива, а «Дознание», несомненно, входит в «канон». Причем канон этот составлялся не кем-нибудь, а самыми знаменитыми детективщиками. Как раз теми немногими, которых знает русский читатель.

Авторы детективов в Англии двадцатых-тридцатых годов представляли собой довольно однородное сообщество – они объединились в Детективный клуб, придумали торжественную клятву и свод правил, выпускали коллективные сборники. Первым председателем Детективного клуба был Гилберт Кийт Честертон, вторым – Дороти Сейерс. Именно она – одна из первых женщин, получивших ученую степень в Оксфорде, – стала первым серьезным исследователем жанра. Включив рассказ «Дознание» в свою третью антологию детектива, Сейерс, однако, ни словом не обмолвилась об авторе. По всей видимости, ей не удалось раскрыть тайну псевдонима – и это особенно странно, если учесть, как тесно общались между собой мастера жанра.

Удивительным образом и другие влиятельные источники не содержали нужной нам информации. Еще один авторитетный составитель детективных антологий, Джулиан Саймонс, жизнерадостно восклицает: «Что за имя Лоэль Йео – наверняка ведь псевдоним!» Автор лучшего сайта о детективной литературе Майк Грост делился не слишком убедительными догадками: «Можно предположить, что за явно вымышленным именем Лоэль Йео стоят супруги Коулы, хотя совершенно непонятно, зачем двум известным профессиональным писателям скрывать собственное авторство». Почтенный член Детективного клуба Мартин Эдвардс признавал: «Похоже, никто не знает, кто такой этот Йео. Зато его рассказ чудо как хорош!» Такое положение дела нас решительно не устраивало. Огорчительно не знать, как выглядел твой автор, но нельзя же не иметь вообще никакого понятия о том, кто бы это мог быть! Аристократ? Дочь священника? Два разных человека (супружеская чета Коулов)? Вообще не человек (имя-то явно эльфийское!)?

Детективный клуб, по всей видимости, закрыл дело, смирился с неразгаданной тайной, но мы себе этого позволить не могли. В конце концов, не зря же мы прочли столько детективов. Поиск спрятанного – вечный детективный мотив. Взять хотя бы «Похищенное письмо» Эдгара По (нашлось на самом видном месте!) Да и отец Браун говорил, что камень нужно искать на берегу, а лист – в лесу...

Может быть, Лоэль Йео и не думал прятаться? Может быть, он ходил по тем же улицам, обедал в тех же ресторанах, печатался в тех же журналах? И причудливый псевдоним вовсе не был тайной? Может быть, просто нужно отойти на полшага в сторону?

Мир классического английского детектива только кажется герметичным. В нем, как муха в янтаре, навсегда застыло ностальгическое, тревожное, бесшабашное время, протянувшееся между двумя мировыми войнами. Там соседствуют, не смешиваясь, старомодный быт сельской усадьбы с непременным викарием и домашним врачом и шумный Лондон с его клубами и сомнительными вечеринками. Богатый дядя вечно меняет завещание, легкомысленные племянники и племянницы вздыхают и думают про себя... ну, известно, что они думают. Девушки с короткими стрижками гоняют на автомобилях по деревенским дорогам со страшной скоростью тридцать миль в час. Хозяйки жалуются, что прислугу теперь не сыщешь днем с огнем. Тем временем кухарка ссорится со старшей горничной, а та, в свою очередь, заигрывает с младшим садовником. Нувориши и американцы скупают старинные дома. Дворецкий оказывается единственным хранителем старого миропорядка – и потому без крайней надобности авторы не делают его убийцей.

Однако обедневшие аристократы, безработные журналисты и чопорные дворецкие водятся не только в детективах. С тем же успехом их можно встретить на страницах романов Ивлина Во или Пэлема Грэнвила Вудхауза. И – хотя это кажется уж совсем невероятным – дворецкие и викарии существовали на самом деле. Так же как энергичные девушки с короткими стрижками. Во всяком случае, Вудхауз (для друзей – Плам) писал своих героинь с натуры. Вот, к примеру, описание девушки по имени Флик, племянницы главного героя романа «Билл-завоеватель» (1924 год): «Он вовсе не возражал отложить работу и поболтать с Флик, своим верным другом и союзницей. Мало того, Флик разделяла его способность видеть смешное в житейских мелочах – ценное качество в женщине <...> Семь лет назад, когда погибли в железнодорожной катастрофе сестра и шурин, Джек Шеридан, ему свалилось на голову нечто тощее, голенастое, веснушчатое и встрепанное, с красными от слез носом и глазами, одним словом, похожее на красавицу не больше, чем недельный младенец. Теперь же склонный к классическим сравнениям мистер Хэммонд при взгляде на Флик вспоминал не то дриаду, не то пастушку из Феокритовых "Идиллий". Непонятно, когда и как произошла эта удивительная перемена. Она подкрадывалась незаметно и постепенно, сперва одна, затем другая черта переставала оскорблять взгляд: то нога сократится до приемлемых человеческих пропорций, то копна янтарных волос чудесным образом перестанет походить на метлу»¹.

Верный друг и союзница самого Вудхауза, обладательница копны янтарных волос и драгоценной способности видеть смешное в житейских мелочах, приходилась ему не племянницей, а приемной дочерью. Ее звали Леонора Вудхауз (для друзей – Снорки; эта школьная кличка получилась путем превращения Леоноры в Нору, потом в Снору и, наконец, в Снорки). Родилась она в 1904 году в Ноттингеме, после чего семья уехала в Индию. Ее отец, Леонард Роули, умер от кишечной инфекции, когда Леоноре было всего пять лет. Они с матерью вернулись в Англию. В 1914 году мать Снорки, Этель Роули, отправилась в Нью-Йорк и познакомилась там с Вудхаузом; не прошло и двух месяцев, как они поженились. Леоноре было в ту пору девять лет, Вудхауз удочерил ее и дал ей свою фамилию.

У них было много общего, оба превыше всего ценили юмор. Все, кто знал Леонору, отмечали ее редкое обаяние. Вудхауз любил ее как родную дочь и письма к ней начинал словами: «Ангел мой Снорки». Когда ей было немного за двадцать, она начала писать.

Вудхауз страшно гордился ее первыми опытами: «...Она написала рассказ и отправила его в журнал "Америкэн", не подписавшись, чтобы мое сотрудничество с „Америкэн" никак не повлияло на решение редакторов, – пишет он другу семьи Д. Маккейлу. – Так вот, все четыре редактора дали восторженные отзывы, заплатили за рассказ триста долларов и просят еще, да побольше. Еще одну статью она продала за сто пятьдесят долларов».

Однако не везде можно было публиковаться анонимно. Не желая пользоваться громким именем отчима, Снорки принялась экспериментировать с псевдонимами. Один из них звучал мелодично и загадочно: Лоэль Йео.

Вудхауз оказал огромное влияние на детектив золотого века – хотя сам детективов не писал. Однако никому и в голову не пришло искать загадочного Лоэля под вудхаузовой крышей. Между тем исследователи творчества Вудхауза прекрасно знали о существовании псевдонима, но не сознавали, что владеют ключом к загадке, не дававшей покоя историкам детективного жанра.

Упоминание о том, что Леонора Вудхауз использовала псевдоним Лоэль Йео, встречается в собрании писем Вудхауза², а непосредственное указание на то, что именно она написала рассказ «Дознание», – в одной из биографий писателя³. Не удовлетворившись этой информацией, переводчик обратился в Вудхаузовское общество, где ему еще раз подтвердили авторство Леоноры и дали адрес ее сына – сэра Эдварда Казалета. Сэр Эдвард откликнулся на письмо, поблагодарил за интерес к Леоноре, посетовал, что никак не разберет архив матери. Жизнь налаживалась – можно было заказать на «Амазоне» книжки, приступить к изучению биографии и разглядыванию портретов.

И тут вдруг нашелся еще один текст, подписанный тем же эльфийским именем. Это был рассказ «Тайные радости Реджинальда», опубликованный в журнале Punch за 1934 год. Загвоздка заключалась в том, что рассказ был написан самим Вудхаузом еще в 1915 году (правда, тогда он был напечатан под другим псевдонимом, которым писатель пользовался постоянно). Личность Лоэля Йео стала раздваиваться. Да, несомненно, Лоэль – это Вудхауз. Но Плам или Снорки?

Сэр Эдвард Казалет снова подвергся допросу, на этот раз с пристрастием: а верно ли, что рассказ «Дознание» принадлежал перу его матушки, а не ее знаменитого родственника? Как насчет улик, доказательств? Увы, доказательства и улики, если таковые существуют, пылятся в неразобранном архиве. Сэр Эдвард мог лишь развести руками и отправить нас к специалисту по творчеству Вудхауза – Тони Рингу.

Тони Ринг, как выяснилось, тоже не располагал твердыми доказательствами авторства Леоноры, но он привел целый ряд убедительных доводов в пользу этой версии, хоть и отметил, что семейная страсть к литературным мистификациям сильно усложнила жизнь исследователям. Иные из псевдонимов Вудхауза не расшифрованы до сих пор. Вполне вероятно, что, перепечатывая «Тайные радости Реджинальда», он просто воспользовался одним из имен Снорки.

Тони Ринг напомнил нам и о том, что Вудхауз не умел писать детективы. Он много раз предпринимал попытки подобного рода, но они всегда выливались в пародию или юмористический рассказ. «Дознание» же – образцовое произведение классического детективного жанра.

Существует письмо Вудхауза к уже упоминавшемуся Маккейлу, датированное 1932 годом. Вполне вероятно, что оно относится к интересующему нас рассказу:

«Я очень рад, что тебе понравился рассказ Снорки. По-моему, он великолепен. До чего же жаль, что она пишет с таким трудом! Кстати, ты никогда не видел ее черновиков? Выглядит это так: Снорки забирается в кровать со стопкой тонюсенькой бумаги и одним из тех карандашей, которые почти не оставляют на ней следа, и примерно четыре часа пишет одну страницу. На следующий день она пишет еще страницу, половину обводит в круг и ставит на первой странице какую-то закорючку, чтобы показать, куда перенести то, что она обвела. Потом возвращается к первой странице, дочитывает ее до конца и переходит к остатку второй, вставляя при этом кусочек из четвертой. И все это жуткими каракулями. Зато получается хорошо. Пожалуйста, убеди ее, чтобы она не бросала писать».

Надеждам Вудхауза не суждено было сбыться: литературный труд остался для Леоноры всего лишь увлечением. Зимой 1932 года она вышла замуж за Питера Казалета, друга семьи Вудхаузов, богатого наследника и горячего любителя конного спорта. Через два года у нее родилась дочь Шеран, еще через два – сын Эдвард. После рождения второго ребенка она продолжала мечтать о третьем, но не могла забеременеть. Врачи считали, что может помочь хирургическое вмешательство. В мае 1944 года она легла в лондонскую больницу на легкую операцию и там скоропостижно скончалась от неожиданных осложнений. Ей не было и сорока. Смерть Леоноры стала страшным ударом для Вудхауза – говорят, когда ему сообщили об этом, первые его слова после тяжелого молчания были: «А мне-то казалось, что она бессмертна».

Возможно, в ближайшее время сэр Эдвард Казалет распакует пыльные коробки и найдет тонкие исчерканные листочки. И тогда рассеются последние «разумные сомнения» (как выражаются в суде присяжных). Или, наоборот, появятся новые. Не исключено даже, что миру явятся неизвестные прежде произведения Лоэля Йео.

А пока Вудхаузы продолжают талантливо морочить голову публике, придется утешаться тем, что нам все-таки удалось познакомиться с автором, хоть он и двоится у нас в глазах.

П. Г. Вудхауза русскому читателю представлять не нужно, мы давно и хорошо его знаем (не в последнюю очередь благодаря замечательной переводчице Наталье Трауберг). Поэтому давайте напоследок предоставим слово Леоноре (тем более что «Дознание», скорее всего, написала все-таки она). Вот что ответила Леонора Вудхауз американской газете на просьбу рассказать о себе:

Дорогая редакция!

Вряд ли где сыщется человек с более скромной биографией, чем моя. Я из-за этого даже разволновалась и целый день провела в беспокойстве. Ни тебе приключений, ничего, так что мне даже нечего сообщить, кроме самых скучных деталей.

Я ходила в миллион школ во всех обычных странах, но так ничему и не научилась. Живу я в Англии, но часто и с удовольствием наведываюсь сюда.

А что до писательства, то по этому поводу у нас однажды вышел спор. Я сказала, что в лондонских газетах сейчас печатают все что придется и их совершенно невозможно читать, поскольку пишут теперь не писатели, а обедневшие графини и светские дамочки. Беверли Николс возразил, что надо иметь хоть крупицу писательского таланта, чтобы тебя напечатали. Мы заключили пари, и я написала свою первую статью в Evening Standard, доказав, по-видимому, что можно присылать любую чепуху – ее все равно опубликуют.

С уважением

Леонора Вудхауз

¹ Пер. Е. Доброхотовой-Майковой.

² Yours, Plum: The letters of P. G. Wodehouse / Edited with an introduction by Frances Donaldson. London: Hutchinson, 1990.

³ P. G. Wodehouse: man and myth. By Barry Phelps. London: Constable, 1992.  

Дознание

Лоэль Йео

Перевод – Андрей Азов

Странная штука память. В моей голове хранится уйма ненужных сведений. Например, сколько человек потребуется уложить цепочкой одного за другим, чтобы опоясать Землю, – ровно двадцать три миллиона пятьсот сорок девять тысяч сто пятнадцать. Или сколько в акре квадратных ярдов – четыре тысячи восемьсот сорок. Подобных мелочей я никогда не забываю. Зато в те редкие дни, когда мне удается выбраться в Лондон (а сельскому врачу, сами понимаете, не до разъездов по столицам), я постоянно оставляю дома список нужных покупок, и только на обратном пути, когда поезд трогается со станции, вспоминаю, какие инструменты я собирался купить.

Так и на этот раз. Я едва успел вскочить в уже двинувшийся экспресс Лондон–Стентон и угодил прямо кому-то на колени. Пробормотал извинения – они были приняты. Колени принадлежали опрятному неприметному пожилому мужчине, которого – я был уверен – я уже где-то видел, но, хотя я твердо знал, что рис, перец и саго составляют основные статьи экспорта Северного Борнео, я никак не мог припомнить, где мы встречались.

Одинаковый образ жизни равняет людей. Одинаковая работа, одинаковый пригород, одинаковые газеты – и через тридцать лет лица тоже становятся одинаковыми. Остренькими и слегка анемичными. Глаза блекло-голубые, цвета застиранного белья. Круглый год неизменный плащ и вечерняя газета.

Стоял холодный, туманный, типично январский вечер, который из-за непоследовательности английского климата непременно оказывался в середине октября; стекла вагона запотели, и я откинулся на спинку сиденья, переводя дух и силясь вспомнить, где же я встречал своего соседа по купе. Он сидел прямо, на самом краю дивана, и высокий белый воротник подпирал его поднятый подбородок.

Вдруг он кашлянул – такое нервное покашливание, совершенно бесполезное для горла, – и тогда я вспомнил, где его видел. Два года назад, на коронерском дознании в усадьбе под названием Аббатство Лэнгли.

Так часто бывает: в ответственные минуты примечаешь всякие мелочи. Мне вспомнилась тень от вязов вдоль лужайки за окном гостиной, крики грачей, поскрипывание ботинок констебля и сухое покашливание адвокатского клерка, коротко и ясно дающего малозначительные, но необходимые по закону свидетельские показания...

Единственное, чем Лэнгли напоминает аббатство, – это витражное окно в ванной комнате; в остальном же это типичный георгианский особняк, приземистый и массивный. Вокруг – чудесные сады и парк. Я, можно сказать, вырос там вместе с братьями Невиллами и знал это место как свои пять пальцев. Когда в семнадцатом году обоих братьев убили, их отец, сэр Гай Невилл, продал имение со всем, что в нем было, Джону Гентишу.

Удивительно, как отражается на усадьбе характер владельца. При Невиллах Аббатство Лэнгли славилось гостеприимством. Ворота в парк и двери в дом никогда не запирались, и ветер играл кисейными занавесками в распахнутых окнах. В парке устраивали праздничные гулянья, куда сходились жители окрестных деревень. Усадьба была частью общей жизни, предметом постоянных толков.

С появлением Джона Гентиша все переменилось. По его просьбе сэр Гай дал знать всем в округе, что новые жильцы предпочитают уединение и надеются, что соседи не станут утруждать себя визитами. Парковые ворота закрыли на засов и больше не открывали. Кисейные занавески безжизненно повисли за плотно закрытыми окнами. Дом помрачнел и посуровел. Единственными, кто еще утруждал себя визитами, были почтальон и торговцы. И постепенно Аббатство Лэнгли исчезло из деревенских хроник и из пересудов соседей.

Я же при Невиллах настолько сроднился с Лэнгли, что все десять лет, пока его ворота были для меня закрыты, неизменно отводил от них взгляд, проезжая мимо усадьбы в Мэдденли лечить варикозные вены мисс Тонтон и выписывать рецепты молодому Вилли Твингеру, – так отводят взгляд от старой больной собаки, когда-то дружелюбной, а теперь сварливой и злой. Но четыре года назад я нашел у себя в приемной записку с просьбой немедленно приехать в Лэнгли.

С тех пор я стал бывать там часто, не реже трех раз в неделю. Внутри, вероятно, из-за безразличия хозяев, дом остался почти в точности таким же, как был при Невиллах. Длинный холл тянулся через весь дом, так что от парадного входа была видна стеклянная дверь, выходившая на лужайку. Отполированные полы, показалось мне, блестели сильнее, хотя ламп поубавилось. Мебель была неказистая, но прочная, в основном викторианская. Два длинных стола, дубовый комод, несколько жестких стульев и бирманский гонг. По стенам развешены оленьи рога, литографии, изображающие ранних христианских мучеников (среди которых святой Себастьян, утыканный стрелами, как булавками, выглядел чрезвычайно уверенно и бодро), чучело двадцатифунтовой форели, пойманной сэром Гаем в Шотландии, и недурной гобелен.

Комнату, когда-то служившую леди Невилл для утренних приемов, старик Гентиш разделил на две, превратив одну часть в спальню, а другую – в ванную. Соседняя комната, которую я знал как гостиную, стала прекрасной библиотекой. Обе комнаты – и спальня, и библиотека – были просторными, с высокими потолками и стеклянными дверьми, ведущими на лужайку. Здесь Гентиш и проводил почти все свое время.

Гентиш доверял мне как врачу, но не любил как человека. Он вообще никого не любил – это был самый мерзкий и злобный старикашка, какого я только встречал. Едва ли не единственное мое удовольствие при общении с ним состояло в том, чтобы побольнее вогнать шприц ему в руку. Он быстро распугал всех лондонских сиделок, и пришлось мне заманивать на свободную должность мисс Мэви из Мэдденли. До этого она пятнадцать лет ухаживала за своей больной матерью, которая даже старому Гентишу дала бы сто очков вперед. Оно, конечно, с таким слабым сердцем и таким циррозом печени, как у Джона Гентиша, долго не живут, но старикан, боясь смерти, слушался меня и благодаря диете, лекарствам и электролечению даже как будто пошел на поправку.

Некоторые женщины внушают мне ужас: всегда-то у них найдется какая-нибудь кузина, которая знавала тетушку убитого. Вот и мисс Тонтон (та, с варикозными венами): хотя она уже много лет была прикована к постели, зато племянница служанки ее золовки была замужем за сыном управляющего бумажной фабрикой Гентиша в Онтарио. Как и всякая женщина, мисс Тонтон глубоко презирала точность в деталях, но в целом ее сведения всегда были верны. С ее слов выходило, что за первые сорок лет своей жизни Гентиш успел семь раз промотаться до нитки (впрочем, с цифрами мисс Тонтон всегда обращалась вольно) и был самым отъявленным негодяем не только в Лондоне, но даже в Буэнос-Айресе, где и стандарты негодяйства повыше, и конкурентов побольше. Он был жадным, жестоким, властолюбивым, и на всех его бумажных фабриках и золотых приисках не нашлось бы ни одного человека, не мечтавшего сварить его заживо в котле с кипящим маслом. «И все это, – значительно говорила мисс Тонтон, – я узнала не от кого-нибудь, а, почитай, от управляющего его собственной фабрикой».

Мисс Тонтон относилась к Богу, как тетушка к любимому племяннику: она объясняла его мотивы и охотно предсказывала его последующие действия. Новость о том, что у Гентиша расстроилось здоровье, она встретила как человек, к советам которого наконец прислушались: мисс Тонтон твердо верила в расплату за грехи. Что же касается ее собственных варикозных вен, то они, по ее мнению, были посланы ей в испытание (как язвы – небезызвестному Иову); она принимала их как знак расположения, хвалила Бога за беспристрастность и частенько его прощала.

Не знаю, любил ли Гентиш своего племянника. Вильям был его единственным наследником. Они, конечно, ссорились, и часто из-за денег, но, думаю, гораздо больше самих ссор старику нравилось ощущение собственной власти: приятно было пригрозить племяннику отменой щедрого содержания и увидеть, как вспыхивает его лицо. Вильям специализировался по женщинам и лошадям. Он был по-своему красив зловещей, демонической красотой и унаследовал дядюшкин зловредный характер, к которому добавил собственных вздорных понятий. Иногда он приезжал на машине в Лэнгли и оставался там дня на два, на три.

Так и текла наша жизнь, тихо и однообразно. Иногда, осмотрев Гентиша, я спускался по лужайке к озеру, окруженному красными ивами, садился у лодочного павильона и изобретал для старика какую-нибудь особенно зверскую диету. А потом как-то днем у меня раздался телефонный звонок. Звонила мисс Мэви.

– Доктор Меллан? Ах, доктор Меллан, приезжайте скорее! Мистер Гентиш умер!

Джон Гентиш действительно умер – умер от передозировки морфия, принятого из рюмки для сердечных капель. В тот же вечер нас собрали в гостиной Аббатства Лэнгли на дознание. Коронер мистер Даффи и констебль Перкер восседали за столом; домашние сгрудились в дальнем конце комнаты. Мистер Даффи прочистил нос, и к запаху кожаных стульев и маринованных огурцов примешался запах капель от насморка, которыми был смочен его носовой платок. Слезящимися от простуды глазами он посмотрел на дворецкого Краучера.

– Все в сборе?

– Все, кроме мистера Вильяма Гентиша, сэр. Он еще не вернулся.

– Спасибо. В таком случае вызывается доктор Меллан.

Мои показания не заняли много времени. История болезни Джона Гентиша, причина смерти и так далее. Затем вышла мисс Мэви и, в полном убеждении, что ей предстоит битва не на жизнь, а на смерть, представила блестящую защиту из семи разных алиби на тот день.

– Вы говорите, – спросил коронер, – что морфий, который вы вводили покойному, когда боль делалась невыносимой, стоял на верхней полке шкафчика с лекарствами и был помечен этикеткой с отчетливой надписью «морфий»?

– Да, – храбро, как Жанна д'Арк перед судом инквизиции, ответила мисс Мэви. – Можете спросить кого угодно, вам любой подтвердит.

– Шкафчик, как я понимаю, закрывался стеклянной дверцей. Сердечные капли и рюмка стояли на тумбочке под ним. Это так, мисс Мэви?

Мисс Мэви побледнела, зная, что все ею сказанное будет использовано против нее.

– Почти так.

– Почти?

– На тумбочке еще лежала ложка, – чистосердечно призналась мисс Мэви.

– Это лекарство, эти сердечные капли – покойный всегда принимал их в одно и то же время?

Мисс Мэви задумалась над вопросом. Неужели ловушка?

– Нет, сэр, только во время внезапных приступов, – осторожно сказала она.

– Когда доктор Меллан высказал мнение, что смерть наступила не от естественных причин, а от передозировки морфия, вы пошли в ванную. Там, на тумбочке, рядом с сердечными каплями, вы нашли пустой флакон, который, когда вы уходили с дежурства, стоял в шкафчике и содержал двадцать гран морфия. Верно?

– Это доктор Меллан послал меня в ванную, когда понял, что в рюмке был морфий. Я ничего там не трогала, Господом Богом клянусь.

– Принимал ли мистер Гентиш сердечные капли самостоятельно или их всегда ему подавали?

– Принимал, сэр, если никого не было рядом.

– Мисс Мэви, разделяете ли вы мнение доктора Меллана о том, что больной не мог принять морфий случайно?

– Нет, сэр.

– Нет? То есть вы полагаете, что мог принять и случайно?

– Нет, сэр, то есть да, сэр. Я согласна с доктором Мелланом, что не мог.

– Благодарю вас. У меня больше нет вопросов.

Мисс Мэви, над которой еще нависала тень эшафота, всхлипнула, попросила у коронера капли от насморка и опустилась на стул, тяжело дыша.

Следующим давал показания дворецкий Краучер.

– Вы говорите, что, получив сегодня утреннюю телеграмму, мистер Гентиш обнаружил признаки гнева?

– Несомненно, сэр.

– Что было потом?

– Он спросил, дома ли мистер Вильям.

– И что вы ему ответили?

– Что мистер Вильям уехал на своей машине в полдесятого.

– Что потом?

– Он велел мне убираться к черту, сэр, и забрать с собой его треклятого племянника, но прежде мистер Гентиш велел соединить его с Траубриджем и Хеем.

– Его адвокатами?

– Да, сэр.

– А дальше?

– Он вызвал меня и распорядился подать машину к поезду, прибывающему без четверти два, чтобы встретить человека из адвокатской конторы.

– Которого затем сразу проводили в библиотеку сэра Гентиша, если я правильно понимаю.

– Да, сэр.

– Что было дальше?

– Минут через пятнадцать в библиотеке прозвенел звонок, сэр, я зашел туда, и мистер Гентиш попросил меня засвидетельствовать его подпись на новом завещании.

– Вы подписались – что потом?

– Обычное распоряжение убираться к черту, сэр.

– То есть до половины пятого в доме все было тихо?

– Да, сэр. Господин из конторы покинул библиотеку через несколько минут после меня. У нас было заведено, что никто не беспокоит мистера Гентиша до половины пятого, когда мисс Мэви идет его будить. Сегодня в полпятого звонок затрезвонил на весь дом, и, когда я вошел в библиотеку, мисс Мэви сообщила мне, что мистер Гентиш умер. Я оставался там до прибытия доктора Меллана.

Вызвали адвокатского клерка.

– Ваша контора получила сегодня утром распоряжение по телефону от мистера Гентиша. Правильно ли я понимаю, что он хотел составить новое завещание?

– Да, сэр.

– Когда вы приехали сюда, вас проводили в библиотеку. Что было дальше?

– Я зачитал мистеру Гентишу составленный нами текст завещания. Он его одобрил с одной поправкой. Затем он позвал дворецкого, и мы вдвоем засвидетельствовали его подпись.

– Не было ли в поведении мистера Гентиша чего-нибудь странного, наводящего на мысль, что он хочет покончить с собой?

– Трудно сказать, сэр.

– А что было после того, как вы подписали завещание?

– Мы с мистером Гентишем около десяти минут беседовали о подоходном налоге. Затем я вышел из библиотеки и, как обычно, пошел посидеть в саду, пока у меня оставалось время до поезда.

– Значит, вы бывали здесь и раньше? По тому же делу?

– В основном да, сэр.

– То есть мистер Гентиш имел обыкновение менять завещание?

– О да, сэр.

– Часто?

– Семь раз за последние десять лет, сэр.

Наступило молчание. Потом коронер снова обратился к дворецкому:

– Я нашел записку на столе у мистера Гентиша: «Твиллер и Дуайт, четверг, 12:00». Вы можете объяснить, что это значит?

– Это его портные, сэр. Он велел позвонить им и сказать, чтобы завтра к двенадцати прислали сюда примерщика.

– Когда он отдал это распоряжение?

– За завтраком, сэр.

– Следовательно, по крайней мере до завтрака он не помышлял о самоубийстве. В каком он был расположении духа: в хорошем или дурном?

– Не могу сказать, чтобы мистер Гентиш вообще был расположен к хорошему настроению, сэр. На мой взгляд, он был таким же, как всегда.

– И только после получения телеграммы его настроение испортилось?

– Да, сэр.

– Вы сказали, что мистер Вильям приехал из Лондона вчера вечером?

– Да, сэр.

– Как он держал себя с дядей?

– Мне показалось, он слегка нервничал за ужином, но старался быть любезным, насколько я могу судить, сэр.

– А сегодня его весь день не было?

– Как же, сэр, был. Он вернулся днем, но скоро опять уехал.

– Вернулся днем! В котором часу?

– Точно не знаю, сэр, но я видел его машину возле дома, когда шел в библиотеку засвидетельствовать подпись мистера Гентиша, сэр. Это было где-то в полтретьего, и машина еще стояла, когда мисс Мэви стала звонить доктору Меллану, но когда через пятнадцать минут доктор приехал и я открывал ему дверь, машины уже не было.

В наступившем молчании запах маринованных огурцов стал острее. Скрипнули стулья. Всех вдруг одновременно посетила одна и та же догадка.

– Знал ли мистер Вильям о телеграмме?

– Нет, сэр. Ее доставили уже после того, как он уехал.

Снова молчание.

– То есть он не знал, что мистер Гентиш намеревается изменить завещание и что господа... м-м-м... господа... его адвокаты послали сюда своего представителя?

– Нет, сэр.

Удивительные все-таки существа – люди: они по десять раз на дню видятся со своим соседом, отлично знают его физиономию, манеры, привычки, но стоит им услышать, что от него ушла жена или что он застрелил родную мать, как они готовы выстаивать часами, лишь бы только взглянуть на него.

Почти все мы за последние пару лет (а кое-кто и дольше) досыта насмотрелись на Вильяма Гентиша, и никого его вид не приводил в особый восторг, но, когда вслед за последними словами дворецкого хлопнула входная дверь и по натертому паркету холла гулко застучали шаги, все взгляды в гостиной обратились к дверной ручке. Среди нас, я уверен, были такие, кто считал праздником день, проведенный вдали от Вильяма Гентиша, – мы с дворецким могли бы возглавить список, – однако чем ближе слышались шаги, тем сильнее росло напряжение в комнате, и жужжание одинокой мухи казалось ревом аэроплана. Скрипнув стульями, мы подались вперед и замерли в ожидании.

Шаги стихли, ручка повернулась, и стулья снова дружно заскрипели.

Не знаю, какой метаморфозы мы ожидали от Вильяма Гентиша, но помню, что меня охватило чувство смутного разочарования, когда я увидел его в дверях нисколько не изменившимся с нашей последней встречи. Услышав о смерти дяди и о ее причине, он, казалось, удивился.

Последовал ритуал, которого мне, наверное, никогда не понять. Мистер Даффи не хуже моего знал Вильяма Гентиша и не раз, прохаживаясь зимой по нашим улочкам, бывал обрызган грязью из-под колес его автомобиля, однако теперь угрохал битую четверть часа на установление его личности. Казалось, вопросам не будет конца. Вильям Гентиш хранил на лице привычное выражение – такое, будто от всех нас как-то дурно пахло, – но отвечал спокойным, ровным голосом. Он сказал, что вернулся чуть позже обеденного времени, прошел прямо через холл на лужайку и спустился к лодочному павильону. Когда часы над конюшней пробили полпятого, он вернулся в дом, намереваясь зайти к дяде, который к этому времени обычно уже просыпался, но передумал, увидев приоткрытую дверь в библиотеку.

Констебль Перкер вел официальный протокол дознания, записывая все слово в слово. Его сдавленный стон служил сигналом, что взятый темп слишком высок, и тогда вопросы прекращались до тех пор, пока он все не допишет. Выждав, коронер продолжил:

– Вы говорите, что через приоткрытую дверь услышали, как мисс Мэви звонит доктору Меллану. Но почему это помешало вам встретиться с дядей?

– Я решил, что у него очередной приступ и что ему пока не до меня.

– И вы, следовательно, ничего не знали о телеграмме?

– Какой телеграмме?

Коронер повернулся к констеблю Перкеру.

– Зачитайте, пожалуйста, телеграмму, констебль.

Перкер сперва дописал протокол, затем важно откашлялся, издав горлом подобие барабанной дроби.

«Телеграмма Джону Гентишу, Аббатство Лэнгли, Лэнгли, Норфолк. Вчера два часа дня объект тайно расписался Мириэль Демар брачной конторе Дюк-стрит тчк Жду указаний тчк Подпись: Росс».

Все с интересом наблюдали за Вильямом Гентишем. Мне показалось, лицо его окаменело, а на виске сильнее забилась жилка. Констебль придвинул к себе протокол и принялся писать дальше, так что перечница с солонкой задребезжали как курьерский поезд.

– Вы подтверждаете сведения в телеграмме, мистер Гентиш?

– Да.

– И вы не знали, что ваш дядя установил за вами слежку?

– Нет.

– А женились вы втайне, очевидно, из опасения, что дядя не одобрит ваш выбор?

Вильям Гентиш покраснел.

– У дяди был сложный характер. Он не одобрял ничего, что делалось не по его указке. Моя жена прежде пела в варьете. Я думал, со временем дядя успокоится - как это обычно бывало.

– А до той поры?

– Полагаю, он запретил бы мне появляться в доме месяц-другой.

– И вычеркнул бы вас из завещания?

– Возможно.

– А если бы он умер, не успев переписать завещание на вас?

Вильям Гентиш улыбнулся.

– Вряд ли теперь целесообразно обсуждать подобную перспективу.

Констебль Перкер издал недовольный стон. Привыкнув писать со слуха, он предпочитал хорошо знакомые слова.

– Значит, вы раньше не видели этого господина? – мистер Даффи показал на клерка. Тот вежливо кашлянул.

Вильям Гентиш окинул клерка взглядом, потом снова повернулся к коронеру.

– Не припоминаю. Кто это?

– Сотрудник адвокатской конторы Траубриджа и Хея. Он приехал по вызову вашего дяди с новым завещанием.

Вильям Гентиш резко обернулся к клерку.

– И дядя подписал?

– Да, сэр.

– Могу я узнать, каково содержание этого документа?

Клерк снова кашлянул, ухитрившись вложить в этот звук вопрос к коронеру и, прочитав в его кивке утвердительный ответ, объявил:

– Мистер Гентиш завещал все свое состояние фонду исследования рака.

– А в прошлом завещании? – спросил коронер. – Которое он аннулировал?

– Все своему племяннику, Вильяму Гентишу.

Вильям Гентиш принял слова адвокатского клерка стоически, только жилка снова забилась у него на виске. Случайно он встретился взглядом с кухаркой и вздрогнул: так могла смотреть только женщина, никогда не убивавшая дяди, на того, кто дядю убил. Думаю, лишь тогда он начал понимать всю опасность своего положения.

Он знал, что дядя не одобрит свадьбу, которую вряд ли удалось бы надолго сохранить в тайне. Он знал о слабости дядиного здоровья, не раз готовил ему сердечные капли и знал, где хранится морфий. Он мог пройти из сада в библиотеку – ему было прекрасно известно, что если дядю потревожить во время послеобеденного отдыха, то от гнева у него наверняка начнется очередной приступ. Тогда, как обычно, он принес бы ему сердечные капли, только на этот раз – с щедрой добавкой морфия. Быть может, он даже с интересом наблюдал, как дядя глотает капли и как темнеют мешки у него под глазами, а потом взял книгу и тихо спустился к лодочному павильону. Может, он преспокойно сидел там и читал, пока над конюшней не пробили часы.

Коронер продолжил допрос.

– Вы говорите, мистер Гентиш, что не покидали сада, пока часы не пробили полпятого?

Если раньше Вильям Гентиш отвечал на вопросы сразу же и с видом глубокого равнодушия, то теперь он стал медлить. Видно было, что он колеблется, раздумывает, занимает оборону. Мы с интересом наклонились вперед, громко заскрипев стульями.

– Не покидал.

– И все это время не подходили к библиотеке?

– Не подходил.

– Но могли бы подойти, и вас никто бы не заметил, не так ли?

– Возможно. Но, повторяю, я к ней не подходил.

Презрительное фырканье кухарки эхом прокатилось по гостиной. В незаметно сгустившихся сумерках наши лица приобрели расплывчатые очертания. Холодный ветерок шевелил записи констебля Перкера. Часы над конюшней пробили восемь.

– Значит, нам остается только поверить вам на слово, что после приезда вы все время провели в лодочном павильоне?

– Боюсь, что так.

Последовало тяжелое молчание. Внезапно адвокатский клерк прокашлялся и заговорил:

– Мистер Гентиш говорит совершенную правду о своем местонахождении; я могу подтвердить его слова. Как только я покинул мистера Гентиша-старшего, я вышел в сад посидеть в тени, дожидаясь времени, когда надо будет идти на станцию. Там, сидя на лавочке под кедром, я заметил мистера Гентиша-младшего: он курил в лодочном павильоне. Он, наверное, не обратил на меня внимания, но его показания верны: он оставался в павильоне до тех пор, пока не ударили часы.

Человеческая природа весьма причудлива. Вместо благодарности Всевышнему за то, что ближний наш не обагрил рук кровью другого ближнего, все мы, сидящие в комнате, (кроме, пожалуй, коронера, перед которым забрезжила наконец надежда добраться до дома и попарить ноги в горчичной ванне) почувствовали разочарование.

Любой, в ком есть драматическая жилка, сразу бы подметил, что Вильям Гентиш – такой высокий, надменный, с черными усами и большими белыми зубами – идеально подходит на роль злодея. Его руки просто обязаны были обагриться дядиной кровью – так он лучше смотрелся, так ему больше шло. За себя скажу, что, поскольку я, как и остальное человечество, предпочитаю думать о своем ближнем самое дурное, мне казалось, что если Вильям Гентиш и не убил своего дядю, то лишь потому, что эта мысль вовремя не пришла ему в голову.

Когда мы оправились от нашего естественного разочарования, дворецкий Краучер зажег газовые рожки, и снова пошли бесчисленные, нескончаемые вопросы. Адвокатский клерк ничего не мог добавить к своим показаниям; он повторял только, что видел Вильяма Гентиша в лодочном павильоне и что он оттуда не выходил. Снова вызвали дворецкого, потом отчаянно защищавшуюся мисс Мэви, потом меня. Вернулись к вопросу о морфии.

– Не могло ли, – обратился мистер Даффи ко всем присутствующим, – не могло ли настойчивое желание покойного мистера Гентиша иметь морфий под рукой объясняться не только болеутоляющими свойствами лекарства, но и саморазрушительным настроением больного?

Констебль Перкер выронил карандаш.

– Это что-то очень мудрено, сэр. Можно, я запишу своими словами? Вы хотите сказать, что он нарочно траванулся?

Вопросы и ответы продолжались, но показания клерка, как незаинтересованного свидетеля, уже решили дело. И когда мисс Мэви припомнила, что старик не раз с жаром защищал право человека покончить счеты с жизнью (хотя я-то думаю, что он имел в виду скорее ее, а не себя), и часы над конюшней пробили девять, мистер Даффи постановил, что смерть Джона Гентиша наступила именно в результате самоубийства, совершенного в помрачении ума.

Не знаю, сказал ли Вильям Гентиш что-нибудь маленькому клерку в гостиной, – мимо нас, во всяком случае, он прошел с отсутствующим видом, не обронив ни слова, нахмурившись и не замечая сбившихся в сторонке слуг. Хлопнула входная дверь, взвыл и заревел мотор – и мистер Гентиш исчез.

Присутствие смерти удивительно меняет все в доме. Когда, стоя у входной двери, мы обсуждали план на завтра, холл казался безжизненным и холодным, наши шаги и голоса отдавались эхом, а черные незанавешенные окна чем-то напоминали мне мертвые остекленевшие глаза. Заунывно гудел газовый рожок, и в его неверном свете тени оленьих рогов метались по потолку. Сквозняк из открытой двери пузырил гобелен, отчего изображенный на нем голый старик-сатир похотливо тянулся к мисс Мэви. Та задумчиво смотрела вслед укатившему Вильяму Гентишу.

– Это же надо, потерять целое состояние! Благотворительность, подумать только! Такие деньги пропали!

Она вздохнула и тут же чихнула. Адвокатский клерк положил свой портфель и подал ей пальто.

– Они не пропали, – негромко сказал он.

К дверям подъехала машина, коронер взглянул на часы.

– Похоже, это за вами, чтобы отвезти на станцию, – сказал он клерку. – Спасибо за показания. Боюсь, нам придется снова вас потревожить. Я свяжусь с вами через денек-другой.

Тот поднял портфель, взял пальто и шляпу.

– Я в вашем полном распоряжении, сэр. Покойной ночи, джентльмены...

От пронзительного свистка я вздрогнул и проснулся. Судя по тому, что грохочущий поезд уже подъезжал к Крэнхему, я проспал часа два. Затекшая в неудобном положении спина отчаянно ныла. Я потянулся. Против меня, прямой, как палка, сидел тот самый клерк; на руках – потертые перчатки, аккуратно застегнутые на запястьях, рядом на сиденье – знакомый портфель. Я наклонился к нему.

– Вы меня помните?

– Как не помнить, сэр. Вы доктор Меллан; я имел удовольствие встречаться с вами на дознании в Аббатстве Лэнгли. – Он кашлянул. – Насколько я знаю, усадьбу пока не удалось продать.

– Да, она теперь совсем заброшена. Я частенько забредаю туда, вспоминаю о былом. Я ведь, можно считать, там вырос.

Я зевнул.

– Так что наследство старого Гентиша в конце концов пошло на благотворительность, – продолжил я разговор. – Удивляюсь, отчего Вильям не оспорил завещание. У него ведь были все основания для этого: неуравновешенность старика, помрачение рассудка, самоубийство, да мало ли...

– Наверное, боялся, как бы его не обвинили в убийстве, сэр. Ведь у следствия было всего лишь мое слово, что он не покидал лодочного павильона. Одно только мое слово – вот и все, что отделяло его от обвинения в убийстве с очевидными мотивами.

– Говорят, он уехал за границу.

– В Южную Америку, сэр. Мать оставила ему кое-какую собственность в Аргентине. Я слышал, сэр, что дела у него идут хорошо. Мистер Траубридж, наш патрон, говорит, там он стал человеком.

– Да, если бы он получил наследство, то быстро спустил бы его. Он обещал стать таким же законченным эгоистом, как и его дядя. Забавно: хоть старик Гентиш и менял то и дело завещание, я всегда был уверен, что в конце концов он собирался все оставить племяннику. Мне казалось, ему просто нравилось пугать Вильяма лишением наследства.

– Ощущение власти, сэр?

– Именно. Ему никогда не приходило в голову кого-нибудь бескорыстно облагодетельствовать. Смешно: он от души презирал людей, а в историю попал как большой филантроп. Все свои деньги – на раковые исследования...

Я наклонился вперед.

– Удивительно, – продолжал я, – как это никто не обратил внимания, что с лавочки под кедром нельзя разглядеть лодочный павильон: его загораживают ивы. Я давно пытался понять, вы все спланировали заранее или действовали по наитию?

Поезд загромыхал по туннелю, и только тусклый свет мигающих ламп рассеивал тьму. Маленький клерк кашлянул.

– Исключительно по наитию, сэр. Меня всегда удивляло в книжках – я, видите ли, большой до них охотник – так вот, меня всегда удивляло, что если деньги уходят на благотворительность, а не достаются непутевому молодому наследнику, то это считается плохим концом, которого, мол, всеми силами следует избегать. Вот и сейчас, сэр, я читаю книжку о пропавшем завещании. Дочитал пока до того, что главный герой в наручниках и с кляпом во рту лежит на безлюдной пристани.

– А вода все прибывает.

– И очень быстро, сэр. У него всего три часа до полуночи, чтобы найти некий документ, иначе все тетушкино наследство пойдет на благотворительность.

– Но он успеет найти документ.

– Да, сэр.

– А вы бы закончили историю иначе.

– Да, сэр.

Мы помолчали.

– А как, позвольте спросить, вам пришла в голову эта мысль? – полюбопытствовал я.

– Ну, дни мистера Гентиша определенно были сочтены, сэр. Когда он подписывал новое завещание, у меня мелькнула мысль: вот было бы хорошо, если бы он умер прежде, чем успеет передумать. Иначе пришлось бы мне опять переписывать завещание на мистера Гентиша-младшего, а я слишком хорошо его знал, чтобы тешить себя надеждой, будто его деньги достанутся кому-нибудь, кроме букмекеров. Тут он весь в дядюшку, сэр.

– Догадываюсь, что было потом. Старик Гентиш заговорил о Вильяме и разбушевался из-за тайной свадьбы, вот с ним и случился приступ.

– Да, сэр. Его лицо побагровело, губы побледнели. Я стоял и смотрел, надеясь, что он вот-вот умрет. Но он не умирал – он велел мне пойти накапать ему лекарства из пузырька на столике в ванной. Инструкция на пузырьке. Я немного близорук, сэр; мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться. Когда я надел очки, мне первым делом бросилась в глаза склянка с надписью «морфий» за стеклянной дверцей шкафа. Я открыл шкафчик, достал морфий и налил его в рюмку – все это время из библиотеки раздавались гневные крики мистера Гентиша. Когда я принес ему рюмку, он обругал меня дураком, схватил ее и выпил залпом.

– Слишком быстро, чтобы почувствовать неладное, – предположил я.

– Наверное. Он только глубоко вздохнул, закрыл глаза и откинулся в кресле. А я вернулся в ванную и вытер платком все, за что брался. Насколько я знаю, так и полагается поступать после убийства. Потом я вернулся в библиотеку, собрал свои бумаги и уложил их в портфель. За все это время мистер Гентиш даже не шелохнулся. Не знаю, дышал ли он еще или уже нет. Собравшись, я вышел из библиотеки и тихо закрыл за собою дверь. Потом позвал звонком мистера Краучера и сказал ему, что посижу в саду до поезда. «Старый хрыч угомонился?» – спросил он меня, и я ответил, что да.

– А вы не допускали, что Вильяма Гентиша обвинят в убийстве?

– Нет, сэр, Мне казалось, переписанное завещание снимает с него всякие подозрения. Я ведь не знал, что ему не было известно ни о моем приезде, ни о его цели.

– Так как же вы все-таки увидели его тогда в саду? Заметили, как он спускался по лужайке к павильону?

– Нет, сэр. Я вообще его не видел – задремал, наверное. Но когда представился случай, я не мог не подтвердить его алиби. Мне ведь это ничего не стоило, сэр, а я чувствовал себя перед ним в долгу.

– И вас никогда не мучила совесть от того, что вы совершили?

Он, казалось, удивился.

– Совесть? Да ведь деньги пошли в фонд исследования рака, сэр. Вы не читали последнего отчета фонда? Такой прогресс, что вы! Совесть! Скажете тоже, сэр. Я слишком высоко ценю человеческую жизнь, чтобы мучиться совестью.

Поезд тряхнуло, клерк посмотрел в окно и засобирался.

– А вот и моя станция, сэр.

Поскрипывая и постанывая, поезд остановился. Кондуктор распахнул дверь, и в вагон пополз вечерний туман.

– Станция Крэнхем, станция Крэнхем, пересадка на поезда до Кедама, Стакли, Рая и Вайминга, – проревел кондуктор. – Вам помочь с багажом?

– Нет, спасибо. – Клерк повернулся ко мне. – Было очень приятно с вами поговорить, сэр. Доброй ночи.

Нет на свете тишины более ясной, чем когда останавливается поезд. На ее фоне гораздо отчетливее слышны остальные звуки: шипение вырывающегося пара, звон и дребезжание молочных бидонов и приглушенный крик кондуктора: «Переса-адка!» Вдруг машина пробуждается, вагон вздрагивает, слышится поскрипывание колес. Какое-то мгновение зеленые огни, красные огни, носильщики, старухи и адвокатские клерки все еще видны в запотевших окнах, но потом скрип колес учащается, сменяется мерным постаныванием, и набирающий скорость поезд уносит вас прочь. С