Марина Адашевская: театральный век

Она моложе БДТ всего на восемь лет. Про себя Марина Константиновна Адашевская любит повторять, что прожила три века.  С XX все понятно, с XXI — тоже, но она застала и век XIX. Не в смысле, что успела пожить, просто хорошо знала людей того времени. Кто-то из них соседствовал с ее родителями по улице Рубинштейна, 23, кто-то бывал в гостях, а с кем-то она сидела в партере Александринского театра, когда приходила на спектакли с участием своего отца, известного ленинградского актера. Символично, что первые уроки актерского мастерства ей преподал сам Юрий Михайлович Юрьев, премьер Александринки, исполнитель роли Арбенина в легендарном «Маскараде» Всеволода Мейерхольда. Она видела на сцене и Веру Мичурину-Самойлову в «Дворянском гнезде», и Екатерину Корчагину-Александровскую, и многих других корифеев питерской школы. Сейчас на стенах домов Петербурга висят мраморные и бронзовые мемориальные доски в их честь. А для Марины Константиновны это живые люди, ее современники. Все-таки по рождению и воспитанию она дитя кулис. Сейчас жалеет только, что на ней театральная линия Адашевских прервется: сын хоть и выучился на  театроведа, но пошел по другой стезе, сейчас проживает в Германии вместе со своим семейством. Так что Марина Константиновна — последняя из рода. Свидетель трех эпох. Всех застала, всех пережила. Помнит она и Ленинград довоенный, и БДТ до Товстоногова.

В труппе официально состоит с 1950 года. Таким долголетием и верностью одному театру мало кто может похвастаться. Хотя сама Адашевская к хвастливым воспоминаниям совсем не склонна.

— Всегда надо знать свое место. В молодости я была толстуха. Это сейчас как-то усохла. Ничего, кроме характерных героинь, мне никогда не светило. И я была к этому готова.

Когда я спрашиваю про ее первую роль, со смехом отвечает: «Труп на первом плане». Оказывается, будучи студенткой Театральной студии при БДТ, Марина Константиновна дебютировала в легендарном спектакле Григория Козинцева «Король Лир» в 1943 году.

— Ребят-актеров совсем не было. Всех забрали на фронт. На меня надели какую-то бесформенную робу, велели лечь на пол и притвориться убитым воином. Вся задача сводилась к тому, чтобы лежать недвижимо и не дышать. Помню, дико боялась, что начну чихать — на сцене такая пыль! А встать во весь рост мне не позволили. Так и пролежала всю дорогу.

Роль со словами Марина Константиновна получила позднее в спектакле по пьесе Ольги Берггольц и Георгия Макогоненко «У нас на земле», когда ее уже зачислили в труппу.

— Ольгу Федоровну в Ленинграде обожали. Всю блокаду она была голосом осажденного города. Такое разве можно забыть! Но после войны начальство в Москве постановило, что память о героической блокаде и бесчисленных жертвах надо свести к минимуму. И народные любимцы в одночасье стали не в чести. Помню, что наш спектакль раскритиковали нещадно. У меня даже сохранились вырезки. Там от одних заголовков можно застрелиться: «О фальшивой пьесе и плохом спектакле», «Спектакль, лишенный жизненной правды»… Помню, как после премьеры Ольга Федоровна устроила для актеров что-то вроде банкета. Ну не банкет, банкетик! Как выразился мой тогдашний муж, тоже актер Павел Панков, «кильки со свечками». Тогда еще были карточки, еды никакой. Но свечи горели, и звучали прекрасные стихи, которые читала Берггольц. За них потом моего мужа таскали в Большой дом. Все выпытывали, что она читала, да не было ли в ее стихах крамолы против власти. Видно, кто-то уже успел стукнуть. Муж притворился, что был пьяным и ничего не помнит. Бог миловал. Пронесло.

Сейчас, когда я спрашиваю Марину Константиновну о БДТ конца 1940-х — начала 1950-х годов, выясняется, что в театре играли замечательные актеры, что в репертуаре было несколько аншлаговых спектаклей, как, например, «Дорога в Нью-Йорк», на который билеты спрашивали с другого берега Фонтанки. Общепринятая версия, что театр находился на грани закрытия, мягко говоря, не соответствовала действительности. Не все было так ужасно и безнадежно, как принято думать. Другое дело, что любое мало-мальски живое слово нещадно вымарывалось, любой намек на правду был чреват большими неприятностями. За какую-нибудь невинную «Снегурочку» Островского полагалось поставить две советские пьесы. Как правило, одна хуже другой. Все друг друга боялись — не сексот ли? Кстати, именно тогда у БДТ сложилась репутация опасного театра, где труппа исправно «съедает» своих главных режиссеров: с 1949 по 1955 год их сменилось четверо.

Поэтому, когда в начале 1956 года Товстоногов держал перед труппой БДТ свою тронную речь, он строго предупредил: «Я несъедобный». Народные артисты, привыкшие к самовластию, не поверили и попытались это проверить, но времена наступили другие — оттепель.

Сама Марина Константиновна всегда старалась держаться в стороне от  театральных интриг и разборок. Не последнюю роль, как ни странно, тут сыграла йога, которой она всерьез увлеклась в двадцать пять лет. Поначалу это был чисто теоретический интерес — индийская философия, культура, экзотические танцы и музыка. А потом она открыла для себя «Вселенское Евангелие Вивекананды» Ромена Роллана и уже подсела на йогу всерьез и надолго.

— Я стала делать выписки из книг и перечитывала их, когда у меня были тяжелые моменты, нехорошо на душе. И каждый раз мне удавалось собраться с силами. Вот, послушайте, из «Вивекананды»: «Причина всех страданий, существующих в мире, та, что люди ошибочно принимают удовольствия за идеал». Или: «Идеальный человек — тот, который среди глубочайшей тишины находит для себя интенсивную деятельность и среди высшей деятельности находит тишину пустыни. Это идеал карма-йоги». А вот еще: «Вам незачем изводить себя работой, не спать ночи: мир все равно пойдет своим чередом». Ну разве это не прекрасно?

Йога помогала Адашевской обрести ясность мысли и покой в самые трудные периоды жизни. Так было, когда она рассталась со вторым мужем или когда подолгу находилась в творческом простое. Она никогда не питала иллюзий по поводу своего места в актерской коллекции БДТ и была очень благодарна Товстоногову за внимательное отношение.

— Никогда не забуду, как Георгий Александрович настоял на том, чтобы меня взяли на первые гастроли театра в Болгарию в 1963 году. А ведь в спектакле «Океан», где я была занята, у меня была единственная реплика: «Какая прелесть!» В сущности, эту реплику мог произнести любой другой, не говоря о том, что ее можно было просто сократить из соображений экономии. Но Товстоногов пресек любые попытки, заявив: «Оставьте Адашевскую. Мне нужна эта краска».

В сущности, все актеры БДТ ощущали себя красками на палитре мастера. Но кто-то, следуя терминологии Станиславского, любил себя в театре, а кто-то — театр в себе. Адашевская принадлежит явно ко вторым. Тут сказалась и актерская школа, и ленинградское воспитание, и привычка безропотно ощущать себя частью великого целого.

— Вот, например, по ходу спектакля «Идиот» Настасья Филипповна произносит знаменитую фразу «Я сегодня выпью три бокала». Но дальше кто-то должен ей эти бокалы вынести на сцену. Знаю это, потому что сама их и выносила. Конечно, Настасья Филипповна — одна роль, а моя горничная — совсем другая. Но если человек, стремящийся на сцену, не поймет, что это тоже важно, что можно исполнять и маленькую роль с достоинством, не извиняясь перед публикой, мол, я шла тут мимоходом, ничего из вас не выйдет. Надо менять профессию. А я об этом никогда не помышляла, даже когда у меня совсем не было работы.

Когда спрашиваю про любимый спектакль Марины Константиновны за семьдесят лет в театре, отвечает с ходу: «Мещане». Она там играла кухарку Степаниду. Такое почти бессловесное домашнее животное. Всегда в фартуке, всегда в платке, повязанном так, что и глаз не видно. Но все из-под него видит, ничего не упустит, обо всем имеет собственное мнение, которое не стесняется выражать невнятными косноязычными междометиями. В доме Бессеменовых она одна за весь античный хор: живет, негодует, гремит помойным ведром.

— Самое удивительное, что я персонажей Горького знала лично. Вся моя родня по отцовской линии — купцы, лесопромышленники, из бывших крепостных, своим трудом всего добившиеся. Не громадного масштаба, но склады свои имелись, и деньги водились тоже. Потом их всех сгнобили, разорили, уничтожили как класс. А те, кто остался на свободе, доживали свой век по коммуналкам и подвалам. Собственно, тогда-то я их и застала в опущенном, отверженном состоянии, но это были как раз те самые булычевы, достигаевы и бессеменовы, которых описал в своих пьесах Алексей Максимович.

Сама Марина Константиновна до сих пор пребывает в сомнениях, а надо ли было после смерти Г. А. Товстоногова переименовывать БДТ. Как-то несправедливо получилось по отношению к Горькому, который вместе с Марией Федоровной Андреевой много сил положил, чтобы создать этот театр. И пьесы его всегда тут шли, и больше семидесяти лет БДТ существовал под именем Алексея Максимовича. Нехорошо как-то вышло…

Марина Константиновна смущенно вспоминает, что тогда на собрании весь коллектив проголосовал за пере­именование, кроме одного человека. Так что вариантов не было. Отныне БДТ носит имя Г. А. Товстоногова.

— А вы-то сами как проголосовали? — спрашиваю я.

— Ну как я могла быть против, конечно, за! А сейчас терзаюсь, будто невольно кого-то предала. Я всегда стою за справедливость. Только театр не то место, где ее следует искать.