Nick Ballon
Nick Ballon

Я только что прилетела из Москвы, где, как мне кажется, ощущение близких перемен витает в воздухе. А вам как видится со стороны?

Большинство западных наблюдателей в возможность перемен не верит. Но я считаю, что мы систематически недооцениваем потенциал перемен в России. И думаю, что предпосылки к значительным переменам имеются. В течение XX века в России вообще самые важные изменения приходились на периоды, когда страна внешне радикально не менялась, а менялась как бы исподволь. Например, время правления Брежнева. Вы только подумайте, как сильно все изменилось за этот период! А видимые тектонические сдвиги произошли уже после.

Хотя мы привыкли думать о брежневском периоде как об эпохе застоя, то есть о времени без перемен.

Политическая система не менялась. Но менялось общество. И нарастало недовольство тем, что нет никаких изменений на макроуровне. Общее ощущение того, что ничто не меняется, само по себе может послужить катализатором последующих значительных изменений.

Симптоматично, кстати, что сегодня в России слово «застой» снова вошло в оборот. Во время своего последнего приезда в Россию в ноябре я слышал его в разговорах вновь и вновь – впервые за очень долгое время. Игорь Юргенс (предприниматель, экономист. – М. Г.) сделал не вполне деликатное заявление (в интервью Reuters. – М. Г.) в том смысле, что если Путин вернется на пост президента еще на двенадцать лет, то он останется в истории еще одним Брежневым. В целом не самая плохая аналогия между двумя эпохами, хотя, конечно, и несовершенная, как все исторические аналогии.

Тогда давайте ее продолжим. Вы видите признаки того, что общество меняется, пока политическая система остается неизменной?

Признаки есть. Я бы не хотел их пре­уве­ли­чи­вать, потому что, согласно опросам Центра Левады, большинство по-прежнему склонно принимать ситуацию как есть: «занимайся своим делом, не лезь в политику». Но, с другой стороны, насколько можно судить, гражданское общество в России растет.

По каким признакам вы судите, что гражданское общество растет?

Конечно, законы, принятые после «оранжевой революции», осложнили существование неправительственных организаций, в особенности тех из них, что получают зарубежное финансирование. Это те сложности, о которых пишут в газетах – и правильно делают. Но как по статистике Мин­юста, так и по сведениям независимых исследователей, выходит, что в России сейчас не меньше восьмидесяти тысяч реально действующих неправительственных организаций.

Среднестатистический россиянин вряд ли является членом неправительственной организации. А если и является, то только какой-то одной. В то время как среднестатистический американец с куда большей вероятностью является членом такой организации – а скорее, нескольких. С точки зрения какого-нибудь специалиста по «социальному капиталу», Россия – пустыня. Но это чрезмерное упрощение. Существует много организаций, у которых есть некоторая свобода действий. Организации, оказывающие юридическую помощь – таких довольно много, они отлично научились работать с системой, – весьма эффективны; они не революционеры, но работают в направлении поступательных изменений.

Кроме того, есть государственные и окологосударственные образования, которые, начиная примерно с 2004 года, берут на себя какие-то функции гражданского общества. Я бы не сказал, что они очень успешны, все эти общественные палаты и советы, но сам факт их существования – своего рода знак, что по крайней мере кто-то в правящей верхушке озабочен проблемой изоляции власти от общества. Так что я не думаю, что эти организации созданы только как декорации. В этом же ряду некоторые инициативы Медведева, например его заинтересованность в спасении внутрисистемных партий, так называемых парламентских партий – их рейтинги стремительно падали, и он выразил озабоченность тем, что они могут просто-напросто исчезнуть, он понимает, что в таком случае система стала бы менее, а не более управляемой.

Я всегда думала, что общественные палаты и советы при президенте – это чистой воды кооптация оппозиции. Чтобы она была под контролем, на виду, занята каким-нибудь бессмысленным делом.

Чтобы захотеть что-то кооптировать, это «что-то» должно существовать. Невозможно кооптировать пустоту. И мне кажется, что правящая элита понимает: если всех и все пригвоздить и запереть, не с кем будет разговаривать. Само по себе это понимание к радикальным переменам не приведет. Но по сравнению с другими периодами российской истории бросается в глаза то, что эти люди хотят не истребить гражданское общество, а скорее контролировать его, при этом, вероятно, понимая, что со временем оно будет расти.

Вы сказали, что видите ряд предпосылок к переменам. Одна из них – развитие гражданского общества. Что еще?

Тот факт, что все больше и больше людей – во всяком случае, среди образованных россиян – понимает, что существующая социоэкономическая система неконкурентоспособна. Неспособность создать что-то новое за пределами немногих довольно примитивных областей очевидна уже, кажется, всем. Это то, о чем говорит Медведев, я думаю, вполне искренне. Некоторые его заявления читаются как радикальные манифесты на эту тему. Путин высказывается более обтекаемо. Но Сурков и другие хранители идеологии режима более откровенны. Это направление обозначилось очень отчетливо. Это необходимое условие для перемен.

Кроме того, меняется международный климат. Снижается напряжение между Россией и Соединенными Штатами и другими западными государствами. Это, мне кажется, обеспечивает российским реформаторам некоторую дополнительную свободу маневра.

Но если действительно грядут значительные перемены, что это будут за перемены? Я помню, на излете брежневской эпохи – как раз тогда я начал часто ездить в Советский Союз – у многих, во всяком случае, в Москве, было ощущение, что грядут перемены. Но никто не знал, чего ждать: либерализации или сталинизации.

Тот же вопрос встает и сегодня. Предположим, созданная десять лет назад система изжила себя. Какова реакция? Закручивание или ослабление гаек? Я не могу не заметить, что отчасти это противоречие заложено в том, что Россией, в принципе, очень трудно управлять, даже при самых благоприятных обстоятельствах. Периоды консервативного правления как-то загоняют эти встроенные сложности внутрь, но когда они выходят на поверхность, создается взрывоопасная ситуация. Что вы будете делать с Северным Кавказом? Даже самая мягкая демократизация выведет на поверхность проблемы, которые приведут, как минимум, к тяжелейшим размышлениям о том, что все-таки реально осуществимо сегодня. Мне кажется, в элитах существует консенсус по поводу того, что да, существующая система находится в тупике, но нет единогласия по поводу того, как эту проблему решать.

Есть еще одно обстоятельство, которое осложняет прогнозы. Одно из основных отличий от позднесоветской эпохи – это появление другой элиты. Я имею в виду, в частности, таких людей, как вы: вот вы сейчас прилетели из Москвы в Лондон брать интервью у человека, с которым познакомились в годы работы в Америке. То есть на уровне отдельно взятого человека существует совершенно новая ситуация. Если вы хотите перемен, но вам есть что терять, то очень остро встает вопрос о том, насколько вы верите в возможность пережить эти перемены без потерь. Может, лучше вообще поступить так, как поступают многие русские, которых я вижу тут, в Великобритании: жить на две страны, не делая при этом психологических, нравственных и политических инвестиций ни в одну ни в другую?

Nick Ballon
Nick Ballon

То есть чем комфортнее люди себя чувствуют, тем менее вероятны серьезные перемены.

Пока они не начнут ценить политические права сами по себе, это именно так. После ельцинской эпохи населению был предложен новый общественный договор, согласно которому люди получали рост личного благосостояния, личную свободу – свободу передвижения, возможность самореализации – в обмен на политические права, которых становилось меньше. Экономическая элита по большей части на обмен согласилась добровольно, хотя арест Ходорковского, конечно, продемонстрировал, что вполне реальна угроза все потерять.

А потом случился экономический кризис, и система вышла из равновесия. Перед тем как сюда приехать, я провела маленький опрос среди сотрудников редакции: какие симптомы грядущих перемен они видят. Первым номером в списке оказалась общественная кампания против милиции.

Для Путина правоохранительные органы – это его мир. Он никогда не считал нужным обращать внимание на действия милиции, тем более извиняться за них. И вот появляется новый президент, который с самого начала много говорит о законности. Люди слышат это и одновременно видят, что милиция ведет себя в полном противоречии президентским словам. Милиция ведет себя так уже давно, но раньше это не противоречило риторике власти. Получается, что президент лицемерит? Я думаю, именно этим во многом вызвано возмущение, которое мы видим. Медведев своей риторикой поднял ожидания, и это побудило людей громче и больше жаловаться, выражать свое мнение, что, в свою очередь, поставило власть перед выбором: закрутить гайки или вступить в диалог?

И самое примечательное, возможно, то, что выбран диалог, вроде как начинается реформа милиции. Совсем недавно, кстати, произошел удивительный случай. В Москве милиционеры выстроили «живой щит» из частных автомобилей. Кто-то из водителей отказался подчиниться, а затем написал об этом у себя в блоге. Спустя буквально пару дней на тему этого инцидента высказался президент Медведев. Раньше власть никогда не реагировала с такой скоростью. А вот еще симптом из моего списка: больше людей на митингах протеста.

Это очень важно. И это имеет непосредственное отношение к тому, что мы только что говорили о милиции. Сравните то, что было в Калининграде (с октября по январь прошла серия митингов протеста с участием от пятисот до десяти тысяч человек. – М. Г.), с тем, что было во Владивостоке годом ранее, – там была демонстрация с участием нескольких сотен или даже тысяч человек, подавленная самым жестоким способом. Можно предположить, что те же люди хотели бы подавить демонстрации в Калининграде точно так же. Но, видимо, было принято решение так не делать. И теперь, насколько я могу судить по сообщениям российской прессы – точнее, в основном я читаю сетевые источники, – в Калининграде губернатору пришлось сделать кое-какие жесты по отношению к населению, жесты, которые пару лет назад казались бы немыслимыми. И обратите внимание на требования митинговавших. Требовали, в частности, отставки Путина. Но еще интереснее, на мой взгляд, появление другого требования – здесь и в других городах – требования вернуть выборы губернаторов. Не думаю, что это в ближайшем будущем произойдет, но тот факт, что люди об этом думают – то есть задумываются именно о своих политических правах, – подсказывает, что власти, как минимум, придется управлять теперь куда более сложной системой.

Возможно, и бесконечные споры о Сталине тоже симптоматичны. Он занял постоянное место в общественном разговоре.

Возвращение к спорам об истории – явление не только российское. Сейчас это происходит по всей Восточной и Центральной Европе. Я был в Эстонии в январе – наслушался. На Украине разразилась история с присвоением Бандере звания героя Украины. Эти вопросы, которые люди как бы отложили на потом в первые десять-пятнадцать лет после конца коммунизма, теперь выходят на первый план.

С другой стороны, в России явно существует проблема, как бы это сказать, с кадрами с антисталинской стороны. Новых лиц почти нет, в бой идут ветераны старых движений за права человека. И Медведев – с одной стороны, он очень однозначно выступил в октябре, коротко и ясно (в обращении по случаю Дня политзаключенного президент напомнил об ужасах репрессий. – М. Г.), с другой – с тех пор он в эти споры не вмешивается. Посмотрим, как пройдет празднование 65-летия окончания войны. Хотя, конечно, напрашивается вопрос о том, когда же Россия перестанет праздновать эти годовщины так, будто победа была вчера. Мне кажется, отучить себя и население от этих обрядов было бы правильно, ведь это еще и форма давления на соседние государства.

Nick Ballon
Nick Ballon

Кстати, о брежневской эпохе. Именно тогда День Победы стал пышным праздником.

Да, параллель очевидна. Но в 75-м году это было более органично, война была еще в зеркале заднего вида. Если вы помните, в ельцинское время никак не могли решить, что с этой традицией делать, поэтому праздновали как-то потише, без парадов и прочих фанфар. А вернулось это все при Путине.

Есть и другие признаки – сдвиги в медиа. То, как «Первый канал» в прошлом году освещал День политзаключенного. Вы знаете, что года с 2006-го этот день отмечается акцией «Возвращение имен»: организация «Мемориал» собрала в огромные тома имена и фамилии всех москвичей, убитых за время Большого террора, и они зачитывают эти имена у Соловецкого камня на Лубянке. И в этом году «Первый канал» вдруг дал довольно подробный репортаж. Проблески надежды, пожалуй.

Вот у меня в списке как раз телевидение. Если оно и не перестало быть рупором Кремля, то стало каким-то треснутым, что ли, рупором. Удивительные ток-шоу, сериал «Школа», явное ослабление контроля над тем, кому можно «в телевизор».

В ноябре, когда я был в Москве, я заметил, что на телевидении появились такие, я бы сказал, кухонные разговоры. Это не вполне политика и нет открытой критики. С критикой вообще сложности, потому что деградация политической и партийной систем означает, что и слово-то давать особенно некому: после десяти лет отсутствия нормальной политической конкуренции авторитетных оппозиционных фигур просто не осталось. С «Единой Россией» совсем другая история. Я не то чтобы сторонник идеи, что руководство «Единой России» сейчас на стороне значительных перемен, но мне кажется, они сейчас чувствуют некое давление, которого полгода назад не было.

Что вы имеете в виду?

Например, выборы пару недель назад, когда Грызлову пришлось в телеэфире в воскресенье вечером давать объяснения по поводу того, почему все получилось не совсем так, как надо (на региональных выборах в марте кандидат от «Единой России», в частности, проиграл коммунистам в борьбе за должность мэра Иркутска, хотя в большинстве регионов правящая партия в очередной раз победила. – М. Г.). Его, конечно, не уволили, но вообще, сдается мне, дело идет к тому. Нужен кто-то более дееспособный, фотогеничный и современный во главе правящей партии. Так что я бы предположил, что его дни сочтены. Давайте понаблюдаем за «Единой Россией». Источником перемен эта партия никогда не будет, но предвестником вполне может стать.

Еще симптом. В Петербурге суд присудил огромную сумму компенсации девушке-студентке, подвергшейся давлению милиции после участия в митинге.

Вот такого я не ожидал в отсутствие, как принято говорить, «сигналов сверху». Мои источники в Москве говорят, что в судах за последние годы все стало менее свободно. Но опять же, предпосылки для перемен тут есть: за последние десять лет ситуация в российских судах во многом улучшилась. Если отвлечься сейчас от всего, за что мы эти суды справедливо критикуем, есть положительные сдвиги: появление системы мировых судей, судейский состав в целом стал более образованным и лучше оплачиваемым. Так что это не то чтобы беспросветная картина, но я вообще думал, что это хотя бы стабильная картина, что никаких политических новостей отсюда ждать не следует. Но в целом, знаете, имеется огромная судебная система, которая во многом похожа на судебную систему любой другой страны.

Еще симптом. Письмо с требованием отставки Путина. Подписали больше двадцати тысяч человек. Но дело даже не в этом, а в том, что кому-то вдруг пришла в голову идея, что Путин, будучи премьер-министром, может быть отправлен в отставку.

Ага. Теоретически (смеется). Вообще, мне кажется, это скорее штрих к рассказу о том, как странно устроена эта система. О тандеме мы с вами даже не говорили, но это тоже часть уравнения.

Казалось бы, обреченная стать нестабильной.

Не знаю. Это, конечно, своего рода инновация, но не думаю, что она так прекрасна, чтобы они захотели ее продлить еще на шесть лет. Так что осталось всего-то года полтора. Я думаю, что Путин вернется. Но могу ошибаться. Очевидно, он окончательно еще не решил, что делать. Мне кажется, даже если он вернется, многое изменится к 2012 году.

Например? Предположим, Путин вновь стал президентом.

Думаю, у него будет иная повестка дня, если он вернется на двенадцать лет – хотя в это все еще трудно поверить. Он не сможет уже вести себя так, будто весь смысл его правления в том, чтобы делать все не так, как в девяностые. Это уже никого не убедит. Ему придется нащупать новую миссию. И я думаю, что он вернется в роли своего рода реформатора. Будет себя подавать как агента назревших перемен. Это, конечно, будут не революционные перемены, но и продолжением его второго срока – главной целью которого было поддержание статус-кво – это тоже не будет. Вообще тандем оказался успешнее, чем многие ожидали, – я думаю, оттого, что получилось в некотором смысле разделение властей на самом верху. Это полезная штука для бюрократии и для элит. Позволяет выбирать, кому присягать на верность, на кого возлагать надежды. Оставляет простор для некоторой двусмысленности: можно одновременно хотеть перемен и устанавливать границы. Кроме того, видоизменилась сама должность премьера. Ирония ситуации заключается в том, что Путин создал должность активного премьер-министра. И мне кажется, что если он вернется в качестве президента, то эта должность не исчезнет так просто. Полномочия премьер-министра фактически расширились, в особенности в том, что касается экономики. Но мы забежали вперед.

XX век в истории России содержит некоторое количество периодов такого вот ожидания перемен. Например, перемен ждали после войны.

Я так понимаю, уже во время войны – последние год-два люди были полны надежд. Ведь общество сильно изменилось за время войны, самозародились элементы рыночной экономики.

Все эти надежды рухнули в 46-м году.

Именно. Все оказалось ровно наоборот. Вообще, знаете, один из штампов русской истории как науки заключается в том, что это общество, развивающееся по траектории маятника: периоды бурных перемен сменяются периодами реакции. Спустя десять-двадцать лет процесс запускается вновь. При Брежневе была стагнация, при Горбачеве и Ельцине – перемены, при Путине – консервация, теперь пришло время чего-то нового. Но можно посмотреть на это и с другой стороны. Прошло двадцать пять лет с начала перестройки. Целое человеческое поколение. Нынешняя система неплохо защищена. Люди живут лучше, границы у системы прозрачные, у каждого отдельно взятого человека куда больше возможностей для самореализации. Экономический рост вполне может продолжиться. Конечно, рано или поздно нефть закончится, но на протяжении ближайшего поколения им, наверное, будет не так сложно. Горбачев имел дело с империей, неспособной саму себя содержать. Путин же в этом смысле сберег Россию от дорогостоящих и опасных конфликтов. Траты на военные нужды оставались, в контексте истории, довольно низкими. Поэтому я не могу себе представить такой цепочки, такого каскада перемен, которые привели к полной дестабилизации в восьмидесятые. И мне кажется, это все-таки скорее хорошо.

И обратите внимание: Горбачев всегда говорил о «радикальных реформах», он со сладострастием употреб­лял слово «радикальный». А Медведев всячески подчеркивает, что он против радикальности, для него само слово «радикальный» – дурное слово, он так сказал в интервью Сванидзе до того, как вступил в должность. Он сказал, что само присутствие радикальных настроений в обществе – всегда дурной признак. Его рецепт – постепенные перемены, за которыми он приглядывал бы лет пять-шесть, затем передал бы в новые руки.

Nick Ballon
Nick Ballon

Вы верите в такую возможность?

Это возможно в том случае, если по истечении пяти-шести лет вновь наступят перемены. Это, конечно, не совершенство, но это означало бы, что Россия постепенно поворачивается лицом к Западу, усиливая связи в том числе с евроатлантическим сообществом. В общем, я думаю, что еще пять-шесть лет правления Медведева в качестве сильного и независимого президента было бы совсем неплохо. Однако, если его по-прежнему будет сдерживать кто-то, кто куда меньше настроен проводить реформы, все повернется несколько иначе.

Подведем итог. Ждем перемен?

Странно, мы с вами получились большими оптимистами, чем есть на самом деле. Нельзя однозначно сказать, что есть перемены. Но есть ситуация. В этой ситуации все большее количество людей задается вопросом о том, как долго может просуществовать статус-кво. Я не думаю, что перемены неизбежны, но, возможно, наступил момент, когда сама ситуация является самостоятельной силой.С