Насмерть

У каждого из них свой отработанный выход. Кто-то любит покрасоваться перед камерами, пройтись неспешной походкой по подиуму под руку с любимой моделью. Чтобы все увидели, кто главный, кому предназначены все аплодисменты и блицы. Так раньше появлялся на подиуме Валентино, так до сих пор выходят Лагерфельд и Кавалли. Старая гвардия.

Другие изображают стеснительность. Ну что вы, что вы! Я тут совсем ни при чем, говорят их поспешные поклоны и робкие, немного растерянные улыбки. Ход Армани. Но, как бы ни был растерян вид, его колючий взгляд не упустит ничего: и как поставлен свет, и кто сидит в первом ряду, и сколько длились аплодисменты. Молодые модель­еры выходят на поклоны так, будто отбывают повинность, оговоренную специальным пунктом в контракте. Деловито, быстро, небрежно кивнули и… по домам. Фотографы едва успевают нажать на затвор. Моду на такие поклоны ввела Миучча Прада. И правильно! Зачем долго раскланиваться, когда и так ясно, получилась коллекция или нет.

Александр Маккуин выходил на подиум так, как будто его выпускали из загона. Он был похож на молодого бычка. Он бежал. Он спешил, загребая коротковатыми ногами. Еще в конце девяностых он первым ввел в моду низко срезанные у пояса джинсы. И казалось, одно неловкое движение – и они с него свалятся. Но они просто волочились по подиуму. А когда доползали до критической точки, он их подтягивал на ходу. И в этом жесте было что-то детское и беспомощное.

Как правило, выходя на финальные поклоны, он вынужден был преодолевать довольно длинные расстояния, поскольку его шоу проходили в помещениях старых цирков и вокзальных складов. Это была его стометровка славы, которую он пробегал с видом прирожденного лузера. Но вот же он, финиш, – этот кричащий, ликующий, плачущий, ошеломленный зал. Все эти звезды, все эти критики моды, пресыщенная, все на свете повидавшая публика. И все как один вскочили на ноги. Все скандируют его имя. Таких сумасшедших оваций не устраивали никому. А он как будто их не слышал. Бежал, задыхаясь. Штаны сползали. Блицы фотографов слепили глаза. Видно было, что ему бы сейчас только добраться до кулис. Чтобы все это уже наконец закончилось. Нырнуть и исчезнуть в спасительной темноте backstage, где все свои. Он больше всего любил дайвинг – даже не за рыбок, а за погружение в абсолютную тишину. The rest is silence. Еще мгновенье – и он исчезнет, небрежно махнув нам рукой.

Умереть старым

Почему он это сделал? Что именно случилось утром 11 февраля в доме на Green Street? Еще накануне он связывался с офисом, кто-то заезжал к нему забрать рубашки в прачечную. Он даже что-то написал в Twitter, какие-то восклицания из репертуара чеховских трех сестер: «Надо жить, надо жить»… Потом они быстро исчезли из Сети, их приобщили к набору разноречивых улик и показаний. Самоубийство? Или, может быть, все-таки несчастный случай? Кто их знает, этих художников с нестабильной психикой? Тело обнаружили в гардеробной. Смерть наступила от удушья. А вдруг это на самом деле было не самоубийство, а эротическая асфиксия, как год назад с актером Кейтом Кэррадайном? Такая версия существует. Ей, однако, противоречит факт существования предсмертных записок, которые находятся в распоряжении полиции и содержание которых неизвестно. Безусловно, многое должны прояснить официальные результаты вскрытия и полицейское заключение, которые по британским законам могут быть обнародованы не раньше середины апреля.

Пока же отрабатывается более политкорректная версия – смерть самого близкого человека, его матери, стала решающей причиной для само­убийства Александра Маккуина. В качестве доказательства неизменно приводятся собственные слова модельера, что больше всего на свете он боится пережить маму. «Да, если бы не мать, – заявил модный фотограф и приятель Маккуина француз Дэвид Лашапель, – он бы давно покончил с собой. У него были такие страшные периоды депрессий, о которых никто и не подозревал. Он все время жил на грани. От решающего шага его удерживала только любовь к матери. Он не хотел убивать ее своим добровольным уходом. Она умерла, и ему стало все равно». Черной тенью возник и канул в поспешных газетных расследованиях и некий Mr. Stag¹ – бывшая порнозвезда, с которым Маккуин вступил вначале в виртуальную, а потом в интимную связь. Что их связывало? Почему расстались полгода назад? Не фигурируют ли в деле наркотики и опасные игрушки их любовных развлечений? Никто ничего не знает, но все сходятся на том, что уход Маккуина – это жест отчаянья, безумный, беспричинный, неподвластный обычной логике и необъяснимый даже набором его печальных обстоятельств. Впрочем, кто сказал, что логика гения должна быть непременно доступна обычному сознанию? И кто знает, какой мрак жил в его душе, ища и требуя выхода в виде бессонного творчества, опасного секса, наркотиков… Наверняка это знала только его мама, миссис Джойс Маккуин. И, пока она была рядом, он еще мог справляться со своими демонами. Но без нее ему было с ними не совладать.

По всем каналам не уставали крутить один и тот же сюжет: как полицейские выносили его тело, покрытое оранжевым одеялом, как грузили носилки в фургон, стоявший у подъезда. Из близких никого рядом не было, только слышно было, как сухо щелкали затворы кинокамер. Обычный серый лондонский февральский день. В Green Park, через дорогу от дома, где он снимал квартиру, расцветали нарциссы. Они всегда здесь цветут в феврале. Иногда Маккуин заходил сюда, чтобы посидеть в полосатом шезлонге. За два фунта можно торчать хоть целый день. У него была теория, что все дело в правильно взятом темпе. Между любыми взлетами должны быть паузы, когда просто лежишь на кровати и смотришь в потолок. Или вот так сидишь в шезлонге, вытянув ноги и подставив лицо солнцу. Ни о чем не думая, ничего не вспоминая, не заглядывая поминутно на дисплей. Live slow, die old. Вот его девиз последних лет! Он собирался дожить до старости. Во всяком случае, любил об этом говорить в интервью.

Состояние абсолютной опустошенности у него наступало после каждого дефиле. Давно, в девяностые, они проходили здесь, в Лондоне, последние годы – в Париже, который он не слишком любил. Он и этот район Mayfair не жаловал. «Вот уж не думал, что когда-нибудь буду здесь жить», – говорил он с интонацией Элизы Дулитл, впервые допущенной в хоромы доктора Хиггинса. Он был из тех людей, которым кажется, что любое благодеяние судьбы им не по ранжиру, что обязательно в какой-то момент подвернется сердитый начальник, который доходчиво объяснит, что тебе здесь не место, или просто без лишних объяснений выставит вон. И надо быть всегда готовым к такому повороту сюжета.

Английское общество сословно по своему устройству. Тем, кто вырос на Хокстон-Сквер в Ист-Энде, не полагается селиться в Mayfair. Портным не следует сидеть за одним столом со своими заказчиками. Каждый должен знать свое место. Англия – цивилизация ритуалов. Нарушая или пренебрегая ими, ты обрекаешь себя на судьбу аутсайдера. Маккуин усвоил это правило хорошо. Революционер, взорвавший все представления о современной моде, по своим убеждениям он оставался типичным монархистом. Чтобы понять это, достаточно было услышать его рассказ о том, как королева награждала его орденом за заслуги.

«Вначале я жутко боялся смотреть ей в глаза. А потом не выдержал и посмотрел. Наши взгляды встретились, и она рассмеялась. Мы оба рассмеялись. Этот момент, кстати, есть на видео. И, знаете, это было как в дансинге, когда ты вдруг встречаешься с кем-то взглядом и думаешь про себя: Whoa! У нее такие голубые глаза. Она меня спросила: “Как давно вы стали модельером?” Ну, я в ответ пробурчал что-то вроде: “Несколько лет назад, миледи”. А что еще в таких случаях надо говорить? Я вообще плохо соображал. Почти не спал накануне. Все-таки не каждый день тебя принимает королева».

•  •  •

Если бы регламент королевской аудиенции позволял, он мог бы рассказать о том, что перед тем, как стать дизайнером, несколько лет провел на Savile Row, главной цитадели мужской британской моды, где удостоился чести шить костюм для старшего сына королевы, принца Уэльского. Что он прошел путь от ассистента по раскройке тканей до портного, отвечающего целиком за весь пошив. А Savile Row – это как служба в армии, в элитных войсках. По крою, по духу и по своей психологии британская мода – очень мужская. Именно на Savile Row были заложены каноны большого британского стиля. До сих пор здесь каждый костюм «собирают», как когда-то – модель «роллс-ройса». Долго, тщательно, вручную и на века.

Наверное, он мог бы остаться здесь, чтобы состариться среди фолиантов с образцами твида и кашемира, под портретами знаменитых заказчиков, в музейной тишине старинных примерочных. Но нет, он не захотел дожидаться повышения по службе, не стал требовать себе прибавки к жалованью. Просто в какой-то день он вежливо распрощался со всеми и вышел вон. Все, что можно было взять от Savile Row, он получил. Дальше надо было действовать на свой страх и риск.

Странно, но опыт и уроки мастерства, раскрепостив руки, совсем не освободили ему душу. Какой-то внутренний зажим в нем все равно оставался. Не представляю себе Маккуина расслабленным, безмятежно радующимся успеху. Всегда насупленный, хмурый бычок. Строгий взгляд синих глаз без ресниц исподлобья. Влажная ладонь, протянутая для порывистого, неуверенного рукопожатия. Он заметно нервничал, когда отвечал на вопросы. Он дико нервничал, когда шли примерки. Он умирал в день дефиле. Но об этом знали только близкие – Сара Бартон, его ассистент последних тринадцати лет, Даниэль Кернс, его главный стилист, Трише Веркаде, пресс-атташе, ну и, конечно, Изабелла, Иззи, женщина судьбы, подруга бедной юности, сестра по духу, муза, покровительница и одновременно «хрюша, находящая трюфеля на помойке», как она сама о себе говорила!..

Перо павлина

Изабелла Блоу… Ее имя сейчас всплывает на экране монитора мгновенно, как только набираешь в любой поисковой системе Alexander McQueen. Смерть вновь соединила обоих. Говорят о Маккуине, вспоминают Изабеллу. Пытаются объяснить причины одного самоубийства, натыкаются на другое.

Кто была эта женщина, обладательница самых экстравагантных шляпок в Лондоне? Эксцентричная дива, «икона стиля», меценат без денег, гениальный редактор без собственного журнала. Не красавица. Отнюдь! На утренних дефиле, на которых мы иногда с ней сталкивались нос к носу, так просто смотреть нельзя было на нее без жалости. Что-то напоминало в ней нахохлившуюся больную птичку: усталые глаза навыкате, крючковатый нос, похожий на клюв, беспокойные руки-лапки в старушечьих перчатках-митенках. Но всегда при алой помаде на неулыбчивых, обиженных губах. Всегда на высоченных каблуках, в которых и до кэба-то доковылять – подвиг. И обязательно стра­усовое или павлинье перо, колом торчащее над головой, как королевский стяг над Букингемским дворцом. Настоящие леди не сдаются. Боже, храни Изабеллу! Не сохранил. Два года назад покончила с собой. Как и ее дед, двенадцатый баронет Джок Дельвиз-Бротон, как и ее свекор Арчибальд Блоу. Одна из самых печальных страниц в жизни Маккуина, где многие сейчас ищут отгадку его смерти.

Но он-то знал и другую Изабеллу. Женщину-шампанское, главную лондонскую насмешницу, любимицу элегантной публики по обе стороны Ла-Манша. Ни одна вечеринка не обходилась без нее, ни один заметный модный показ не проходил без ее павлиньего пера в первом ряду. Веселая, рисковая, бесстрашная. Никогда ни на что не жаловалась. Только посмеивалась над хроническим безденежьем, над неудачливым арт-дилером мужем и своими постоянными перелетами с одной работы на другую. То это был Tatler, то Vogue, то Sunday Times… И всюду хотели от нее поскорее отделаться. Слишком креативная, слишком несговорчивая, слишком деятельная. В моде надо вести себя тихо, слушаться начальство и сидеть на одном месте. А она все рвалась куда-то. Придумывала немыслимые съемки, искала новые лица, находила какие-то фантастические места для фотосессий. «Это будет дешево, дешево!» – повторяла она, как заклинание, протягивая дрожащими руками фотографии какого-нибудь очередного кладбища, где мечтала провести съемку, или прижимая к груди самодельные композитки очередной гениальной модели, открытой ею на эскалаторе в подземке.

Да-да, Изабелла Блоу ездила на метро, или в tube, как здесь говорят. И никогда этого не стыдилась. Как и того, что в юности, когда мачеха предложила ей освободить фамильную баронетскую жилплощадь, она какое-то время торговала печеньем в кондитерской и там же мыла полы. Все было в ее жизни. Но, может быть, самым важным был день, когда она приобрела за кровные пять тысяч фунтов, доставшиеся ей от наследства отца, всю дипломную коллекцию Highland Rape выпускника St. Martins Александра Маккуина. Потому что уже тогда Изабелла Блоу знала: он – гений.

•  •  •

А ему были необходимы ее энергия, ее веселый шик и умение открывать любые двери, ее обширные связи. В Лондоне у Маккуина тогда не было своей квартиры. Снимать дорого. И какое-то время он жил у Иззи. Отношения начнут портиться, когда с ее подачи его позовут в Париж, в Givenchy. Иззи рассчитывала там на пост креативного директора. Не взяли. А он не поставил условие, не настоял на ее назначении. Обиды, расставания, примирения, ее болезнь. «Я так много всего узнал после ее смерти, – скажет он в июне 2008 года. – И прежде всего, как надо ценить жизнь. Мне всегда казались несусветной фальшью эти всхлипы: жизнь прекрасна, надо жить… Кому надо? Зачем? А сейчас понимаю, надо».

За месяц до самоубийства уже совсем больная Иззи (к психическому заболеванию добавился неизлечимый рак) приедет навестить его маму в их загородный дом. Они обе будут сидеть в весеннем саду и болтать какой-то свой дамский вздор. Две благовоспитанные английские леди, две главные женщины его жизни. «Я только потом понял, что она приезжала попрощаться».

Полетай со мной!

Девяностые годы прошлого века подходили к концу. Все жили предчувствием грядущего Миллениума, страхом перед техногенными катастрофами, глобальным сбоем в компьютерной сети и другими неприятностями, способными испортить каникулы на Карибах или отравить ужин в Annabel Club. В тот февральский вечер очередь на показ зимней коллекции Александра Маккуина растянулась на два километра. Мне казалось, что такие хмурые безнадежные толпы бывают только в России в дни государственных похорон. Сходство усиливали мрачные диккенсовские задворки вокзала Виктория, где томилась толпа, и мокрые хлопья снега, медленно и картинно падавшие на непокрытые головы. Оцепление, турникеты, двойной контроль на входе, непроницаемые лица распорядителей со списками, бесконечные переговоры по внутренней связи… Впрочем, опытным взглядом бывалого театрала я заметил, что есть еще один вход, где турникеты стояли уже не так густо, а лица охранников выглядели более человечными. Туда подъезжали микроавтобусы, из которых вываливались на снег целые делегации какой-то разноязыкой публики. Похоже, это были байеры, приехавшие на London Fashion Week. Их пересчитывали по головам и пропускали, как мне показалось, даже без билетов. С японцами пройти не удалось (они сразу разбились по одному и шли строем, строго в соответствии со своей субординацией). К китайцам я тоже как-то не вписался. Наконец подъехали итальянцы, устремившиеся к заветному входу веселой, многоголосой гурьбой. Я втиснулся в их стаю и с независимым видом двинулся навстречу судьбе. На всякий случай в руках у меня была какая-то бумажка, похожая на билет. But this’s not ticket, – растерянным голосом пролепетал охранник, увидев мой откровенный подлог. No, darling, this’s ticket, – сказал я и пулей рванул в какой-то бесконечный туннель, где пахло кошками и стояли зажженные свечи. Огромный зал, похожий на гулкий ангар, показался мне переполненным. Люди сидели и стояли в проходах, гроздьями свешивались с перил галереи. Показ задерживался, и я рискнул плюхнуться на единственный пустовавший стул рядом со жгучей брюнеткой, оказавшейся при ближайшем рассмотрении Бьянкой Джаггер. В первом ряду напротив сидел ее бывший муж Мик, и там же Кейт Мосс, и Дафна Гиннес, и Наоми Кэмпбелл, и Элтон Джон. Да кого там только не было! В тот вечер на Маккуина пришли все.

В центре вместо арены или ринга высился необъятный стеклянный куб, наполовину засыпанный снегом. Арктический холод. Тоскливые силуэты голых берез, звериный рык из динамиков – все это настраивало на грядущий апокалипсис. Кто-то из журналистов потом вспомнил «Доктора Живаго», сам Маккуин объяснял, что источником вдохновения для него послужил фильм Стэнли Кубрика The Shining.

…Они выходили одна за другой. Женщина в белом, женщина в черном, женщина в розовом. Они расхаживали прогулочным шагом в туфлях, похожих на ботинки конькобежцев с вмонтированными полозьями. Балетные пачки, юбки с кринолинами, зашнурованные корсеты, свитера с гигантскими средневековыми капюшонами. Снег заметал их следы. Собственно, ничего больше не происходило. Платья буквально проплывали и истаивали в снежной метели. Это было уже не о фасонах, крое или гамме. Маккуин творил моду как музыку, как стихи, как танец. Горькая история тотального одиночества, поэма о существе, потерявшемся среди льда и беспросветной тоски.

Правда, в какой-то момент белая пустыня ожила теплым сиянием новогоднего катка. Под песенку Фрэнка Синатры Come Fly with Me загорелись разноцветные лампочки и появились фигуристки в белом. Это была короткая передышка, возвращение в детство, нечаянный миг счастья, который не мог длиться долго. И снова метель, опять звериный вой из всех динамиков, и ледяные женщины с обнаженными плечами и неподвижными напудренными лицами, как сомнамбулы, скользят по льду, исчезая одна за другой. А в финале Стелла Теннант исполнит что-то вроде танца, похожего на заклинание смерти. Дрожа и извиваясь всем телом, она в считанные секунды тоже превращается в морозное изваяние. Последняя снежная королева уходящего века. Предсмертный взмах рук. Поникшая голова в странном уборе из белых бинтов. Все. Пятнадцать минут чистого времени, а вспоминаешь об этом так, будто это был полнометражный фильм или двухактный спектакль. Маккуин мог рассказать захватывающую историю без единого слова.

Он не скрывал, что эти его дефиле были не только кульминацией очередного сезона, но едва ли не главным содержанием его жизни. Они вмещали его мечты, страхи, фобии, комплексы, химеры. Шоу как формула жизни художника, как личный дневник, очень откровенный, где нет ни слова лжи. Больше всего в нем поражали какая-то неподдельная глубина и масштаб интересов. Он мог вдруг начать наизусть цитировать Кристофера Марло. Блестяще знал елизаветинскую эпоху. Обожал фламандское искусство XV века и Фрэнсиса Бэкона. При случае легко мог обрушить на голову собеседника россыпь неизвестных имен художников и названий полотен, чем приводил в смятение даже просвещенных искусствоведов, не говоря уже о гламурных журналистках с их птичьим лепетом про «цвет сезона» или «ваш любимый аксессуар». Самое удивительное, что эти обширные знания, эрудиция, насмешливый ум совсем не вязались с его обликом шалопая в клетчатой рубахе, с тем его единственным выражением, которым он удостаивал незнакомых фотографов и назойливых поклонников: Fuck off.

Сколько у него было этих расхристанных, дурацких фотографий! Сколько ему приписывали опрометчивых и грубых слов! Особенно много скандалов было связано с его пребыванием в парижском доме Givenchy. Это было особое испытание на стойкость. В старинном особняке на авеню Georges Y его изводили ядовитыми уколами, терзали изысканно-вежливыми придирками: «О нет, месье, это не Givenchy», «И это, конечно, не Givenchy».

«А что такое Givenchy?» – кричал он в припадке ярости. Дедушка в белом халате в окружении своих роз и воспоминаний? Какое он имеет отношение к современной моде и сегодняшней жизни? И эта их любимая покойница, которую они подсовывали ему всякий раз в качестве главного образца стиля, незабвенная Одри… Неужели эти люди всерьез думали, что он будет копировать ее платья и шляпы, ставшие музейными экспонатами? Пять лет ада. Зато тогда он все узнал про парижский couture. И кто самые лучшие вышивальщицы в городе, и в каком ателье производят самое изысканное бижу, и кто лучше всех умеет работать с тканями и перьями.

У Маккуина была репутация грубияна и невежды, а он хотел и любил учиться. Считалось, что у него неуживчивый, тяжелый характер, что он готов идти по головам, а он был робок, стеснителен и привязчив.

…В нашу первую встречу в Москве, когда он приехал на показ Givenchy, устроенный Bosco di Ciliegi, он попросил меня не называть его мистером Маккуином. «Можете говорить просто Ли, – сказал он. И тут же добавил: – Наверное, так будет проще?»

– Ли? – удивился я. – Как Вивьен Ли?

– Нет, мое имя пишется по-другому. Но откуда вы ее знаете? Это же любимая актриса моей мамы.

– В России когда-то ее тоже очень любили.

– Надо же! Вот уж никогда бы не подумал.

– А сами вы кого любите?

– Из актеров?

– Необязательно.

Как у всех рыжих, у него была тонкая кожа, и он мгновенно краснел. Он залился краской, но быстро взял себя в руки, выдержал паузу и даже, как мне показалось, с некоторым вызовом церемонно отчеканил:

– С вашей стороны будет чрезвычайно любезно, если вы напишете, что больше всего на свете я люблю свою маму. Кстати, ее зовут Джойс. Миссис Джойс Маккуин.

•  •  •

Интервью тогда не получилось. То ли Маккуин был слишком зажат, то ли я слишком напорист? Через восемь лет мы встретились снова на открытии первого в России бутика Alexander McQueen на Кузнецком Мосту. К тому времени он уже расстался с Givenchy, сменил клетчатые рубахи на узкие черные пиджаки а-ля Эдди Слиман. Заметно постройнел. Ушла подростковая припухлость и хмурость, проявилась жестковатая структура подбородка и скул, все так же заросших рыжей щетиной. Вдруг стало заметно, что у него маленькие, изящные, ухоженные руки. И сам он был такой ладный, подтянутый, с прямой офицерской спиной. Очки в тонкой оправе делали его похожим на Тузенбаха из чеховских «Трех сестер». Он как-то даже чересчур поспешно вскочил из-за стола, когда во время ужина в ресторане Most меня подвели к нему в очередной раз знакомиться. Я напомнил ему о нашей первой встрече. «А, Вивьен Ли!» – вспомнил он. Мы рассмеялись.

Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?

Как все чистокровные английские романтики, он не был приучен снимать шляпу в присутствии смерти. Он первым ввел моду на черепа в качестве ювелирных аксессуаров и рисунков на ткани. Первым рискнул использовать эсэсовскую символику в своей коллекции осени и зимы 2001–2002 под ироничным названием What a Merry Go Round. Он даже как-то посадил среди зрителей своего шоу настоящий скелет из анатомического музея, а однажды в его дефиле приняла участие модель-инвалид на протезах.

Его волновали и притягивали страшные сны. По сути, Маккуин хотел добиться в моде того, что на языке греческого театра называется катарсисом. Чтобы всю тьму и хаос, все уродства и страдания вдруг пересилила какая-то одна отчаянная вспышка света, одно «чудное мгновенье» красоты. Так было в его танцевальном марафоне, поставленном по мотивам голливудского фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», где модели уже просто валились на пол в изнеможении от бесконечного, изматывающего танца, а музыка все продолжалась и продолжалась, не давая ни мгновенья передышки. Жизнь может закончиться, а музыка нет. Так было в финале его коллекции «Памяти салемской колдуньи Элизабет Хоу» 2007–2008 года, когда Кейт Мосс вдруг материализовалась у нас на глазах в виде голографического облака, зависнув в воздухе подобно тому, как на картинах Возрождения Дева Мария возносится на небо.

В этом не было богохульства, но чувствовался вызов. Вызов человека, у которого времени в обрез и который не намерен размениваться по пустякам. И каждое его дефиле становилось эпизодом какой-то большой игры. Неслучайно одна из его знаменитых коллекций так и называлась – It’s only Game. По подиуму, стилизованному под шахматную доску, медленно двигались фигурки с тонкими талиями, похожие на изящных ферзей. У этих королев в запасе был только один-единст­венный ход – вперед. И они шли, одна за другой, одна за другой, а потом выбегал Маккуин и устремлялся к зрителям через всю сцену, через все эти черно-белые квадраты, как бы сметая не­уклюжим, тяжелым шагом летучие силуэты своих моделей.

•  •  •

Но, как ни странно, его ставка на шоу, на «катарсис» себя оправдывала: маркетологи группы PPR, куда входила компания Alexander McQueen, подсчитали, что после каждого его показа продажи в бутиках взлетали вдвое.

Всем хотелось приобщиться к легенде. А весть о гибели Маккуина буквально опустошила прилавки в Лондоне, Нью-Йорке и Париже. В течение месяца поклонники марки смели двадцатитысячные платья из новой коллекции весны-лета 2010 года, дорогущие сумки и обувь, не говоря уже про духи и шарфики с пресловутыми черепами, которые разлетелись в первые траурные дни.

«Мальчик слишком часто флиртовал со Смертью», – отзовется на гибель Маккуина старый волк Карл Лагерфельд. Он-то и в свои семьдесят не собирается покидать подиум. Другая школа жизни, другая философия ремесла, построенная на бессмертном тезисе: The show must go on. С Лагерфельдом тут же вступил в дискуссию Дэвид Лашапель, заявивший, что говорить так могут только бездушные мертвецы, у которых в жилах вместо крови течет Chanel №5. «Маккуин ненавидел мир мнимостей и гламурной пустоты. Он был живой, настоящий человек из крови и плоти. Он страдал, мучился, совершал ошибки. Но он проживал свою единственную жизнь на полную катушку, посвятив себя целиком творчеству».

Это вовсе не значит, что Маккуин не думал о моде как о бизнесе. Очень даже думал. В одном интервью он даже обмолвился, что через двадцать лет хотел бы видеть собственный бренд таким же мощным и успешным, как Chanel.  Но это была невыполнимая цель. На мадемуазель Шанель работали эпохи войн и революций, знаменитые любовники, бесчисленные подражатели и даже неутомимые конкуренты. К тому же ее никогда не терзали ночные кошмары и не занимали чужие сны. Она предпочитала шоу на театральных подмостках, но не в своем зеркальном салоне на рю Камбон, где модели ходили молча под тихий шелест программок со своими номерными знаками, как лошадки на ипподроме перед забегом. Этому прагматичному взгляду на моду как на что-то практичное, прикладное и вторичное Маккуин и осмелился бросить вызов.

Символично, что разразившийся кризис с его неизбежным сокращением бюджетов рано или поздно должен был коснуться такой статьи расходов, как дефиле. Уже год назад компания стояла перед дилеммой: или вложить деньги в рекламу, или пустить их на шоу. С упорством маньяка Маккуин настаивал на шоу. Но известная ограниченность в средствах не могла стать причиной для депрессии. Более того, финансовая ситуация бренда выглядела по многим показателям стабильной и даже успешной. В прошлом году ему удалось рассчитаться с кредитом и выйти на прибыль. Активно развивалась вторая линия. Успешным оказался его совместный проект с Samsonite. Так что даже призрака банкротства не наблюдалось на горизонте. Тут что-то другое. Тогда в чем причина? Что на самом деле произошло? Что в конечном счете стало поводом, толчком?

На le avenue

Я задаю эти вопросы человеку, проработавшему с Маккуином почти четырнадцать лет. Его зовут Оливье Вандервельд. Стилист и непосредственный участник всех шоу, начиная со времен Givenchy. Бельгиец, давно перебравшийся в Англию и успевший приобрести лондонскую манеру говорить, сглатывая окончания. Мы сидим в парижском ресторане на Le Avenue. Вечер, вокруг модные девушки уплетают мясо. Мы тоже заказываем мясо. Как и все, с кем мне пришлось говорить в эти дни о Маккуине, он растерянно разводит руками и испуганно таращит глаза.

– Это был такой шок для всех нас. Никто ничего подобного и вообразить не мог. Ведь только что, накануне, в Милане прошли мужские показы. И Ли был в хорошей форме. До самого последнего дня он поддерживал постоянную связь с офисом. Шла подготовка к парижскому показу. Мы то и дело получали от него указания. Кто-то накануне заезжал забрать у него рубашки для прачечной.

– Может быть, все-таки наркотики?

– Раньше, да, с этим были проблемы. Но ведь он совсем вылечился. И последние два года никаких закидонов. Он очень следил за здоровьем. Ничего жирного, ничего острого. При любой возможности шел в спортзал.

– Газеты наперебой пишут о том, что ему фатально не везло в личной жизни. Вы знали его бойфренда?

– Знал как минимум двоих. Славные парни. Один помоложе, другой постарше. Первого звали Джордж. Художник, ну или что-то в этом роде. Они прожили вместе шесть лет и даже поженились. Мне рассказывали про сумасшедшую брачную церемонию на чьей-то яхте на Ибице… Пьяный в стельку колумбийский священник, Кейт Мосс в роли посаженной матери, горы кокса на серебряных подносах… В общем, бред. Но Ли зачем-то это было надо. Он-то знал, что жизнь с ним не подарок. Вот и старался как-то ее скрасить Джорджу. Кольца дарил, в Африку на сафари возил. Потом в его жизни появился австралиец Айден. Тот самый, которого все знают как мистера Стага. Полгода назад они расстались. И, похоже, расстались как-то не очень хорошо. Было видно, что Ли очень переживает. Он зачем-то всем рассказывал, как это прекрасно – жить одному, как у него все здорово и прекрасно. Мы, конечно, ему поддакивали. А что следует говорить в таких случаях?

– Его влюбленности как-то влияли на работу?

– Нет, совсем нет. Sex honey, не более того.

– Мне кажется, Маккуин не был похож на человека, который может умереть от безответной любви.

– Ну да, наверное. Хотя, может быть, мы и ошибались…

– А были у него еще привязанности?

– Его собаки. Он их обожал. Такие смешные твари. Минтер, Джуси и Каллум. Их портреты висели у него на самом видном месте в гостиной на Green Street. Он бесконечно с ними возился.

– Год назад умерла его тетя, потом заболела и умерла мама. Вы были с ней знакомы?

– Да, она приходила к нам на дефиле. Простая, милая женщина, но строгая. Знаете, такая учительница, всегда с сумкой на локте. Я очень удивился, когда узнал, что она была гинекологом. Очень гордилась своим сыном. Не дай Бог кто-нибудь посмеет что-нибудь сказать не то про Ли или его коллекцию. Но, мне кажется, напрасно все ухватились за фразу из их совместного интервью, где он говорит, что больше всего на свете боится пережить ее. Все-таки есть в этом какая-то натяжка. Он, конечно, безумно любил маму. Но лезть в петлю в день ее похорон… Нет, здесь что-то не то.

– Многие усматривают сходство его самоубийства с финалом Изабеллы Блоу…

– Ну что она вам всем далась! Иззи была неизлечимо больна. А под конец она стала совсем чокнутая. Считала, что ее все предали, и Маккуин в том числе. А он честно пытался ей помочь, оплачивал ее лечение. Но, увы, все напрасно.

– Ну вот, видите, столько потерь, смертей! Может, он просто не выдержал, сломался? Знаете, сунул голову в петлю, как под подушку…

– Полиция подтвердила, что перед смертью он оставил несколько писем самым близким. Их сразу конфисковали. Может, там он что-нибудь объяснил. Но нам вряд ли дадут их прочитать. Да, если честно, я и не очень рвусь. Не люблю читать чужие письма.

Оливье доедает chateau filet grille, аккуратно утирает подбородок салфеткой. Извиняется, что должен идти: впереди последний показ Alexander McQueen на парижской неделе prt--porter. Это будет закрытый показ. Всего шестнадцать моделей. Очень скромное действо только для редакторов моды главных глянцевых журналов. Посидят, посмотрят коллекцию, повздыхают, почеркают что-то в своих молескинах, и adieu. Вот такой эпилог. Деловитый и бесстрастный, как это принято в английских романах.

– Вы пошли на его похороны?

– Ну как же! Все-таки, куда ни кинь, четырнадцать лет вместе! Все было очень скромно. Закрытая семейная церемония в церкви св. Петра на Knightsbridge. Никакой прессы, никаких официальных лиц. Только самые близкие. От мира моды пришли Кейт Мосс, Стелла Маккартни, Наоми Кэмпбелл. Но это друзья. Филипп Трейси сказал прекрасную речь… А вы знаете, в Париже стало так непривычно пусто, – неожиданно меняет тему Оливье. – Раньше, когда я сюда приезжал, был просто нарасхват. Все хотели попасть к нам на шоу. А сейчас мертвая тишина. Телефон молчит. Только здесь я начал понимать, что Ли больше нет.

Я расплачиваюсь и выхожу вслед за Оливье на пустынную, ночную авеню Монтень. Витрины, манекены, новые коллекции… Все как обычно, все на своих местах. Но что-то неуловимо изменилось в этом весеннем пейзаже, в самом парижском воздухе. Как будто кончилась одна жизнь, а другая еще не успела начаться. Впрочем, в Москве она уже началась: вместо бутика Аlexander McQueen на Кузнецком Мосту теперь откроется универмаг Zara…С

¹Кто скрывается за этим псевдонимом, доподлинно неизвестно, некоторые осведомленные источники New York Times Magazine полагают, что это Эйден Шоу – звезда гей-порно