Jean Franсois Campos / Agence Vu / FOTOLINK
Jean Franсois Campos / Agence Vu / FOTOLINK

В поисках радости

Интервью с Доминик Браунинг,

автором книги «Медленная любовь»

записал  ~  Сергей Алещенок

Что бы вы могли посоветовать тем, кого недавно уволили?

Первое: надо предаться унынию. Нет, без шуток! Перво-наперво надо вволю погоревать. Мы так боимся грусти, готовы идти на бог знает какие уловки, чтоб только от нее отделаться. Но, согласитесь, все эти усилия отнимают кучу сил, а результат – ноль. Вернее, глубокий минус. Себя все равно не обманешь – если тебе грустно, никакая деланная веселость и улыбка на распухшем от слез лице делу не помогут. Вам плохо, потому что вы потеряли что-то, чем дорожили, зачем же закрывать на это глаза? Нужно как следует оплакать потерю и идти дальше. Буквально, идти надо ногами. И это второй пункт – больше ходите пешком, чтобы почувствовать свое тело и его связь с окружающим миром. Потому что, когда вас увольняют, вам как будто закрывают дорогу, вас останавливают, перед вами опускается шлагбаум. И мне кажется, что невероятно важно восстановить движение. К тому же ходьба – отличная тренировка, а привести себя в форму после первой, «унылой» фазы тоже не помешает.

Что стало с остальными сотрудниками House & Garden? Кому-нибудь из них удалось так же кардинально изменить свою жизнь?

Когда журнал закрыли, я использовала все свои связи – а я проработала в издательском бизнесе тридцать с лишним лет, – чтобы никто из моих бывших коллег не остался на улице. Я позвонила всем, кому могла, и в итоге для каждого нашлась работа, правда, что характерно, вне стен издательского дома Conde Nast, издававшего House & Garden. Две мои бывшие сотрудницы все-таки ушли из журналистики, и теперь одна посвятила себя виноделию, а другая неожиданно для всех занялась уходом за лошадьми. Обе заявляют, что полностью счастливы.

Но для себя вы тогда ничего не нашли?

Только не подумайте, что я такая вот мать Тереза – все для ближнего, ничего себе. Естественно, я пыталась найти работу, но журнальный рынок уже сильно лихорадило, и рассчитывать приходилось разве что на чудо. Но чудо – это такая сложная материя, никогда не знаешь, случилось оно или нет. И с тобой ли? Чудо, что для моих коллег нашлись на полном безрыбье новые места, и чудо, что я ничего не нашла для себя, поскольку у меня появил­ся шанс все поменять в жизни. И, как мне кажется, к лучшему.

Есть мнение, что нужно менять работу каждые три года, тогда конечный разрыв будет менее болезненным. Вы с этим согласны?

Не только согласна, до работы в House & Garden я сама была живым воплощением этого принципа. Нигде не задерживалась более пяти лет. Но с House & Garden я просто не смогла расстаться так скоро, я вложила в него слишком много усилий, души и любви. Первое время после увольнения я себя даже ругала, что так привязалась к журналу. На самом деле ситуация увольнения чем-то напоминает развод. После рухнувшего брака ты даешь себе слово (я, во всяком случае, дала себе торжественную клятву), что больше никогда не попадешься на эту же удочку и не выйдешь замуж. Но через некоторое время почему-то снова начинаешь пытаться создать семью.

Как вы начали писать книгу?

Часть про увольнение я написала сразу, по горячим следам. Написала и отложила, потому что депрессия не давала ничем заниматься. У меня даже развилась странная «болезнь»: я стала пропускать букву I. И это при том, что всегда гордилась, как замечательно умею печатать вслепую всеми десятью пальцами. Честно говоря, выглядело это довольно пугающе – мой безымянный палец просто отказывался нажимать нужную клавишу. Я как будто стеснялась самой себя, боясь обнародовать свое присутствие даже на бумаге. Почти месяц я с этим промаялась, уже думала, не обратиться ли к врачам. Но излечилась физической работой в саду. Оказалось, что это лучший антидепрессант. Мне пришлось продать мой дом в Уэстчестере (богатый пригород Нью-Йорка. – Прим. ред.) и переехать в штат Род-Айленд. Там я с утра до вечера возилась в земле. А потом начала об этом писать. Сначала я думала, что это будет книга о женщинах и еде, потом – что о женщинах и природе, еще позже – о женщинах и мужчинах, а в конце концов – обо всем вместе. Но началось все с главы о моем саде. Она заставила меня встряхнуться и всерьез подумать, не написать ли что-то большее, чем пост для своего блога.

Что означает название книги?

Много лет я жила в бесконечной гонке, ежемесячных дедлайнах, сдачах номеров, а потом вдруг раз – все как будто выключили. Лента на беговой дорожке остановилась, а я нет. Я хотела еще бежать, но было уже некуда – фитнес-клуб закрылся, инструкторы разошлись. Мне нужно было привыкнуть к новому темпу, очень размеренному и неторопливому, нужно было самой замедлиться. Это оказалось очень непросто и потребовало кучу времени, но в итоге я начала получать от «медленной жизни» удовольствие, обращать внимание на вещи, которые раньше просто проходили мимо меня, медленно привыкать к ним, а потом влюбляться в них. По-моему, самое глубокое чувство мы испытываем тогда, когда оно приходит постепенно. Slow Love как раз об этом.

 

                                                                                            Нелепо бесплодное грустное время

                                                                                            Между концом и началом

                                                                                            (пер. А. Сергеева).

                                                                                                    Т. С. Элиот, «Четыре квартета»

 

I. суббота

Двенадцать лет я работала главным редактором House & Garden – журнала, посвященного красивой жизни. Сказать, что мы были частью организации, абсолютно не озабоченной никакими духовными проблемами – хоть философскими, хоть этическими, – значит выразиться чересчур мягко. Все корни и ветви Conde Nast находятся в материальном мире. Так что, хотя мы соблюдали высокие стандарты в отношении текстов и фотографий и при любой удобной возможности затрагивали в своих статьях проблемы экологии и социальной ответственности, не упуская случая уколоть продавцов автомобилей с самыми прожорливыми двигателями, красивая жизнь в House & Garden означала скорее возделывание своего сада, чем участие в общественной жизни. Нам не нравились обвинения в том, что мы учим своих читателей вить гнездышко и закрывать глаза на все остальное, но я сама не питала больших иллюзий насчет истинного положения дел. Вот вам пример того, с чем приходится мириться дизайнерам: я была совершенно потрясена, когда 12 сентября 2001 года мой знакомый интерьерщик позвонил мне и слезно пожаловался, что одна заказчица из манхэттенского Верхнего Ист-Сайда целый час отчитывала его после того, как он попытался объяснить ей, почему ее новые диванные подушки не могут быть доставлены именно сегодня. Больше десяти лет я провела в чреве гиганта, воспевающего бесконечное и безудержное потребление.

Tanyth Berkeley / The New York Times Syndicate
Tanyth Berkeley / The New York Times Syndicate

Владельцы обошлись с нами безжалостно. Наш мир рухнул без всякого предупреждения. Никто этого не ожидал. В понедельник я пришла на работу, явилась на корпоративное совещание и получила ошеломительное известие вместе с приказом свернуть все журнальное хозяйство к ближайшей пятнице. Через пару минут мне начали трезвонить авторы-вне­штат­ни­ки: они услышали о случившемся раньше, чем я успела вернуться в редакцию и оповестить коллег. В офисе уже дежурили охранники, и я спросила, есть ли у них распоряжение начальства о том, куда девать страшно дорогие ткани, целые рулоны которых лежат у нас в кладовке как образцы.

– Ткани? Да кого волнуют ваши ткани? – ответил один из дежурных. – Нам велели следить, чтобы вы не ломали стены. И не утащили компьютеры.

Я невольно усмехнулась.

 

Медленная любовь

О том, как я не по своей воле сошла с рельсов, целый год ходила в пижаме и обрела счастье

Аманде Эрбан, которая изменила мою жизнь, и Патриции Ярберри Аллен, которая спасла ее

 

Глава «Осень»

перевод ~  Владимир Бобков

В четыре дня, отведенные нам на заключительные сборы, меня обуяла жадность, и я принялась запихивать в коробку все ручки, блокноты и бумажные пакеты House & Garden, чтобы у меня никогда больше не было недостатка в канцелярских принадлежностях. Я умыкнула столько этого добра, что вполне могла бы устроить у себя на кухне штаб-квар­ти­ру небольшой корпорации. Я не считала свои действия воровством. Это казалось мне разумным использованием отходов производства, прекрасно вписывающимся в рамки той житейской практичности, на которую меня так бесцеремонно обрекли. Кроме того, все мелочи с нашей символикой все равно угодили бы в мусо­ро­сжи­га­тель.

Но, даже несмотря на такую предусмотрительность, спустя пару недель я обнаружила, что в моих запасах остались зияющие пробелы: не было, в частности, чернил для принтера. Текст моего резюме выглядел бледным, призрачным. Думаете, я тоже побледнела и усохла? Ошибаетесь. Я заметно округлилась. Я утратила способность думать о чем-либо, кроме еды. Теперь меня постоянно мучил голод. Мой одуревший мозг интерпретировал белый шум безработицы довольно странным образом: он решил, что мне предстоит впасть в спячку, а значит, надо накопить жирку перед долгой зимовкой. После объявления о закрытии журнала я твердила всем примерно одно и то же: «Мы неплохо поработали, за десять лет количество наших читателей выросло с нуля до девятисот пятидесяти тысяч, мы побеждали на конкурсах, выпустили четыре книги…» Я повторяла это, как зомби. «Неплохо поработали… девятьсот пятьдесят тысяч читателей… четыре книги…».

Но в душе у меня царила полная паника. Мои кошмары наконец стали явью. Долгие годы я жутко боялась остаться без работы, причем этот страх был гораздо глубже обычных тревог о том, что мне нечем будет платить по счетам. Я бы с удовольствием списала это на общую ненадежность журнального бизнеса, не говоря уж о специфической атмосфере Conde Nast, где жестокие интриги на уровне высшего руководства давно превратились в своего рода искусство, изощренный корпоративный кабуки. Но на самом деле мое беспокойство было связано главным образом с моими собственными неврозами. Работа стала фундаментом моей жизни. Опорой, поддерживающей все здание, сохраняющей в целости фасад. От нее всегда зависел мой внутренний настрой – я была уверена, что только она спасает меня от жалкой, бессмысленной апатии. Я не могла представить себе жизнь без работы, а если пыталась, то холодела от ужаса. Банальные мечты о солнечных деньках на пляже были явно не для меня.

И я всегда работала. Всегда сама себя обеспечивала. Все, что я имела: дом, фортепиано, каяк, деревья в саду, – было куплено на заработанные мною деньги. За все тридцать лет взрослой жизни я ни разу не оставалась без офиса, в который надо было ходить, и без дел, которые меня там ждали. У меня всегда было свое место, и вы можете вложить в это понятие сколько угодно метафизической начинки, не рискуя переборщить. Между прочим, я никогда не увольнялась, не договорившись заранее с очередным нанимателем. Я предпочитала сразу перепрыгнуть с одной работы на другую, не оставляя себе даже нескольких дней на спокойные размышления о том, чем мне хотелось бы заняться дальше, и это довольно распространенная манера поведения – многие женщины, например, не бросают плохого мужчину, пока не подыщут себе нового. Так оно надежней. Кем бы я была без работы? Я не хочу сказать, что меня определяла моя должность. Пожалуй, возглавлять журнальную редакцию в крупном издательском доме считается почетным, но для меня это мало что значило: я считала, что мои карьерные достижения могут вызывать почтительный трепет разве что у очень недалеких людей. Главным для меня всегда оставался самый обычный, тривиальный рабочий процесс. Потеря работы сразу подкосила мою уверенность в своих силах и вогнала меня в глубокую депрессию. Я почувствовала себя неудачницей. Крах потерпел не мой журнал, а я сама.

Jean Francois Campos / Agence Vu / FOTOLINK
Jean Francois Campos / Agence Vu / FOTOLINK

Мне необходимо было что-то делать. Я привыкла к дедлайнам и процветала под их гнетом. Я должна была знать, что где-то не могут без меня обойтись. Мне нужны были основания для того, чтобы поддерживать контакт с людьми, – веские основания вроде ежемесячных корпоративных совещаний, обсуждений бюджета и тиража, еженедельных встреч с дизайнерами, оформителями и архитекторами, ежедневных бесед с авторами, редакторами и фотографами, разговоров с рекламодателями, публичных выступлений и телевизионных интервью. Каждый вечер по своему желанию, а часто и по обязанности, я ходила на презентации и вернисажи, на конференции и званые ужины. Я не любительница светских тусовок. Мое естественное состояние – одиночество, так что это была самая трудная часть моей работы, но она, по крайней мере, не позволяла мне расслабляться. Чтобы скомпенсировать свою замкнутость, я нанимала помощников, которые чувствовали себя в высших кругах общества как рыба в воде, – они отправлялись туда, привозили фотографии, имеющие отношение к дизайну, а мне оставалось только выбрать, какие из них мы положим в основу будущей статьи. Если ты отвечаешь за целый журнал, у тебя всегда есть несделанная работа. Только успеваешь закончить одно дело, а тебя уже поджидает другое, не менее срочное. Но чисто редакторские заботы – это лишь верхушка айсберга. Дни, когда журналистская деятельность была четко отделена от финансовой (если такое вообще когда-нибудь бывало в Conde Nast), давно канули в прошлое: теперь редакторы волей-неволей должны продавать рекламные площади и активно участвовать во всех маркетинговых мероприятиях. Сегодня издатели не то что имеют право, а практически обязаны гарантировать своим клиентам редакционное освещение. Редакторы, которые не проявляют в этом смысле должного энтузиазма, рискуют вылететь с работы. Угадайте, что происходит, когда Джорджо Армани требует рассказать в журнале о своей коллекции, угрожая в противном случае отобрать свои драгоценные рекламные страницы? И наконец, каждому главному редактору положено привлекать внимание публики не только к журналу, но и к своей собственной персоне. Не страшно, если о нем слышат что-то негативное, лишь бы это звучало эффектно.

В корпорациях, подобных нашей, полностью отсутствует чувство локтя. Издатель каждого журнала сам за себя – все борются за одних и тех же клиентов, стараясь, чтобы они оплачивали свою рекламу по максимальному тарифу. Этот прессинг безжалостен; за шесть лет у нас сменилось несколько издателей. Но и каждый главный редактор тоже сам по себе. Он не может позвонить человеку, близкому к руководству, в надежде получить полезный совет, не может обсудить с коллегой свои новые идеи. Да что говорить: в течение всех тринадцати лет мои коллеги регулярно, раз в полгода, пускали слух о моем скором увольнении. А наш лифт, полный свихнувшихся на моде снобов! Я могла бы порассказать вам такого, что вы не поверите: к примеру, мне запрещалось здороваться с главным редактором Vogue, хотя я, дура, постоянно это делала, получая в ответ гробовое молчание. А толпы стервозных красавиц, которые оглядывали меня от макушки до пят, презрительно кривя свои тонкие губки! Мне казалось, что я угодила в стадо африканских газелей – странных, экзотических созданий. Однажды в зимние морозы неведомо кто объявил запрет на колготки, и я наблюдала, как наши спесивые дамочки, повинуясь велению моды, цокают по вестибюлю на шпильках, дрожа от холода, – и уж куда как соблазнительно выглядели их стройные ножки, покрытые гусиной кожей в красных пятнах!

За годы моей работы в Conde Nast многие из наших клиентов-рекла­мо­да­те­лей поражались тому, как развит у нас дух соперничества. Наши шикарные банкеты нравились бы им гораздо больше, если бы не обилие злых сплетен, которые им приходилось там выслушивать. Стиль жизни наших сотрудников роскошен, но уровень внутрикорпоративной культуры пугающе низок. Едва я приступила к работе, как главный редактор Architectural Digest заявила прессе: «Один раз я уже зарезала этот журнал и скоро сделаю это снова». У меня было такое ощущение, будто я попала в сказки братьев Гримм. Она была не единственной, кто точил на нас зубы, но только у нее хватило вульгарности на то, чтобы прилюдно сплясать на нашей могиле: на званом ужине с дизайнерами она выразила радость по поводу нашей кончины и сказала, что внесет в черный список всех, кто нас поддерживал. Это выглядит просто мелкой мстительностью, но многие небольшие дизайнерские фирмы серьезно от этого пострадали, поскольку у них нет денег на крупную рекламу, а журнальные статьи позволяют им демонстрировать свое мастерство широкому кругу потенциальных заказчиков.

Пока мне удавалось держаться от всего этого на расстоянии, сохраняя за собой роль скептического наблюдателя, я даже испытывала некоторое извращенное любопытство. В моей редакции клевета и злословие были не в ходу благодаря тому, что я нанимала своих подчиненных на стороне и не давала им распускать языки. Это требовало от меня немалых усилий; сколько раз по вечерам я буквально валилась с ног после очередного раунда свирепой политической борьбы! Мне оставалось только одно: стиснуть зубы, не обращать ни на что внимания и как можно лучше делать свою работу.

Мы постарались оградить себя от внешних влияний, и редакция House & Garden могла похвастаться завидной стабильностью. Многие из нас трудились бок о бок добрый десяток лет. У нас сложилась своего рода офисная семья: мы проводили друг с другом больше времени, чем с собственными семьями, и нас объединяло простое желание выпускать красивый, информативный, хорошо написанный журнал, который рассказывал бы нашим читателям о мире дизайна. Да, я ощущала себя одной из породистых и капризных лошадок в конюшне предприимчивых хозяев, но у этого была и своя оборотная сторона: все наши главные редакторы пользовались значительной свободой. Нам выделяли щедрый бюджет на тексты и фотографии. Корпоративное фиг­ляр­ство казалось весьма умеренной платой за возможность создать собственный журнал – такой шанс в нашей профессии выпадает нечасто. Кроме того, как бы я ни сетовала вслух по этому поводу, мне нравилось жить в постоянном цейтноте, а тут он был обеспечен.

Jean Francois Campos / Agence Vu / FOTOLINK
Jean Francois Campos / Agence Vu / FOTOLINK

Я даже не могла позволить себе в каждый момент заниматься чем-нибудь одним – чтобы уложиться в срок, приходилось делать по нескольку дел сразу. В некоторых отношениях я успевала невероятно много и отлично себя чувствовала. House & Garden был ежемесячным журналом, и мы сдавали материалы в печать за несколько месяцев до той даты, которую ставили на обложке. Это означало, что мы никогда не работали в режиме реального времени – к примеру, на дворе был еще разгар весны, а в нашей будничной трудовой жизни уже наступала осень. Я всегда жила не в такт со сменой сезонов. Однажды в июне, после аврала, связанного с подготовкой сентябрьского номера, я спросила у сына, как ему понравилось в летнем лагере. «Я туда еще не ездил, мама». Ах да, конечно. Как-то из головы вылетело.

После закрытия журнала наша замечательная трудовая семья развалилась. Как и вся моя жизнь.

В последний раз вернувшись из офиса, я уже не могу заставить себя позаботиться о своем резюме и о своей репутации. Мне хочется только есть. Я начинаю обзванивать всех своих знакомых, имеющих работу, чтобы они пригласили меня на ланч. Я стремлюсь заполнить этими приглашениями весь свой календарь, день за днем, хотя и понимаю, что все эти планы примерны и могут отмениться в последний момент, это же Манхэттен. Только еда может отогнать терзающие меня гнев, ярость, отчаяние да и обыкновенный страх.

Во время первого из таких ланчей моя паника, вызванная увольнением, достигает апогея. Когда официант подает хлеб, я изо всех сил борюсь с желанием завернуть десяток булочек в плотную льняную салфетку и спрятать к себе в сумку. Я честно признаюсь в этом своему спутнику, и он отпускает нервный смешок, пытаясь оценить степень моей серьезности. Мне все же удается взять себя в руки. Мой спутник очень обаятелен; это спокойный, веселый, умный человек, для которого нет тайн в бизнесе и политике, так что никакой поворот событий его не удивляет и он успешно находит выход из любой житейской передряги. Он хороший товарищ и дает мне массу полезных советов – я выслушиваю их, не переставая лихорадочно жевать. Мне и вправду становится лучше. Я поглощаю огромное количество еды. Под конец я заставляю его пообещать, что он еще не раз пригласит меня в ресторан: сейчас мне нужны друзья с меню за пазухой.

Паника не отпускает меня несколько недель. Как же я умудрилась дожить до таких лет и остаться совершенно неподготовленной к неведомому – которое, я знала, всегда поджидает за порогом? Вот оно, неведомое: что случится сегодня? Что я буду делать? Мои друзья выказывают беспокойство и произносят мудрые сентенции в духе дзенских коанов: «Крабу-калеке никто костыля не даст». Я забавляюсь подобными фразочками, поворачивая их так и эдак, словно ребенок, которому сунули погремушку.

Я начинаю писать о том, что чувствую и что делаю. Это занятие всегда помогало мне переваривать случившееся – я часто записываю свои проблемы. Мне в голову даже закрадывается мысль, что наконец-то наступило время, когда придется зарабатывать этим на пропитание. Я знаю, что дело это не слишком прибыльное, но если совмещать его с деятельностью консультанта, то на жизнь мне, пожалуй, хватит. К счастью, нанявшись в Conde Nast, я предусмотрительно не стала менять свои привычки, поэтому мне удалось кое-что скопить. Это произошло еще до того, как фондовый рынок и издательский бизнес затрещали по всем швам. Конечно, тогда я и не догадывалась, какие испытания ждут меня впереди!

Но я быстро обнаруживаю у себя один странный недостаток – и это при том, что я печатаю на профессиональном уровне. Я замечаю, что постоянно пропускаю букву «и», а в результате прочесть мою запись очень трудно. Любопытно! Я знаю, что указательный палец моей левой рук в полном порядке. Он просто не желает нажмать эту клавшу. В тоге прходтся перепсывать все снова снова. Это крайне утомтельно. Я перестаю псать.

Через две-три недели вольной жизни я привыкаю начинать день по одной и той же схеме.

«Сегодня суббота», – говорю я себе как-то утром. Я повторяю это несколько раз, точно мантру, стараясь убедить себя, что надо вылезти из постели. Теперь суббота стала для меня хорошим днем, так же как воскресенье, – если я вообще вспоминаю, какой нынче день недели. «Сегодня суббота. Сегодня никто не работает, поэтому ты ничем не отличаешься от других», – вслух говорю я.

Вообще-то я уже давно не вижу глубокого смысла в том, чтобы следить за днями. Одним из прежних будничных удовольствий было встать рано, выпить чашку чаю, пройтись по саду и вовремя сесть в поезд, где я прочитывала от корки до корки свежую газету. Вместе с работой я лишилась и строгого распорядка, заставлявшего меня регулярно читать газеты, и складывала их в стопку, пока не заметила, что ежедневная пресса превращается таким образом в еженедельную.

Особенно я скучаю по пятницам. Когда-то они означали возможность расслабиться, вздохнуть с облегчением и завершить трудовую неделю. Впереди ждали отдых и приятные домашние хлопоты. А теперь у меня каждый день пятница. Или понедельник. Не разберешь.

Для безработных время тащится еле-еле. В восемь утра я съедаю яйцо, а в половине десятого уже умираю с голоду. Я зацикливаюсь на яйцах, восхищаюсь их изящной формой. Идеальная упаковка для питательных веществ! Я ем яйца весь день напролет. Когда я ходила на работу, мне некогда было размышлять о яйцах. Теперь я все время погружена в меланхолические раздумья, не приносящие никакой реальной пользы. И чем больше я ем, тем больше хочется. Мне легко понять, почему люди ищут утешения в еде, но в моем случае оно почему-то не наступает.

Порой я бываю занята целый день, а потом, снова очутившись в постели, вдруг понимаю, что не сделала ровным счетом ничего. В последний раз я чувствовала нечто подобное, когда у меня был грудной младенец: я так изматывалась, убаюкивая его ночью и стараясь не разбудить утром, что надевала на себя нормальную взрослую одежду уже далеко за полдень. Да что там – я даже не думала об этом как о нормальной взрослой одежде с тех пор, как пятилетней девочкой одевалась перед выходом в детский сад. Оставшись без работы, я не могу соображать достаточно ясно, чтобы построить для себя план разумных действий, а потом вдруг замечаю, что день уже прошел, а я так ничего и не сделала.

Guillaume Zuili / Agence VU / FOTOLINK
Guillaume Zuili / Agence VU / FOTOLINK

– Ну как ты? – спрашивает моя сестра Николь. Она встревожена и звонит мне по нескольку раз на дню. – Как прошло утро? – интересуется она.

– Я была страшно занята. Ты не поверишь.

– И что ты делала?

– Спала.

В этом смысле отсутствие работы имеет много общего с депрессией. Интересно было бы построить на этот счет теорию вроде физической – у меня накопилось вполне достаточно опытных данных о времени, энергии и движении. Время либо летит, либо ползет. Оно относительно, то есть для каждого свое. Энергия – величина ненадежная и сильно зависит от движения. Что-то еще маячит на краю моего сознания – ах да, масса. Это скоро буду я.

Почему все последние десять лет, когда мне был очень нужен целительный бальзам сна, я засыпала с такими мучениями? И почему теперь, когда у меня нет необходимости в отдыхе, я никак не могу проснуться? Годами я вертелась и ворочалась, просыпаясь в четыре часа утра – ужасное время суток. Но в офисе я весь день оставалась бодрой и свежей. А теперь дрыхну по десять-двенадцать часов кряду и все равно встаю усталой и раздраженной.

Несомненно, это как-то связано с теорией хаоса.

Каждому известно, что на свете есть миллион (ладно, пусть горстка) вещей, которыми он не занимается только потому, что на это не хватает времени. Теперь, когда я свободна практически круглый день – за вычетом нескольких часов, занятых поисками работы, – и имею возможность читать, писать, путешествовать, гулять, играть на фортепиано, ужинать с друзьями, дрессировать собаку, завести собаку, учиться готовить, вязать свитер, гладить салфетки и даже простыни, у меня абсолютно нет на это сил. Одни только мысли обо всем этом утомляют меня. Я перестала быть движущимся телом.

Энтропия. Об этом понятии я тоже могу кое-что порассказать. «Замкнутая система, – сообщает словарь, – стремится к состоянию максимальной энтропии». Я ощущаю себя замкнутой системой, поскольку перестала быть частью единого живого организма, состоявшего из всех причуд, страстей и индивидуальностей моих коллег, с которыми я работала в одной упряжке. Этот удивительный организм, блиставший воображением, любовью и энтузиазмом, исчез – и мы рассеялись в пространстве, как не связанные между собой атомы. Я совершенно не умею заполнять свои дни занятиями по собственному выбору. Быть безработной означает быть незанятой в буквальном смысле этого слова. Я чувствую себя пустой. «Теория энтропии предсказывает неизбежный социальный упадок и деградацию».

К чему я могу только добавить, что в моем случае ее предсказания пол­ностью оправдываются.

«Сегодня суббота. Пора вставать».

Раз сегодня суббота, я могу чувствовать себя более или менее обычным человеком. Суббота – выходной день. Я встаю рано. Отдергиваю занавески, чтобы впустить свет. Облака разошлись, и сверкающие солнечные лучи пробиваются сквозь разноцветную осеннюю листву лавровых деревьев во дворе перед моим домом. Я вспоминаю, как раньше любила субботу, – уик-энды дарили мне головокружительное чувство свободы. Когда мой календарь был забит деловыми встречами, одна только перспектива про­вес­ти без них день-другой уже поднимала настроение. А теперь вся разница между субботой и понедельником заключается лишь в том, что эти дни разные для других людей.

Я сооружаю себе завтрак из остатков вчерашнего обеда, а потом надеваю шапку и рукавицы. Я не упоминала, что нас всех уволили как раз перед сезоном праздников? Устроили нам подарочек на День благодарения1. Я выхожу на улицу. Утреннее солнце отражается в стеклянных витринах. Вокруг все куда-то спешат. Внезапно я замечаю, что мужчины на тротуаре выглядят странно: они в плащах и начищенных туфлях, с портфелями в руках. Женщины тоже одеты по-рабочему. Лица у них хмурые, решительные, сосредоточенные. Выражение явно не субботнее.

И тут до меня доходит.

Сегодня не суббота, а пятница.

Vincent Migeat / Agence VU / FOTOLINK
Vincent Migeat / Agence VU / FOTOLINK

II. проблема питания

Через месяц после увольнения наблюдается такая картина: в четыре часа дня я ищу, чем бы перекусить. На своей собственной кухне. У меня выработалась привычка доедать остатки вчерашних и позавчерашних обедов, и к полудню меня слегка мутит при воспоминании о завтраке из спагетти с фрикадельками. Вскоре голод снова дает о себе знать, но я осторожничаю: мои кулинарные способности вызывают у меня заслуженные опасения. Лучше уж выпить. Надежнее.

Обычно, если мне нужна хорошая порция калорий, я останавливаю свой выбор на бутылке ирландского портера, но сейчас мой запас пива иссяк. Я замечаю, что в уголке холодильника пылится недопитая бутылка Lillet. Сахару и спиртному выдержка только на пользу, верно? Я выливаю аперитив в большую чашку и читаю рецепт на этикетке. Дольку лайма? Не бежать же за ним в магазин! Я бросаю в чашку ломтик лимона. Потом еще несколько. Пол-лимона. Витамин С. Я привыкла следить за питательностью своих трапез, а это именно тот случай, когда выпивка может сойти за ужин. Ну-ка, попробуем. Что ж – более или менее, но скорее менее, чем более. Взять на заметку: в следующий раз напрягись. Приготовь виски с лимоном. Там больше витамина С.

Я поднимаю чашку – как же без тоста?

– Ни за что.

Нет, так не пойдет.

– За жизнь! – громко говорю я.

Потом в сотый раз повторяю ежедневное заклинание: взбодрись! Если тебя постигла одна неудача, это еще не значит, что ты неудачница. Если чему-то пришел конец, это еще не значит, что все было напрасно. Если от твоих услуг отказались, это еще не значит, что ты ничего не стоишь и никто тебя не любит. Знакомая песня? Для тех, кому довелось пройти через развод, – наверняка. Много лет назад я испробовала это на себе. И сейчас чувствую себя примерно так же, как тогда.

Нет, хуже. Развод ты выбираешь сама. А безработица выбирает тебя.

Я еще не говорила, что вдобавок ко всем своим бедам провела последние десять лет, то обрывая, то снова возобновляя мучительный роман? Теперь меня угнетает не только потеря работы, но и утрата любви. Сначала в наших отношениях было примерно поровну удовольствий и огорчений, но по мере их эволюции баланс угрожающе смещался в отрицательную сторону. Два года назад мы расстались, хотя не теряли друг друга из виду, и я до сих пор лелею надежду, что все еще можно восстановить. Эта неудача в любви давит на меня тяжким бременем. Я пытаюсь найти утешение в банальной мечте: быть может, на этот раз, когда он мне по-настоящему нужен, мой принц придет и спасет меня.

Мои мысли образуют два больших расплывчатых облака. Одно облако – работа. Второе – любовь. Как утверждал Фрейд, две самые важные вещи в мире. И с обеими у меня провал.

Затем вдруг появляется третье облако, вытесняющее два других, – еда.

Держа чашку в руке, я принимаю решение вымыть окна на втором этаже. Легкая разминка мне не повредит. Вот оно, действие сахара, – внезапный прилив энергии. В эти тяжелые дни уборка помогает мне развеяться. Пусть в душе у меня кавардак, но в своем доме я беспорядка не допущу.

– Как ты сегодня? – спрашивает сестра. Она снизила количество звонков до пары в день. Уборка обогатила мой разговорный репертуар – похоже, активность моей жизненной позиции производит на сестру глубокое впечатление.

– Как прошло утро? – интересуется она.

– Я была страшно занята. Ты не поверишь.

– И что ты делала?

– Пылесосила.

Я достаю из-под раковины большую губку, наполняю ведро и поднимаюсь по лестнице в спальню. Еще глоточек-другой Lillet для укрепления духа – и мои мысли начинают безнадежно путаться. Меня всегда было легко напоить. Вот и сейчас – один коктейль влечет за собой окончательное падение. Я стараюсь дотянуться до угла своей мокрой губкой, одновременно посасывая кусочки лимона, и представляю себе, как подоконник ломается, не выдержав моего веса.

Я вижу, как лечу из окна. Вижу, как моя чашка разбивается о плиты, которыми вымощен двор.

Или мы приземлимся в один и тот же момент? Кажется, было что-то такое насчет перышка и пушечного ядра, сброшенных с башни? Где их бросали – в Пизе? Ну да, правильно! Я ведь побывала там во время медового месяца…

Я выглядываю из окна и вижу себя распростертой на камнях – спина сломана, все тело перекручено (как ломтик лайма, которому положено быть в моем коктейле), голова вывернута под неестественным птичьим углом. Там меня и найдут четыре дня спустя (только вот кто?), когда сообразят (кто, опять же?), что я давно не показывалась никому на глаза, не явилась на встречу (а разве назначено?) и не звонила детям.

Guillaume Zuili / Agence VU / FOTOLINK
Guillaume Zuili / Agence VU / FOTOLINK

Детям? Ничего не могу с собой поделать – я до сих пор думаю об Алексе и Тео как о детях, хотя они уже взрослые и живут отдельно. Вдруг мои мысли обращаются к старшему сыну. Интересно, как сложится его жизнь? Он встретил свою первую любовь, когда едва начал ходить: одна мамаша толкала коляску навстречу другой. Даже я, как правило, не замечавшая чужих детей, поскольку меня слишком уж донимал свой, – даже я не могла пройти мимо этой красотки: густые светлые кудряшки выбиваются из-под розовой вязаной шапочки с бледно-розовыми перышками, окаймляющими славное улыбающееся личико, а на затылке болтается крошечный хвостик, пропущенный сквозь вырез. Мой обычно спокойный двухлетний сын бросил один только взгляд на это чудо и тут же встал на подножке во весь рост, зафыркал, загукал и захлопал в ладоши так бурно, что потерял равновесие, перекувырнулся через верхнюю перекладину и пал ниц прямо к ножкам Софи – вернее, к ее колесам.

Это был Алекс. Он всегда твердо знал, чего хочет. Как-то вечером, когда ему было года четыре или пять, он подошел ко мне и к своему отцу.

– Когда я вырасту, я хочу жениться на маме.

– Но, Алекс, – сказал отец, – я ведь уже на ней женат.

– Не волнуйся, папа. К тому времени ты умрешь.

Согласно моей теории, Алекс очень рано понял, что может упасть и набить шишку, а потому почти так же рано научился себя оберегать. Эта черта, напоминаю я себе, проявилась у него задолго до развода родителей, так что мы здесь не виноваты. Наверное, в этом и нет ничего плохого. Просто мне самой такая манера идти по жизни совершенно чужда, хоть я и пытаюсь чему-то у него научиться. Он один из самых защищенных людей, каких я знаю. В четыре года он пришел в больницу поприветствовать своего новорожденного брата, облаченный в красный мундир эпохи Войны за независимость, и оставил у двери свою игрушечную винтовку только по просьбе ошеломленной медсестры. В детский сад он впервые явился в полном костюме охотника за привидениями, включая автомобильные очки, вакуумный шланг и контейнер для пойманных призраков за плечами. Десять лет спустя, собираясь в свое первое путешествие за границу, он запомнил наизусть карту парижского метро и знал, как перемещаться по городу, еще до того, как сел в самолет. До поступления в колледж он назубок выучил брошюру об архитектурной истории здания, где ему предстояло учиться. Теперь он готовится стать юристом, и ему без конца приходится выучивать и изобретать разные правила.

Алекс звонит каждое воскресенье – вежливый, обаятельный, пунктуальный. А вот мой младший сын – он учится в колледже – даже не всегда откликается на сообщения, которые я ему оставляю. Тео считает, что звонить нужно только в тех случаях, когда на это есть веская причина. Ему пока не приходит в голову – в этом смысле он еще ребенок, – что желание матери услышать его голос само по себе может считаться достаточно веской причиной.

Таким образом, заключаю я, мои дети вряд ли найдут меня на дворе со сломанной шеей. Да и никто не найдет. Я просто сгнию.

Похоже, сегодня я не в лучшей форме для занятий домашним хозяйством, решаю я и бросаю мокрую губку в ванну. Ну хорошо – теперь я видела свое окончательное падение. После этого самое время воспрянуть, не так ли? По крайней мере, я проголодалась. Какая-никакая, а все-таки перемена.

На кухонной полке стоят три баночки арахисового масла. Белок! Даже не дав себе труда найти очки для чтения, чтобы выбрать самое свежее, я достаю из буфета блюдце: порядок есть порядок. Шарю в ящике со столовыми принадлежностями, выуживаю ложку, отвинчиваю крышку и лезу в баночку. Вываливаю из нее щедрую порцию масла, чтобы не пришлось потом идти вниз за добавкой. Собираю на поднос блюдце с маслом, полбутылки вина, бокал и полотняную салфетку и поднимаюсь обратно в спальню.

Несколько лет назад одна моя приятельница, шеф-повариха, рассказала мне, что ее учитель говорил: когда ешь, больше ничего делать нельзя. Не думай ни о чем, кроме еды. Сосредоточься на ней. Уважай ее. Будь за нее благодарен. Вкушай ее. Наслаждайся. Сядь за стол. Зажги свечи. Никаких книг, газет и журналов рядом с тарелкой. Нельзя стоять у окна, перед холодильником и тем более над раковиной, мотивируя это тем, что туда удобно сразу складывать грязную посуду.

Но в этот вечер мне, пожалуй, полезнее было бы есть свое арахисовое масло за какой-нибудь книжкой. Без этого мои мысли постоянно вертятся вокруг утраченной любви. Я тоскую по надежности, стабильности, безопасности. Где-то в глубине души, под прочным феминистским панцирем, я все еще верю в сказки. Мне необходимо в них верить. И я вытаскиваю своего прекрасного принца из тайника сердца, где он обычно сидит, отряхиваю его от пыли и ободряюще подталкиваю локотком.

Неважно, что я столько раз наступала на одни и те же грабли, упрямо возоб­нов­ляя эту несчастную связь. Неважно, что игнорировала все красноречивые симптомы – и, хуже того, думала, будто могу что-то изменить. Неважно, что мои мудрые друзья многократно предупреждали меня о полной бесперспективности наших отношений. Неважно, что говорила гадалка (я дошла до того, что стала верить предсказаниям медиумов, ясновидящих, нумерологов, астрологов), выудив из колоды ярко раскрашенных карт таро Башню Смерти, Короля Мечей, Повешенного, Колесо Фортуны и перекладывая их так и сяк… Хорошо помню, как эта гадалка оставила свои карты, спустила на нос очки и, пристально вглядываясь в туманное будущее, которое маячило где-то в непосредственной близости от ее кухонного стола, принялась вежливо, но сурово расспрашивать меня: «А что это за большой каменный дом за городом, куда он ездит один? Кто этот мужчина, который постоянно исчезает?».

Как она все это увидела? Может, говорила с моей сестрой?

Она снова перетасовала колоду, и на стол легли новые тревожные картинки: люди с мечами и молотами, кто-то, падающий с полуразрушенной башни…

«Он не способен измениться. Откажитесь от него. Он принесет вам горе. Откажитесь».

Но кто же станет прислушиваться к логике иррационального?

Так и тянулся наш роман – с взаимными попреками и мимолетными удовольствиями, со всеми восторгами и возрождающей силой любви. Разве могло все это быть ошибкой? И разворачивался он в точности так, как предсказала гадалка – моя ровесница, уроженка Сицилии. Она жила на шестом этаже старого дома без лифта; ванна у нее стояла на кухне, над раковиной висели битые и заляпанные чашки, на столе, в молочной лужице солнечного света, дремала кошка, цветочные горшки на площадке пожарной лестницы были засыпаны сигаретным пеплом, холодильник гудел   и дребезжал. Когда карты говорят о сердечных делах, кошка всегда залезает на стол, объяснила гадалка, поглаживая свою любимицу. А потом нахмурилась и добавила: и когда они сулят несчастье, тоже.

Я не первая женщина, связавшаяся с сомнительным героем. Но у меня не было сил на то, чтобы его бросить, – и тут ничего не могли поделать даже карты с их грозным предупреждением ТУПИК, сверкающим, как неоновая вывеска.

Jesse Marlow / Agence VU / FOTOLINK
Jesse Marlow / Agence VU / FOTOLINK

Сквозь пелену скорби, окутавшую меня в тот вечер, я разглядела еще одно преимущество, которое давала работа: она всегда была у меня под рукой и требовала внимания независимо от перипетий моей личной жизни. На нее уходило чуть ли не все мое время. Она не позволяла мне отвлекаться на раздумья над мучительными вопросами, как-то: действительно ли мне хочется провести весь остаток своих дней в подвешенном состоянии?

От арахисового масла першит в горле, и я погружаюсь в такое уныние, что даже плохой роман начинает казаться мне привлекательным. Это все же лучше пустого места, каковым я себя ощущаю. Меня затягивает в водоворот памяти. Я страшно тоскую по… сначала я собиралась называть его Ухажером, потому что лучше всего он умеет уходить. Но ему не понравилось это имя. Когда я сказала, что пишу о нем, он предложил для себя псевдоним Гуляка.

– Ты же знаешь, – пояснил он, – что несколько поколений тому назад мои предки сколотили приличное состояние на особом пружинном механизме для детских прогулочных колясок, – больше всего на свете он обожал рассказывать истории, даже если для этого ему приходилось их выдумывать. – Его новизна заключалась в том, что он обладал двумя на первый взгляд несовместимыми достоинствами: обеспечивал высокую устойчивость коляски во время движения и одновременно убаюкивал ребенка легким покачиванием.

Прошу обратить внимание на ключевое слово «ребенок».

Нарекая себя Гулякой, мой избранник пытался подчеркнуть не свою склонность к разгульной жизни, а высокую степень своей внутренней свободы, этакую просветленность. Впрочем, он отнюдь не стремился воспользоваться ею ради достижения какой бы то ни было разумной цели. Если подумать, он не шагал по жизни, а именно что гулял. А то и вовсе полз – но кому захочется называть своего возлюбленного Ползунком? Отправляясь на пляж, Гуляка никогда не забывал прихватить с собой на пляж свой потрепанный кожаный портфель, чтобы доказать, что он уже не ребенок и не боится воды, но при этом не может и забыть о более важных делах. Кроме того, напоминал он, там лежит приемник, а под шум волн очень приятно слушать спортивные передачи.

Стоит мне только подумать о Гуляке, как в моей груди вскипает раздражение. Но сейчас для этого слишком рано – и слишком поздно. Когда-то я верила в искупающую силу любви. Верила, что она может исцелить все раны, загладить следы детских травм. Однако теперь я в этом уже не уверена. Теперь я подозреваю, что мы всего лишь постоянно проигрываем одни и те же сценарии, зашитые в нашем характере, раз за разом дублируем чувства покинутости, гнева, смятения, отчаяния – и заново упиваемся венчающими все это мечтами о спасении, надеждой, что явится наконец тот, с кем нам суждена долгая и счастливая жизнь.

Как я, бывало, радовалась воссоединению с Гулякой после того, как стиралась из памяти саднящая боль очередной ссоры! Сколько бы времени ни прошло с нашей последней встречи – неделя или полгода, – мы с ним всегда устраивали официальный и продолжительный ужин. Нам обоим нелегко давался переход от отчужденности к интимности. Мы не могли сразу сбросить с себя напряжение разлуки и предвкушения. Я вспоминаю эти ужины с Гулякой, наши игривые намеки, бойкое перескакивание с темы на тему, азарт, который охватывал нас, когда разговор касался предмета, интересующего обоих. Уже при первом знакомстве с человеком порой догадываешься, какими могут быть ваши грядущие любовные свидания, по тому, насколько живо течет беседа.

Где-то посреди бутылки вина Гуляка поднимал бокал за меня – дневные заботы отступали, и лицо его заметно смягчалось, а взгляд теплел.

– Всегда есть такая волшебная черта, – сказал он однажды вечером, поднимая бокал перед свечами так, что вино заиграло рубиновыми переливами. – Я имею в виду уровень в бутылке. Когда я переступаю эту черту, меня захлестывает любовь к тебе.

– Значит, все дело в вине?

– Нет, вино – не причина любви. Но оно позволяет ей захлестнуть меня. Если бы я всегда чувствовал себя так, как сейчас, у меня все валилось бы из рук. Я ведь не могу все время быть с тобой. И я изнемог бы от тоски. Когда я снова тебя вижу, то поначалу сдерживаю свои чувства, но потом они перекипают через край, и я уже не могу бороться с потребностью сказать тебе, как сильно, как глубоко я тебя люблю.

Я стала замечать, что положение этой бутылочной черты меняется от вечера к вечеру. Оно было непредсказуемо. Иногда он пересекал ее всего через глоток-другой, а иногда для этого требовалась пара бокалов. Я наблюдала за его лицом, ища на нем признаки того, что черта уже близко, – следила, как смягчается взгляд, меняется дыхание, расслабляются мышцы.

– Я и сам не знаю, где она, – сказал он в ответ на мой вопрос. – Она неуло­ви­ма. Я даже не замечаю ее приближения. Но она всегда есть, эта черта.

В кого же еще мне было влюбиться, как не в мужчину, который говорил такие вещи? Разве что в того, кто не нуждался бы в достижении особой черты – да, если на то пошло, и в бутылке, – чтобы преодолеть свое сопротивление любви. Но тогда это не приходило мне в голову.

Вечерний бокал вина в сочетании с арахисовым маслом имеет отвратительный вкус, но я все равно его допиваю. Даже мой сын понимал, как устроена моя жизнь, лучше меня самой. Однажды Алекс, приехавший из колледжа, готовил себе завтрак, а я сидела на полу и разбирала большой чемодан со старыми письмами и фотографиями.

– Взгляни-ка на эти письма, – сказала я, вынимая оттуда тонкие, пожухшие странички с машинописным текстом, присланные мне одним давним возлюбленным, который до сих пор остался моим хорошим другом. – Разве не чудесно он выражает свои чувства? Какая душка!

Не спрашивайте, чего я тогда хотела – преподать сыну урок изящной словесности на материале любовных посланий? Или научить его правильно обращаться с женщинами? Не знаю.

Я выудила из чемодана еще несколько писем. Пока Алекс их читал, я погрузилась в воспоминания о своем первом бойфренде – это было время моей первой серьезной любви, первых шагов во взрослой жизни, когда у меня только появились собственная квартира в Нью-Йорке и первая работа. Он не хотел обзаводиться телефоном, и если у меня возникало желание с ним увидеться, приходилось ехать на метро через весь город. Жил он в плохом районе и ужасно далеко от меня, у самого залива. Люди уже забыли, а многие и не знали, каким безумным был Манхэттен в семидесятые. Иногда я долго нажимала на кнопку звонка и убеждалась, что хозяина нет дома, а потом находила его с друзьями в шумном и задымленном баре. Как-то вечером, после безрезультатного рейда по кабакам, я вернулась к его двери и позвонила снова. Опять никто не отозвался, и тогда я потревожила нашего общего приятеля из соседней квартиры. Я попросила его впустить меня и разрешить мне подождать. Проведя у Тома с полчаса, я занервничала.

– Слушай, а почему бы мне не посидеть у него?

– По-твоему, это хорошая мысль? – недоверчиво спросил Том.

– Конечно. Устрою ему сюрприз.

К сожалению, у Тома не было ключа, и, чтобы попасть к своему другу, я должна была вылезти через заднее окно Тома на пожарную лестницу, пройти по карнизу (на высоте пятого этажа) и вскрыть окно нужной квартиры. Только любовь делает нас такими глупыми. Кирпичи царапали мне щеку. Том высунулся из своего окна и, страшно волнуясь, что я оступлюсь, подбадривал меня: «Еще чуть-чуть! Самую капельку!».

Добравшись до места, я помыла посуду, прибрала – хорошая девочка – и прилегла отдохнуть в спальне, да там и заснула. Спустя час-другой я услышала, как в замке повернулся ключ, а потом раздался голос хозяина. Он с кем-то говорил. А она смеялась. Я очутилась в ловушке. Подумала, не спрятаться ли в чулане, но не успела. Пришлось поздороваться. Девица, высокая блондинка, была похожа на скандинавскую богиню. Я явно не выдерживала конкуренции. В сложившейся ситуации мой друг повел себя как истинный джентльмен. Он вежливо проводил меня вниз и посадил в такси. А на следующий день прислал это самое письмо.

Значит, моя склонность выбирать невозможных мужчин проявилась уже тогда?

Нахмурившись, Алекс отложил письма.

– Да, мам, и правда здорово. Очень хорошо написано. Ты влюбляешься в парней, которые пишут тебе шикарные письма, но почему-то всегда извиняются в них за то, как они обошлись с тобой вчера вечером. Слабо найти такого, которому не надо было бы красиво извиняться в письменном виде?

М-да.

Пожалуй, довольно воспоминаний.

С едой покончено: даже я не могу есть арахисовое масло бесконечно. В бутылке тоже осталось на донышке. Минус таких ужинов – крайне низкий процент полезных калорий. Этак можно запросто себя уморить. Нет, надо собраться. Завтра схожу в магазин. Пожарю себе отбивную. Сделаю салат. Накрою на стол. Ограничусь одним бокалом красного вина.

А рядом с тарелкой раскрою книгу Толстого – чтобы можно было читать, как Анна Каренина бросилась под поезд.

 

III. поход на рынок

В течение месяца после увольнения мне удается составить набор причин, помогающих вылезать по утрам из постели, и разработать график, позволяющий следить за ходом времени. На каждый день недели назначено по одной задаче. Понедельник – молоко. Вторник – прогулка. Среда – книги. Четверг – прогулка. Пятница – курица. Суббота – прогулка. Воскресенье – выпечка. Разумеется, мне совершенно неважно, какой именно сегодня день. Вся соль в том, чтобы менять занятия. Особенно хороша среда, потому что, приходя в Barnes & Noble, я оказываюсь среди таких же посетителей, которые лежат на полу или подпирают стену с книжкой в руках. Там царит тихая, умиротворяющая деловая атмосфера, как в библиотеке.

А раз задача поставлена, надо ее выполнять, и тут уж никакая хандра не помеха. Главное – заставить себя выйти из дома. В последнее время я приклеилась к компьютеру. Чуть ли не круглые сутки сижу в интернете, что могут позволить себе только люди с разбитым сердцем да безработные, и пялюсь на экран, даже если мой почтовый ящик пуст. Когда у меня была работа, я не успевала справляться со своей электронной почтой, ее приходило так много – тысячи писем каждый день, по большей части спам; мне просто было не до нее. А теперь у меня куча времени на самые задушевные разговоры с кем угодно, только вот почему-то мало кого тянет со мной разговаривать. Куда все подевались?

С одной стороны, меня привлекает идея завести блог, просто чтобы слышать свой собственный голос, но я опасаюсь, что при моем нынешнем депрессивном состоянии это будет похоже на звук хлопка одной ладони. Боясь потерять контакт с миром, я провожу в Сети целые часы. Я присоединяюсь к группе блогеров, которых воспринимаю как своих новых коллег. Читая их посты, я чувствую себя как в конференц-зале перед ответственным совещанием: у каждого есть свое мнение по поводу происходящего, разные индивидуальности блещут остроумием и скрещивают мечи в свободной схватке. А что самое лучшее? Никакого совещания не будет! Можешь удалять, двигаться дальше, игнорировать, вопить, неистовствовать – и никто тебя не видит. У моей новой компании, блогеров, только один недостаток – отсутствие темы, фокуса, цели, смысла. Здесь нет предела, на котором пора остановиться. Каждый пост – отступление от отступления. Мои мысли начинают течь так же хаотически, случайным образом перескакивая с предмета на предмет, ни на чем не успевая толком сосредоточиться. Они теряют связность. Мой мозг превращается в блог.

Я не могу прекратить блуждания по интернету. Я говорю себе, что ищу работу, и действительно пытаюсь начать с чистого листа: решив, что с моей жизнью в журналах покончено, просматриваю вакансии в благотворительных фондах и других организациях. Но при этом все время отвлекаюсь на откровенный мусор. А часы летят! Мне всегда было наплевать на светские сплетни, а тут я вдруг принимаюсь жадно читать о кино­звез­дах: что они едят, от чего лечатся, как воспитывают детей, какая у них карма. Потом переключаюсь на общемировые проблемы – все без исключения. Приобретаю массу полезных знаний о глобальном потеплении, долго занимающем первое место в списке моих приоритетов, бесспорном фаворите в конкурсе на титул Величайшей Проблемы, с Которой Столкнулось Человечество, но чем больше я узнаю, тем безнадежней кажется ситуация, в которую угодила наша планета. Это не поднимает мне настроения – наоборот, я становлюсь еще более мрачной и беспокойной. Теперь я понимаю, отчего подростки не любят следить за новостями. Жизнь и так достаточно тяжела, и для того, чтобы справиться с происходящим вокруг без ущерба для самоуважения, нужны зрелость ума и стойкость характера, а их мне сейчас определенно недостает.

Как-то субботним утром (по крайней мере, на этот раз я твердо уверена, что сегодня суббота) луч солнца пробивается сквозь мое уныние, и я просыпаюсь с намерением внести в свои планы некоторое разнообразие – а именно, посетить Brooks Brothers, где я больше всего люблю покупать ночное белье. Этот подвиг мне по силам. Отправиться в центр Манхэттена в будний день было бы просто немыслимо (излишне объяснять почему), так что суббота – самое подходящее время для приобретения новой пижамы. Это ловкая выдумка: с одной стороны, она дает мне повод встать с постели, а с другой – продлевает мою связь с ней.

По утрам мне всегда бывает крайне трудно заставить себя вылезти из пижамы. Обратную операцию я совершаю с чрезвычайной лег­костью. Недавно я вернулась из магазина в два часа дня и с порога услышала, как надрывается телефон. Звонил приятель приятеля, чтобы договориться о свидании вслепую (это было как раз то, что мне нужно, но я уже давно решила держаться бодро и делать вид, что и так отлично себя чувствую). Я включила громкую связь и, слушая голос звонившего, стащила с себя горячую одежду, влажную то ли от спешки, то ли от перебора сахара. Вдруг я осознала всю странность ситуации: надо же очутиться голой перед человеком, которого еще даже не видела! Впрочем, он жил в Палм-Бич. Одной рукой я сдирала с ног колготки, а другая уже тянулась к пижамным брюкам, час назад брошенным на край ванны. Незнакомец продолжал бубнить; когда он сделал паузу, я уже полностью облачилась в пижаму. У меня осталось смутное впечатление, что мне задали вопрос, но какой, я понятия не имела. Пришлось отпустить замечание насчет не по сезону теплой погоды – тогда в Нью-Йорке это была самая ходовая тема. Я повесила трубку с легкой досадой, словно меня застали врасплох, не дав толком подготовиться к испытанию.

И правда, как я могла сосредоточиться на разговоре, если думала только о том, как бы поскорее влезть в пижаму? Рабочие костюмы эпохи Conde Nast – твидовые, шелковые, кашемировые – праздно висят в моем гардеробе. Я рада от них избавиться. Готова побиться об заклад на крупную сумму, что в нашем издательском доме никогда не было другого главного редактора, который получил бы от президента нагоняй за то, что он (согласно жалобе одного издателя) не уделяет должного внимания дизайнерской одежде.

К тому же почти все эти костюмы уже стали мне малы.

Я всегда питала слабость к ночному белью. Я его обожаю. Я привязываюсь к нему всем сердцем. Подолгу ношу одно и то же, перекладываю старые вещи с полки на полку. Даже когда они истреплются настолько, что уже не поддаются починке, я не могу их выбросить. Время от времени я открываю шкаф, беру в охапку эту мягкую, тонкую ткань, зарываюсь в нее носом и сразу же тону в воспоминаниях.

Если бы у моего ночного белья был дар речи, оно могло бы поведать вам историю моей жизни. В одном ящике, на самом дне, хранятся драгоценные одеяния поры моей юности – пышные ночные рубашки из бумажной фланели. Их выпустил Lanz of Salzburg, хотя ярлычки на них давно свернулись и полиняли, превратившись в немые белые полоски. У всех этих рубашек кружевные оборки на манжетах и на кокетке и пара белых перламутровых пуговок сзади. В летнем лагере я узнала, что их надо носить задом наперед, с пуговицами на груди, – и никогда, ни в коем случае не застегивать. К той эпохе зальц­бург­ско­го Lanz восходит моя традиция покупать сразу по шесть приглянувшихся мне вещей разных цветов.

Правда, такие фланелевые рубашки можно носить, только пока у вас в жизни нет мужчины. Однажды в Вене мы с Гулякой наткнулись на целый магазин моей любимой фирмы. Наше тогдашнее путешествие было приятным, но не безоблачным. На мой взгляд, мало что может сравниться с туристическими поездками по способности вызывать неврозы – именно поэтому говорят, что, если вы хотите как следует узнать человека, надо куда-нибудь с ним съездить. Впрочем, я ничего нового не узнала. Гуляка заранее попросил меня спланировать, что и как мы будем делать, заявив, что сам он не дока по этой части. Я вооружилась путеводителями – и поняла, что в этом смысле я ничуть не лучше его. Организацией моей работы занималась секретарша: она планировала визиты, назначала совещания. Я ездила в командировки, но никогда не ездила отдыхать.

Giuseppe Di Bella / Millennium Images / Fotosa.ru
Giuseppe Di Bella / Millennium Images / Fotosa.ru

Но тогда, предвкушая несколько безмятежных дней за границей в обществе Гуляки, я мобилизовалась. Позвонила своей подружке Алекс, которую можно считать туристом-профессионалом, и она навскидку выдала мне десяток советов насчет того, куда мы должны сходить, на что посмотреть, где остановиться. Я наметила для нас план действий, включив в него разные районы, чтобы не пропустить ничего знаменитого и не мотаться без толку по всему городу. Когда наш самолет поднялся в воздух, я была вполне довольна своими организационными талантами.

Все шло гладко в течение первых полутора дней. Потом, когда мы стояли посреди одной из главных венских площадей, Гуляка заметил неподалеку кондитерскую. Зная его болезненное пристрастие к шоколаду, я отыскала в справочниках лучший кондитерский магазин и внесла его в список мест, которые нам следовало посетить, но это была другая лавка. От площади, где мы стояли, до выбранного мной магазина оставалось еще минут десять ходьбы. Как ищейка, почуявшая добычу, Гуляка заволновался, стал тянуть меня за рукав и поскуливать.

– Нет-нет, – сказала я. – Мы пойдем в отличный кондитерский магазин – все говорят, что он самый лучший. Он в десяти минутах отсюда.

– Но я хочу есть сейчас!

– Потерпи, пожалуйста. Сам потом спасибо скажешь.

Он топнул ногой и, как мне почудилось (надеюсь), в гневе сжал кулаки.

– Да ты прямо фашистка!

Меня словно окатили холодной водой. Я превратилась в немецкую няньку из его детства. Да еще фашистку. И это не где-нибудь, а в Вене – очень подходящем для этого месте. Он в одиночку отправился через площадь в свою кондитерскую, а я, заливаясь слезами, побрела в свою. Думала ли я, что он ведет себя по-иди­от­ски? Да, но не только. Я думала и о том, нет ли здесь моей вины. Может, я слишком много командую? Но он сам предложил мне эту роль! Почему во всех наших ссорах виноватой всегда оказываюсь я? Вот так, мало-помалу, мы и теряем уверенность в себе. К счастью, я не настолько расстроилась, чтобы отказаться от дегустации в правильном кондитерском магазине, куда мои ноги машинально меня привели. Выяснилось, что его репутация вполне заслуженна.

Так вот, незадолго до этой размолвки мы наткнулись на фирменный магазин Lanz of Salzburg. Для меня это название знаменовало рассвет взрослой жизни. Конечно, мы не могли туда не зайти. У прилавка с ночным бельем я впала в полуобморочное состояние. Столько фланели, и прямо на ее родине! По-моему, Гуляка почувствовал себя там не в своей тарелке: возможно, у него все это ассоциировалось с детскими воспоминаниями о матери или с чем-то подобным.

Но пора вернуться к теме пижам. Пижамы – это целительный бальзам, которым я врачую все свои раны, и в этом смысле они даже превосходят ночные рубашки. Не помню, когда я впервые покорилась их чарам; а как приятно было бы сказать, что однажды утром возлюбленный одолжил мне свою пижаму, точно в фильме с Джинджер Роджерс или Кэтрин Хепберн! Как бы то ни было, теперь у меня за плечами годы пижамного шопинга, и я твердо уверена, что лучшие пижамы для взрослых женщин следует искать в мужском отделе Brooks Brothers.

И вот в чем состоит их главное преимущество, помимо таких очевидных плюсов, как отличное качество хлопчатобумажной ткани, лацканы, карманы и неброская расцветка, – в завязочках. Нет ничего хуже пижам, которые оставляют на вашей талии причудливый узор от широкой резинки на поясе – а еще хуже то, что с возрастом ваше тело сохраняет этот отпечаток все дольше и дольше. Каждые год-два в Brooks предлагают покупателям новый цвет или новый вариант неярких полосочек, но общий покрой их изделий не меняется. Здесь понимают, что многие мужчины любят годами носить одно и то же.

Пижамы всегда составляли основу моего гардероба, а в эти дни на их долю выпадает особенно большая нагрузка. Соответственно, велик и износ – так что мой замысел посвятить очередную субботу походу в Brooks за новым с иголочки экземпляром вполне обоснован.

Однако сначала придется сходить за продуктами, поскольку даже я вынуждена признать, что в доме не осталось ни крошки съестного. У меня по-преж­не­му постоянно сосет под ложечкой, но я не могу заставить себя предпринять в связи с этим какие-нибудь разум­ные действия. Мысли о стряпне меня угнетают: выбор блюда, закупка ингредиентов, чистка овощей, разделка мяса – не один час пройдет, пока наконец сядешь за стол! И я ем то, что не требует приготовления. Я совсем не похожа на свою подругу Сару: когда ее муж уезжает в командировку, она тут же седлает велосипед и едет на рынок, а вернувшись домой, готовит себе ужин и съедает его при свечах. По-моему, весь секрет тут в наличии мужа: она так привыкла готовить для кого-то еще, что ей ничего не стоит продолжать в том же духе. Я наблюдаю за ней с благоговейным изумлением, точно за каким-нибудь экзотическим животным с Галапагосских островов.

Когда я прихожу на рынок, торговля там в самом разгаре. Не видя смысла одеваться как следует, я просто накинула пальто и убедилась, что торчащий из-под него краешек пижамы не бросается в глаза. В общество, собравшееся у фруктового прилавка, я вписываюсь идеально: здесь все словно только что вылезли из постели, да так оно, наверное, и есть. Я хочу запастись яблоками, потому что в это время года они составляют почти весь доступный ассортимент, если вы не настолько продвинутая личность, чтобы одолеть тыкву (мне ее даже распотрошить трудно) или, еще страшнее, мангольд. Среди здешнего изобилия, пусть и относительного, я чувствую себя такой беспомощной, что не сходя с места даю клятву приучить себя получать удовольствие от возни на кухне и сделать свое питание по возможности здоровым. Первое, что я замечаю в этом новом умонастроении, – то, что окружающие меня товары отнюдь не выглядят органическими. С другой стороны, все они продаются в двух шагах от моего дома, а это дает некоторые основания именовать их местными. Устраивает меня это или нет?

Я в оцепенении стою перед яблоками. Интересно, думаю я, размышлял ли кто-нибудь из фанатов здоровой пищи о том, как трудно и скучно всегда питаться только органическими продуктами местного производства? Решив, что надо будет побрюзжать на эту тему в какой-нибудь онлайновой дискуссии, я принимаюсь мысленно говорить сама с собой голосом блогера, ставшим для меня в последнее время таким привычным. Уж очень мы зависим от фермерских капризов, а тем паче от сезона! Отказавшись покупать продукты в гигантских упаковках на складах вроде Costco, мы кидаемся к фермерам, чтобы затариться на полгода вперед говяжьими окороками, барашками и поросятами, и вынуждены хранить все это в огромных холодильниках заводского типа. Я не хуже любого другого гурмана умею ахать над ягодами ежевики величиной с наперсток, которые появляются на прилавке нашего фермерского ларька в августе, но что прикажете делать в январе, феврале, марте, апреле и мае, когда этот ларек закрыт? Если вы живете не в Северной Калифорнии и не в Риме, вам придется каждый день часами рыскать по округе в поисках ужина.

Я догадываюсь, что нас ждет: в девяностых считалось престижным иметь свой винный погребок, а в наше время его заменит погребок с корнеплодами, и домохозяйки всей страны будут посвящать месяц август заготовке консервированных помидоров и черничного варенья. Впрочем, не стоит удивляться – ничто не ново под луной. Помните, как в семидесятых все кинулись печь себе хлеб? А как модно было тогда самостоятельно лепить глиняную посуду? Конечно, сложная и насыщенная трудом жизнь гораздо интереснее! Даже феминистки взяли эту идею на вооружение. Я тоже была там, в первых рядах: пекла пшеничные булки из цельнозерновой муки, лепила себе чайники. Думаете, я преувеличиваю? Тогда вы, наверное, не читали воззваний организации под названием Project Laundry List, которая борется за то, чтобы как можно больше американцев сушили белье на веревках, а не в сушильных машинах, – сейчас она пытается добиться от президента согласия вывесить свои вещи на лужайке перед Белым домом. И кто же должен в первую очередь вести эту жизнь, насыщенную трудом, кто должен бегать повсюду в поисках здоровой пищи? Разумеется, женщины! Незамужние или просто передовые.

Я копаюсь в ящиках на прилавке, пытаясь найти яблоки без червоточин и «бочков» – те, при выращивании которых, скорее всего, не обошлось без пестицидов. Народ вокруг занят тем же самым. Никого не соблазняют самые натуральные на вид плоды, покрытые оспинами и щербинами, хотя фермер, держа в руке одно такое яблоко, терпеливо объясняет, что черные пятнышки на нем оставлены градом. Никто не хочет его покупать. Но потом я смело беру его, с хрустом вгрызаюсь в белую мякоть – и весь мой скептицизм по отношению к местным продуктам мгновенно улетучивается. С каких пор я стала судить о вещах по их внешнему виду? Это яблоко, вступившее в пору зрелости, – да, оно в шрамах, но какой вкус, какой букет! Я блаженно жую его, и вдруг на меня нисходит откровение: игра стоит свеч. Почему бы и не похрустеть яблоками целый месяц? В конце концов, я человек привычки. А потом я думаю: у меня есть на это время. Глядя на меня, фермер расплывается в улыбке.

Дела на новом фронте борьбы за правильное питание идут так хорошо, что я решаю сделать следующий шаг и запастись молоком и макаронами. Но через пару кварталов чувствую, что на моей пижаме распустился шнурок. Надо было завязать его двойным узлом. С меня вот-вот свалятся брюки! Я поспешно сворачиваю в укромный уголок у чьего-то подъезда, дабы устранить неисправность, и замечаю, что вдобавок ко всему прочему еще и забыла причесаться. Потом у меня вспыхивает опасение, что мои манипуляции с пижамой чересчур откровенны, и я в ужасе озираюсь, как затравленное животное в поисках спасительной лазейки.

И тут, еле переводя дух около чужой двери, я вдруг понимаю: что бы я ни надела, это никогда не будет выглядеть неуместным. Больше я не одна в этом мире. Я снова присоединилась ко всем живущим. Люди вокруг меня заняты утренними хлопотами: они покупают еду, газеты и хозяйственные мелочи, кто в тренировочных костюмах, кто в мешковатых штанах и обвисших футболках. Никому и в голову не приходит переодеваться, чтобы выйти на улицу.

Меня окружают люди, которые тоже не хотят вылезать по утрам из пижамы. Просто они этого не осознают. Пока. С

1 - Сезоном праздников (holiday season) в Америке называется промежуток с Дня благодарения (последний четверг ноября) до Рождественских каникул включительно (прим. пер.).