Майя / История одного черепа

Он – на заднем плане, в одном из двух больших черных кресел, позднее описанных у меня за долги мэру Лужкову приставами. Она у моего стола присела на офисный хлипкий стульчик со спинкой (производство IKEA), выложила из клеенчатой сумки замусоленную тетрадь. Я принес из коридора всяческие счета и немногочисленные письма, адресованные им за время, прошедшее со дня их предыдущего визита, и Надежда Ивановна, в платке вокруг головы, стала подсчитывать, что с меня причитается за коммунальные услуги и телефон. Я в это время привычно разглядывал пару.

…Они такие народные, что дальше ехать некуда. Они коренные обитатели Сыров и этого дома. Он до пенсии работал электриком, а она – официанткой. У него морщинистое лицо худого, простоватого мужика, не бледное и не красноватое, но чуть тонированное от времени. С ее слов я знаю, что когда-то Анатолий пил и это послужило одной из причин, почему она утащила его из Сыров в спальный район, на окраину, в квартиру дочери; здесь, в Сырах, в этом же доме, у него образовалась опасная команда собутыльников. Анатолий – тихий, скрипучий мужик с неплохими руками. Надежда Ивановна – тип вечно воюющей с начальством женщины. Начальство постоянно пыталось оттяпать права и привилегии у Надежды Ивановны или у Анатолия, и она их отвоевывала. На лето пенсионеры – и она, и он – устраивались подрабатывать в подмосковные детские лагеря, бывшие пионерлагеря. Я знал обычно все оттенки их производственных отношений с руководством лагерей. Я узнавал их в осеннее время под шум дождя за окнами в Сырах, излагались эти истории эмоционально.

Мне кажется, что я этим простым людям нравился своей непримиримостью, я ведь тоже вечно воюю и воевал с начальством. Может быть, по причине интуитивной симпатии Надежда Ивановна все годы, что я у нее арендовал, недобирала, я думаю, с меня какую-то сумму за квартиру. Хотя и «убитая», квартира была большая и располагалась фактически в центре города… Совершив подсчет, Надежда Ивановна получила деньги, пересчитала их, потом, пожевав губами, нелегко произнесла:

– Эдуард Вениаминович, вам позвонит женщина из агентства. Она будет приводить людей смотреть квартиру… Нам там тесно, у дочери и ребенок вырос, и зять не очень ладит с моим сыном. Так что вам, извините…

– Не стоит извиняться, Надежда Ивановна. Это же ваша квартира. Когда вы думаете все это начать?

– Мы дали ваш телефон этой женщине. Она хотела бы привести клиентов уже завтра…

– Мы когда-то договаривались с вами, Надежда Ивановна, что вы предупредите меня по крайней мере за месяц…

– Эдуард Вениаминович, да не продастся квартира так сразу. В нашем случае еще недавно собирались дом сносить. Ремонт годами не делали. Сейчас сделали, сказали, сносить не будут. Покупатели хотят, чтоб все ясно было о судьбе дома.

Извиняясь, эти добрые люди надели свои калоши и «непромокабли» (в случае Надежды Ивановны это была ужаснейшая желтая куртка), взяли зонты и ушли. Я стал искать, куда бы переселиться.

Мне так не хотелось переселяться в банальный жилой дом! Я решил попробовать снять у какого-нибудь художника творческую мастерскую. Я набрал номер телефона ставшего мне другом художника Н. и озадачил его поисками. В ответ Н. прочел мне лекцию о дороговизне творческих мастерских, сдаваемых внаем, о подлой политике московских властей, пытающихся лишить художников помещений, полученных ими от советского Союза художников. После лекции Н. все же заверил меня, что займется поисками.

Для начала он позвал меня на встречу с «настоящим живописцем» Е., «каковых уже мало»: «живописцем старой школы». На встречу был приглашен еще и литератор А., друг моей московской юности конца шестидесятых – начала семидесятых… Мы с охранниками заблудились несколько раз, но все же въехали во двор, нужный нам. Старший Михаил вышел, определился на местности, нашел входную дверь в мастерскую – она была на первом этаже. Только после этого вышел я. Открывшаяся на звонок дверь обнаружила следующую безотрадную картину: за квадратным столом, под тусклой лампочкой сидели два бородатых старика и пили водку. Третий, безбородый и щуплый, открывший мне дверь, дружелюбно улыбался.

– Я сюда попал? Вы Е.?

– Именно он, Эдуард, проходите. Мы когда-то были с вами в Москве знакомы.

Один из двоих стариков за столиком встал, и я узнал своего друга Н. Там было удручающе темно, кроме этой низко висящей над самым столом лампы – просто сумерки и тьма.

– Проходи, Эдуард, – сказал Н. – Мы думали, ты не придешь.

– У вас тут тайная вечеря, только мрачновато. Мы заблудились.

Я уселся четвертым за стол. Я было подумал: четвертым стариком, но быстро отбросил неприятный мне вариант.

– Здравствуй, Эдик. – Тот старик, у которого седая борода лопатой, явно не имел всех зубов. – Ты узнаешь меня?

– Ты Саша М., кто ж тебя забудет, ты роман написал еще в наши годы, а в девяностые получил за него Букера. Я неправ?

– Ты прав.

Е. стал разливать водку. А поскольку бутылка опустела после наполнения второй рюмки, он встал из-за стола.

– Извините, – сказал я, – я ничего не купил выпить. Времени не было.

– Не волнуйся, Эдик, у него запас – целый ящик. Ты что, забыл, какие они, художники? – вмешался Н.

Я не забыл. Рано умерший художник Зуйков с женой Тамарой имели под кроватью чемодан, полный бутылок водки…

Все эти подробности не столь важны. Вы можете прочитать о церемониях распития в каждой русской книге. Особенностью этой сцены является то, что она происходит лет более чем через тридцать после того, как я в последний раз видел двоих ее участников. Тогда они были злыми, вздорными, гладколицыми, яркоглазыми, молодыми еще людьми. А тут – пожалуйста, встреча стариков. Н. для меня не выглядел столь разительно, я его видел посередине его земной дороги, он приезжал ко мне в Paris. Е., хозяина мастерской, я плохо помнил, а вот А. – Сашка М. – Господи, он же был такой молодой, нахальный, статный…

Статный он и остался. И борода не поредела, только седая. И нахальный. Но старик. Шамкает. И вообще…

…Я потом сказал им: давай, Женя (Е.), ты покажешь нам работы.

Мне надоело, честно говоря, сидеть под тусклой лампой и пить водку со стариками. Я этого не делал несколько десятилетий. Я пью либо один, либо с молодыми людьми. Да еще мы сидели без женщин! Старые люди без женщин. Все это надо было прекратить.

Он обрадовался, тотчас встал. И мы за ним. Художнику всегда приятно и нужно, чтоб его работы увидели – коллеги либо соседи по искусству, в данном случае литераторы. Мы пошли в зал. Он включил яркий свет, и сразу – voilà, как говорят французы, – все переменилось, из компании безысходных стариков они стали умными, талантливыми и эрудированными ребятами. Я так потом и не понял, почему они добровольно сидели в этом искусственном подвале, изображая каких-то уродливых «Едоков картофеля». Е. устроил нам ретроспективную выставку своего творчества. Вытаскивал из углов, ставил перед нами (отряхивая от пыли либо отирая ладонью рамы) картины. Многие из них были крупные. Это были и портреты, и пейзажи, и натюрморты на одном tableau (tableau – это я вывез от французов). Символический мир этот был приятно старомоден, слава богу, далек от компьютерной графики современности. Было видно, как свободно Е. владеет кистью. Е. уже не виделся мне тщедушным лысым мужичком, но приобрел грозные очертания Демиурга Живописи. На картинах были, заметил я, многажды помещены черепа homo sapiens.

Нет, не водка заставила меня крепко задуматься над его картинами. Я обнаружил, что в его tableau есть мистическое измерение, которого в значительной мере лишен современный мир, замкнувшийся на экономике, и лишена современная культура, понимающая человека лишь как машину. Картины его – «ретро», думал я, но «ретро», свежее выглядящее на фоне рациональных объектов современного изобразительного искусства.

– Хочешь, Эдик, я подарю тебе череп? – предложил Е. после того, как я произнес свое благоприятное суждение, хотя меня никто о нем не спросил. – Череп, с которым я работал над последним триптихом?

– А он тебе что, не нужен, Женя?

– Он исчерпал себя. Большего я не смогу из него выжать. Вот только куда я его подевал?

И он полез искать череп.

– Женя, ты не хочешь сдать Эдуарду мастерскую? – спросил Н., видимо, вспомнив, ради чего я пришел сюда. Ради чего он, Н., меня сюда позвал.

– Я тут работаю, Коля, ты что? – ответил Е., склонив голову с высоты лестницы, где он стоял, обозревая шкаф под потолком. – Вот он! – Рука художника ушла в шкаф и вернулась, сжимая череп небольшого размера.

– Что-то он маленький какой-то у тебя. Может, детский или женский? – комментировал Сашка.

– Может, женский… – Е. спустился на пол мастерской.

– Вот смотри, Эдуард, за правым ухом у него дырка, видимо, от пули.

Мы столпились вокруг стоявшего в центре мастерской рабочего стола и разглядывали череп.

– Так что, не сдашь Эдуарду мастерскую?

– Могу поговорить с женой, у нас есть на чердаке комната с отдельным входом и балконом. Там жила наша дочь, пока не сбежала от нас. Центр города, между прочим. А в мастерской я все время работаю.

– О, поговори! (Реплика Н.)

– Откуда ты его взял, Женя? (Реплика Н.)

– Рабочие принесли. Экскаватор рыл во дворе, вот и нарыли.

– Нет, это не пуля… Отверстие слишком крупное, и разлом такой, что вот кость внутрь загнулась. У пули чудовищно большая скорость, а такой разлом возможен только при небольшой скорости орудия, которым он сделан. (Реплика А., писателя.)

– Так что, берешь, Эдуард, от меня на память? (Хозяин мастерской.)

– Беру. Пусть будет череп.

Череп переходит из рук хозяина мастерской в мои руки. Это действительно сравнительно небольшого размера череп. Голова у человека, которому он принадлежал, была небольшая и круглая. Может, ребенок, может, женщина. А может, подросток – мужчина.

– Желтый какой! Желтый – это потому, что он старый? (Моя реплика.)

– Не могу знать. Какой принесли, такой и есть. Я его, правда, немножко заляпал краской. (Реплика Е.)

В затылочной части черепа действительно дырка. Может быть, пулевая, но кость чуть отогнута в сторону. Я видел достаточное количество трупов на войнах, однако я видел их, что называется, покрытыми плотью, потому не знаю о характере пробитых пулею отверстий. Может кость быть отогнутой или нет? Для этого нужно быть патологоанатомом, а лучше – криминалистом. Выходного отверстия у пули нет, потому что в соответствующем месте черепа кость отсутствует вообще. Она либо снесена пулей, либо откололась по другой причине.

– Я тебе его упакую, Эдуард. (Реплика хозяина мастерской.)

Старый Женя не торопясь находит пакеты, в один из них заматывает череп и кладет сверток в другой пакет.

– Готово! Идемте допивать, джентльмены!

Со стороны, если бы какой прохожий взглянул в окно, мы выглядим либо старыми докторами, либо старыми криминалистами, либо старыми психопатами. Передают друг другу череп, вглядываются в него, движутся губы. Заворачивают его, как экспонат музея… Уходят. Выключается свет. Сбоку, из подсобного помещения, правильно решит прохожий, падает слабый свет.

Мы уселись и продолжили возлияние. Через некоторое время я ушел с черепом, и меня приняли у двери ожидавшие в машине охранники. Со мною ушел писатель Александр, и мы в тесноте, но не в обиде довезли его по темной в этом районе Москве до ближайшей станции метро. Он высадился и заторопился в жерло станции, как в подземный мир.

В Сырах было тихо, сыро и холодно. Охранники доставили меня в квартиру (один впереди, взбирается на марш вверх, осматривает, что там, спускается, два со мною), я закрыл обе двери и прошел в кабинет. Вынул из пакета сверток с черепом, размотал его. Он мирно скалился себе в мир, который покинул, видимо, все-таки не по своей воле.

– Ты будешь у меня находиться вот здесь, на полке. Я подвину книги, и места тебе хватит. У Гамлета в руках был череп Йорика, череп украшал жилища старых средневековых ученых и алхимиков, череп, я ручаюсь, был и у Фауста на полке, так что и мне пристало завести себе череп в моем возрасте, возрасте Фауста.

Произнеся все это, я поставил его таким образом, что безглазыми глазницами своими он оказался обращенным на мою скромную постель в кабинете. Я погладил его, сказал: спокойной ночи! (Не надо было этого делать.)

Я принес из стенного шкафа в коридоре свое нехитрое постельное белье, положил простыни и мамкино одеяло с аистами поверх и быстро уснул.

Приснилось мне, что на меня бросилась красивая, круглоголовая маленькая женщина. Маленькая, она была очень сильной, придавила меня к полу и начала душить. При этом она улыбалась. Каким-то нечеловеческим усилием я сбросил ее с себя и взгромоздился на нее. При этом у нее слетела голова, и на полу лежал смеющийся мой череп.

– А ты молодец, сильный мужик! – сказал череп. – Меня зовут Майя! – она широко улыбнулась.

Я проснулся, вспомнил, что в темноте на полке от IKEA стоит желтый череп, новый постоялец в доме. От сознания того, что Майя смотрит сейчас в темноте на меня, мне стало не по себе. Все волоски на моей спине, плечах, шее и затылке, видимо, встали дыбом, потому что я их почувствовал вдруг. Я решительно встал и первым делом включил верхний свет. Нашел пакет, в котором принес в дом череп. Не глядя на череп, взял его в руки. Положил в пакет. Вышел в коридор. Протопал босыми пятками в другую комнату. Положил пакет во встроенный шкаф. Закрыл за собой дверь большой комнаты.

Пробормотал: извини! Ты не умеешь себя вести. Вынужден тебя изолировать (в сторону двери чуть, но не полностью обернувшись).

Заснул я после этого не сразу. Какое-то время прислушивался к звукам, которые есть в любой квартире, – свои. Посторонних звуков не обнаружил. Уснул.

Вообще-то первое мое побуждение следующим утром было избавиться от Майи. Однако я этого не сделал по мотивам, которые мне более или менее ясны. Конечно, тщеславие: у такого, как я, у таинственного Фауста, должен быть в доме череп. Еще эстетство, это ведь у Дюрера ученые монахи в кельях имели черепа как символ мудрости и осознания скоротечности всего живого. А еще одна причина, почему я тогда от нее не избавился, – мне стало жалко ее. Ну что она будет лежать где-то в мусоре, одна, далеко от рода, к которому она некогда принадлежала. Я решил ее оставить, посмотреть, как она будет себя вести…

Вела она себя тихо. Пролежала в пакете месяцев, может быть, шесть без единого инцидента. Ни во сне меня не тревожила, ни наяву. Потому я решил в конце концов сменить ей режим содержания. Однажды я вынул ее из пакета и поставил на полку в том же стенном шкафу, где она лежала до этого в пакете. Нужно сказать, что этот стенной шкаф имел вид, какой имеют буфеты. У него были такие отъезжающие дверцы из стекла. Вообще-то у меня там стояли рюмки, бокалы и фужеры. Я раздвинул их толпу и поставил меж них Майю. Если она и будет хулиганить, то меня от нее будут предохранять стекло буфета и двери и стены большой комнаты.

Прошел еще, может быть, год, и она не хулиганила. Или делала это не надо мной, может быть, над соседями, хотя мне было неизвестно, проходят ли ее чары сквозь стены. Вообще я в большую комнату заходил, только когда у меня бывали женщины. А женщин она, может быть, пугалась или стеснялась.

Из Сыров я без колебаний увез Майю в следующую мою квартиру, так как она выдержала все испытательные сроки. Там я совершил, как вы поймете сейчас, грубую ошибку. Я не только поместил ее в бóльшую из двух комнат, но и поставил ее на доминирующую позицию. На высокий зеркальный шкаф, каковой стоял у противоположной к входу стене большой комнаты. Поместил аккуратненько посередине шкафа на две доски. С этих подмостков Майя могла контролировать через стеклянную дверь большой комнаты всю прихожую квартиры, в том числе вход в мой кабинет и ванную комнату.

И вскоре я убедился, что она контролирует. Я стал испытывать легкий страх чужого присутствия, когда выходил ночами в туалет. Такой себе ежик волос вставал у меня на загривке, плечах и предплечьях. Из исследований профессора Конрада Лоренца я знал, что у животных, в том числе у приматов, это естественная реакция на появление врага. Животное таким образом увеличивает свой силуэт за счет поднявшейся дыбом шерсти, пытаясь отпугнуть врага своим видом. Домашняя кошка поступает подобным же образом – все обращали внимание, я полагаю. У человека это легкое иглоукалывание в корнях волос на теле, разумеется, не имеет практического результата: шерсти у него нет, увеличения силуэта не происходит и, как следствие, никого не запугаешь. Но я понял по этому безошибочному сигналу моего естества, что в квартире я не один. Майя очнулась от смирения и со своей гордой позиции стала распространять некие волны, какие могут распространять умершие. Я перестал спать один в большой комнате.

А потом ей прибыла подмога. Один из моих охранников подарил мне томик Lovecraft(а). Я впервые прочел Lovecraft(а) по-английски, еще живя в Соединенных Штатах. Никакого особого влияния этот автор на меня тогда не произвел. В этот же раз чтение русских переводов вызвало у меня ту же реакцию: иглоукалывание в корнях волос на загривке и на затылке. Недолго подумав, я понял, что эманации от книги соединились с силами Майи. Вряд ли они могли бы меня погубить даже вместе. Но та степень некомфортности, которую я стал испытывать (я, например, всегда уходил из большой комнаты до полуночи и закрывал за собой дверь), и ощущение, что я в квартире не один, наконец взорвали меня. Вначале я задвинул Lovecraft(а) поглубже, в задние ряды книг. А однажды я решительно убрал Майю в картонную коробку из-под бумаги. А когда появились мои охранники, я попросил вынести коробку из квартиры и избавиться от нее, оставив ее там, где им заблагорассудится. Признаюсь, мне было ее слегка жалко.

Сейчас я повелеваю квартирой единолично. Что интересно, после выселения Майи никакого иглоукалывания на загривке я не испытываю. Исчезло ощущение присутствия опасности. Однако обнаружились и «отрицательные» стороны выселения Майи. Большая комната стала вдруг намного меньше, съежилась в размерах после того, как я выселил череп и дух умершей. Это, поверьте мне, истинная правда. Комната потеряла в длину и в ширину. И еще, исчезло особое измерение в этой комнате: есть длина, ширина, высота (пусть и урезанные без Майи), однако исчез Дух Бездны Вселенных. Я искренне сожалею об исчезновении этого Духа, несмотря на то, что я стал спокойнее. Порою я думаю, что, теснимый страхом, я перестарался. Может быть, не стоило ее выселять…