Чему я научился у своего отца
Ну, нескольким вещам, по крайней мере. Я называл и называю его всегда «папой», а не «отцом». Сначала потому, что я был очень домашний ребенок, а когда лет в тринадцать-четырнадцать стал этого стесняться, вернее, стал думать: не пора ли стесняться, и назвал однажды его при маме «отец», она на меня с таким презрением посмотрела, что я этого никогда больше не делал. А сейчас, говоря «папа», мне кажется, что я глажу его, хотя эти нежности совсем не были у нас в обиходе.
Я научился у него «вкалывать».
Он говорил, что режиссер должен приходить каждый день в театр и забивать голой рукой гвозди. Я видел, как он это делает, и поверил, что гвоздь так забить можно. В конце концов. Он рассказывал, как в юности он шел домой после трудной репетиции и, вставив ключ в замок, сказал себе, что не повернет его, пока не решит проблему – что же там сегодня было не так? Так и стоял, пока не додумал. А мама ждала его по ту сторону двери. Картинка, да?
Еще я научился у него держать руки в карманах, когда разговариваешь, и ходить в свитерах. И получать удовольствие от репетиций, и думать в присутствии актеров. Хотя я сидел у него на репетициях очень мало, это умение я нашел через много лет после его смерти спрятанным где-то за плинтусом в нашей квартире, как его подарок.
Я научился знать, что каждая работа должна иметь крупную цель. Он так и говорил – «крупную». И надо отличать крупную цель от псевдокрупной. Хорошее от плохого или, что важнее, от не очень хорошего. Однажды в детстве, на отдыхе, мы слушали радио, делая что-то, удочки, что ли, и пел какой-то певец. Через некоторое время папа сказал: «Какая пошлость». Я был удивлен – певец как певец, и спросил, откуда он знает, что это «пошлость». Он пожал плечами и сказал: «Я просто много слышал». Так вот, многие слышали тоже много, но пошлость отличить не могут.
А еще у меня никогда нет носовых платков – он никогда их не носил, всегда вытирал нос рукой. Я почему-то тоже считаю (совершенно несправедливо) носовые платки чем-то мещанским.
Он умел как-то создавать на сцене атмосферу. Эта атмосфера очень запоминалась. Та или другая. Как соус у хорошего французского повара. В чем секрет этого соуса, ни я, ни кто другой, по-моему, не знает и не знал. Повторить это не смог никто. Спародировать – да, а повторить – нет. Он научил меня тому, что я знаю, что это как-то можно сделать.
Он научил меня любить свою жену, ничего и никогда не говоря мне впрямую на эту тему. Сам любил мою маму верно, надежно и всегда.
Научил меня работать сосредоточенно и тихо. Однажды смеялся: снимал какой-то фильм, на площадке было так тихо, что посторонние люди все время заходили в павильон, думая, что там никого нет. «У вас какая-то лабораторная тишина, говорят».
Научил меня не ругаться в театре часто, а делать это очень-очень редко. «Но уж если начал – выиграй. А назавтра приди и, как ни в чем не бывало, поздоровайся с этим человеком. Не таи злобы».
От него, наверное, моя любовь
рассказывать анекдоты, часто, чтобы пояснить мою мысль на репетиции. Иногда, видя смущенно-снисходительные лица своих ребят, я вспоминаю, что рассказывать их он не очень умел, и Ширвиндт, выслушав очередной анекдот под полное молчание актеров, говорил: «А вот теперь послушайте, Анатолий Васильевич, как его нужно было рассказать». И повторял его под хохот тех же актеров.
Я тоже люблю макароны «по-флотски» и часто плачу в театре. И так же, как он, люблю Эдит Пиаф и Жильбера Беко, а Дэйва Брубека могу слушать бесконечно.
От него я научился мыть посуду и находить в этом определенное успокоение (обычно, когда гости ему надоедали, он начинал мыть чашки, говоря: «Я слушаю, слушаю. Это я просто так…»).
Он научил меня тому, что работа должна доставлять радость, иначе все бессмысленно. Странно, но впрямую тоже об этом не говорил. Зато говорил о том, что в работе всегда должны быть пять процентов легкомыслия. Никогда нельзя погружаться на сто процентов, тем более на сто десять. Правда, когда я спросил, всегда ли это или этот совет относится только к одному молодому режиссеру, с которым я делал спектакль и который беспрерывно курил в комнате, папа сказал: «Конечно, к нему. Посмотри, как он курит, он может с ума сойти…».
Он меня научил тому, что режиссер должен быть в театре одет как-то: не то чтобы хорошо, модно или как-то там… но как-то. Однажды он сказал про одного молодого режиссера: «Он не режиссер, посмотри, какие у него ботинки».
Он меня научил, что роскошно, хотя и очень жалко, умереть быстро – без всяких больниц, сиделок и запахов. Хотя это был очень страшный урокС