Одиннадцатилетнюю Кэтти Мерфи забрали прямо со дня рождения подруги. 27 июня 2010 года у бассейна во дворе обычного дома в благополучном пригороде Нью-Йорка появились бойцы в черной форме ФБР и, извинившись за вторжение, попросили выдать им одну из приглашенных. Кэтти сначала отвезли домой – она жила с родителями неподалеку. А еще через полчаса соседи увидели, как Кэтти вместе с семилетней сестрой Лизой вышла из дома в сопровождении сотрудницы ФБР, прошла через два кордона оцепления – спецслужб и полиции – выставленные вокруг дома, и была увезена в неизвестном направлении в микроавтобусе с затемненными окнами. На следующий день все американские газеты и телеканалы сообщили о задержании в США одиннадцати российских шпионов. Среди них были названы родители Кэтти – Ричард и Синтия Мерфи.

На двенадцатый день ареста шпионы предстали перед судьей Окружного суда Южного округа штата Нью-Йорк. Ричард и Синтия Мерфи произнесли явно заученный текст признания в том, что они нелегально работали в США в качестве агентов российского правительства, и по буквам назвали свои настоящие имена: V-l-a-d-i-m-i-r G-u-r-i-y-e-v и L-i-d-i-y-a G-u-r-i-y-e-v-a. Судья приговорила всех подсудимых к уже отбытому в предварительном заключении сроку – двенадцати дням – и постановила депортировать из страны. Российских шпионов обменяли на трех шпионов американских и политзаключенного Игоря Сутягина. Это был крупнейший со времен холодной войны обмен разведчиками между Россией и США, и частью этого обмена стали дети высланных из Америки шпионов. Помимо дочерей Мерфи невольными участниками этой истории оказались два сына Дональда Хэтфилда (Андрея Безрукова) и Трейси Фоли (Елены Вавиловой), Тим и Алекс, два сына Майкла Зоттоли (Михаила Куцика) и Патриции Миллз (Натальи Переверзевой), взрослые сыновья Хуана Лазаро (Михаила Васенкова) и Вики Пелаез, Вальдо Марискаль и Хуан Лазаро-младший.

Пока родители были под стражей, сестры Мерфи, как и другие несовершеннолетние дети шпионов (на момент ареста детям Натальи Переверзевой и Михаила Куцика было соответственно один и три года), находились под опекой или наблюдением американских социальных служб. Но уже через две недели после неожиданно закончившегося празднования дня рождения подруги Кэтти девочка и ее сестра оказались в совершенно незнакомом огромном городе, раскаленном и окутанном ядовитым дымом. И теперь это был их дом.

Как можно осмыслить, понять и принять, когда твоя жизнь переворачивается таким образом? Очень многим подросткам рано или поздно приходит в голову мысль, что их родители не те, за кого себя выдают, – самозванцы и обманщики. И практически все подростки вскоре узнают, что это не так, что эти нелепые и ни на кого не похожие или, наоборот, самые обыкновенные люди и есть их настоящие родители, и это неизбежный этап взросления, обнаружения своего «я».

Но что происходит с теми немногими, для кого эта страшная подростковая фантазия внезапно оказалась реальностью? Очевидно: травма, с которой сталкиваются эти дети, огромна и не проходит бесследно. Как строят свою жизнь дети, чей мир вдруг, в один прекрасный летний день, перевернулся с ног на голову, – и кто вскоре понимает, что таким, как раньше, тем, что раньше, он не просто никогда не станет, но в реальности никогда и не был? Как определяет свое «я» человек, вдруг узнавший, что все составные части его «я», включая имя, родителей, национальность, жизненный уклад, оказались миражом?

Ответить на эти вопросы сложно: как и все остальные составляющие жизни шпионов бывших и нынешних, обстоятельства жизни их детей, не говоря уже об их психологических проблемах, – практически государственная тайна. Но кое-что можно понять: не столько из скудной информации о детях нынешних разведчиков, сколько из разговоров с уже взрослыми детьми шпионов прошлого и из опыта работы психологов.

Обреченные на несчастье

Московский психолог Анна Скавитина, работавшая с детьми разведчиков-нелегалов, рассказывает: главное переживание ребенка в такой ситуации: «За что мне это? Почему я так быстро потерял друзей? Если такое произошло со мной однажды, значит, в будущем все снова может неожи­дан­но разрушиться?». Иными словами, в тот момент, когда американские сестры Кэтти и Лиза Мерфи узнали, что на самом деле они – Катя и Лиза Гурьевы, а их родители – русские, они потеряли не просто понимание собственного происхождения и даже не свое представление о том, каким будет будущее, но и вообще веру в то, что когда-нибудь все будет хорошо.

Утром 27 июня 2010 года сестры Мерфи, уходя из дому, попрощались с родителями. Эти родители – современная американская пара со своими особенностями (отец сидел дома с детьми и вел хозяйство, например) – вполне вписывались в рамки понятного и принятого среди американского аппер-мидл-класса. Спустя две недели сестры встретились, по сути, совсем с другими людьми, которые и ведут себя иначе, и говорят на совершенно незнакомом детям языке, и будущее своей семьи видят таким, какого девочки до этого и представить себе не могли. То есть на травму ребенка, обнаружившего, что родители – не те, за кого себя выдают, наложилась травма ребенка, которого без предупреждения перевезли из привычной культуры в незнакомую и, скорее всего, неприятную. А усугубляется все это травмой от внезапно пришедшего понимания, что любой жизненный уклад, каким бы прочным он ни казался, хрупок и уязвим.

Мало того что теперь вместо семейных ужинов в Montclair Char-Broil Diner будут в лучшем случае походы в «вагончик» на «Маяковской»; мало того что новые одноклассницы если и пригласят в гости, то в московскую многоэтажку, а не на вечеринку у бассейна; мало того что вместо привычных сериалов, которые раньше смотрели вместе с отцом, по телевизору идет абсолютно непонятный «Прожекторперисхилтон» – так еще и привыкать ни к чему в этой новой жизни нельзя, любить это нельзя – ведь в любой момент и это тоже могут отнять.

Пытаясь понять, что переживает ребенок в такой ситуации, я обратился к Эвелин Уилсон, дочери легендарного советского перебежчика Игоря Гузенко. Эвелин от опыта, похожего на опыт сестер Мерфи, отделяет уже почти полвека. Она родилась в Канаде в 1945 году, через несколько месяцев после того, как ее отец, молодой шифровальщик посольства СССР в Оттаве, сдал местной разведке секретные досье советских спецслужб. Опасаясь мести бывших коллег, Игорь Гузенко долгие годы прожил вместе с семьей под охраной и под вымышленным именем.

Эвелин согласилась со мной встретиться, зная, о чем будет моя статья, но и во время нашей с ней встречи, и в последующих телефонных разговорах уходила от ответа, когда я просил ее рассказать о том дне, когда она узнала правду о своих родителях. Придя на нашу встречу в Торонто, я безоши­боч­но вычислил Эвелин в пестрой и раз­но­воз­раст­ной толпе. «По крайней мере, вот она точно русская», – подумал я, но на всякий случай обратился к ней по-английски. И правильно сделал: шестидесятипятилетняя Эвелин русского не знает. «Мои родители общались со мной на английском, типичном для многих русских иммигрантов, – вспоминает она. – Со специфическим акцентом, синтаксическими ошибками и огрехами в произношении, обычными для выходцев из России. Правда, между собой родители говорили на русском языке, или, как я думала в детстве, на чешском. Нас же они заставляли говорить по-англий­ски даже между собой – объясняя это тем, что для успешной жизни в Канаде важно правильно и хорошо изъясняться по-английски». В результате Эвелин способна назвать лишь несколько слов из так называемого чешского языка ее детства: спокойно, осторожно, спокойной ночи, я не знаю, да, конечно. «Нам говорили, что мы приехали из Чехословакии, – поясняет Эвелин, нервно ковыряясь вилкой в салате. – В хоккей мы болели за чешскую сборную». Правда, приглашать в гости школьных друзей «тоже» из Чехословакии родители детям запрещали. А еще они бдительно следили за тем, чтобы дети никогда не разговаривали с незнакомыми людьми.

Так что произошло, когда наконец выяснилось, что Эвелин, ее брат и сестра – никакие не чехи? «Это было ужасно. Я проплакала несколько дней напролет. Мне было тогда шестнадцать лет. Я пришла из школы в слезах – меня дразнили, потому что одноклассники утверждали, что я никакая не чешка, а русская. Мама усадила меня на кухне и подтвердила, что это действительно так. Ради безопасности семьи она попросила меня молчать об этом. Все это было, конечно же, шоком, но я никогда не держала зла на своих родителей за то, что какое-то время они были вынуждены скрывать от нас правду». Вскоре после этого разговора с матерью совсем еще юная Эвелин вышла замуж и уехала из родительского дома. Она будто бежала – одновременно от родителей и от их тайны, которой в первые годы брака не делилась даже с мужем. Наладить нормальные отношения с родителями Эвелин смогла лишь спустя несколько лет. «Вы должны понимать, что это было время холодной войны, – говорит она мне. – И поэтому слово Russian было тождественно понятию врага». Все еще гораздо тяжелее и запутаннее: Эвелин не только узнала, что она по происхождению из стана врага, она узнала еще и то, что именно с поступка ее отца в сентябре 1945 года началось всем известное противостояние между Россией и Западом.

Игорь Гузенко передал западным спецслужбам информацию, свидетельствующую об обширной разведывательной деятельности Советского Союза против своих союзников по антифашистскому альянсу. «Наверное, мама во время разговора сказала, что мой отец – Игорь Гузенко, но тогда я не особенно разбиралась в политике, и это не было для меня первостепенным. Даже сегодня я не могу сказать, что знаю все о том, что произошло. Я знаю, что он сделал это, чтобы рассказать миру о вероломности сталинского режима». Несколько лет спустя после того разговора с матерью Эвелин прочитала книгу воспоминаний своего отца об обстоятельствах, ставших своеобразной точкой отсчета в холодной войне.

У каждого из восьми детей Гузенко был свой момент прозрения. Так, один из них по голосу узнал отца в человеке, дававшем интервью по телевидению в маске, сделанной из наволочки, и оттого напоминавшем то ли привидение, то ли сектанта из ку-клукс-клана. Прозревая, каждый продолжал хранить родительский секрет от братьев и сестер. Эвелин, например, узнавала правду в два этапа. Сначала она поразилась тому, что она русская. И лишь после прочтения отцовских мемуаров осознала, что ее отец подтолкнул Запад радикально пересмотреть свои отношения с Советским Союзом. «В большой семье каждый занят своими делами», – объясняет Эвелин.

Эвелин и ее сестры и братья узнали, что даже фамилия, которую они считали своей, была не просто ложью, но еще и символом постоянно нависающей над семьей опасности. Фамилия была Krysac, от слова «крыса». Отец, как говорит Эвелин, считал, что фамилия, данная ему канадскими спецслужбами, в действительности содержала предупреждение от бывших коллег: у нас, мол, длинные руки.

Так тайна родителей вбивала невидимые клинья между братьями и сестрами, между детьми и их одноклассниками – и, конечно, в первую очередь между самими детьми и родителями. Но, пожалуй, ужаснее всего то, что, узнавая наконец тайну, дети Гузенко не обретали гармонии и понимания семейной динамики, как это случается, когда раскрываются иные семейные секреты, – наоборот, они вынуждены были осознать, что всю свою предыдущую жизнь провели во лжи и в опасности.

То, что до шестнадцати лет казалось Эвелин счастливым и веселым детством, обернулось сплошным обманом. Ее будто лишили прошлого, настоящего и самой себя. К тому же стало ясно, что на самом деле она никогда себе не принадлежала – вся ее жизнь, как и жизнь ее семьи, как и жизнь всех разоблаченных в конце концов шпионов и их близких, протекала под постоянным наблюдением.

 

Фальшивое детство

Супруги Мерфи попали под подозрение американских спецслужб в 2001 году, когда Кэтти была еще совсем маленькая, а ее младшая сестра вообще не появилась на свет. Хотя казалось, что семья ничем не отличалась от множества других американских семей. Мать Кэтти, Синтия, получила высшее образование в Нью-Йоркском университете и степень MBA престижного Колумбийского университета. На момент ареста она работала вице-президентом финансовой компании, получала зарплату сто тридцать пять тысяч долларов в год. Семья жила в собственном двух­этаж­ном доме в благополучном местечке Монтклер в штате Нью-Джерси. Соседями Мерфи были успешные манхэттенские профессионалы, предпочитающие растить своих детей в зеленом пригороде.

В саду Синтия выращивала великолепные гортензии – зависть соседей, которые потом не преминули рассказать об этих цветах в многочисленных медийных интервью. Еще Синтия славилась своей домашней выпечкой – типично американскими сладостями брауниз и овсяным печеньем с шоколадной крошкой.

Отец Кэтти, Ричард, регулярно подстригал газон, жарил гамбургеры на гриле и попивал холодный Bud Light на веранде летними вечерами. Иными словами, типичный американский мужчина. Разве что он не ходил на работу. Но можно ли в наш век феминизма кого-то удивить тем, что муж следит за хозяйством, а добытчиком выступает его более успешная жена?

Правда, вскоре после того, как Мерфи купили дом в Монтклере, из соседнего неожиданно съехала семья: на их место спецслужбы подселили другую пару – с детьми того же возраста, что и сестры Мерфи, – чтобы сделать дружбу между соседями более вероятной. Впоследствии об этих «подставных» соседях много писала американская пресса – а значит, через несколько лет о них с легкостью прочитает Кэтти, а потом и Лиза, и еще одна подробность их детства навсегда окрасится цветом фальши.

Им – как и детям Гузенко когда-то – придется осознать, что все их детство прошло под бдительным оком как американских, так и российских спецслужб. И они, вполне вероятно, задумаются и о том, чем руководствовались родители при выборе школы, кружков и места проживания: «производственной» необходимостью или реальной заботой о том, чтобы дети получали самое лучшее образование и жили в наиболее приятной обстановке?

Такого рода неприятные открытия о собственном прошлом будут преследовать сестер Мерфи всю оставшуюся жизнь.

Возможно, им станут известны и другие подробности. Например, как преподаватель Ричарда Мерфи в университете «Новая школа» в 2002–2005 годах профессор Нина Хрущева уже после его разоблачения вспоминала: «У него был легкий русский акцент. Также на его лице было заметно особое выражение печали, достаточно часто встречающееся на лицах выходцев из России».

Потеря доверия к окружающим переживается проще, если ты сам считаешь, что можешь всех обмануть. Дети, обнаружившие, что начали свою жизнь во лжи, вынуждены не просто возвращаться в болезненное прошлое, а учиться лгать. «У такого ребенка в будущем наверняка возникнет проблема правдивого рассказа о своем прошлом. Он не может, к примеру, сказать: “Моим любимым преподавателем был учитель в американской школе”. Психологически мы все стремимся к ощущению целостности. В ситуации, когда нам приходится игнорировать собственное прошлое, это затруднительно», – полагает канадская психотерапевт Кэтрин Комуцци.

 

Простить все

У некоторых героев шпионского скандала прошлого лета дети уже взрослые – но нет никаких оснований полагать, что они травмированы меньше, чем маленькие, или травмированы иначе. Ведь они тоже, судя по всему, ни в чем не подозревали своих родителей. Тридцативосьмилетний Вальдо Марискаль, сын перуанской журналистки Вики Пелаез и Михаила Васенкова (Хуана Лазаро-стар­ше­го), яростно защищал их даже после того, как его приемный отец (Вальдо родился от предыдущего брака Вики Пелаез. – Прим. ред.) заявил, что «не предаст Службу даже ради сына». Сразу после заседания, на котором было принято решение о депортации его родителей в Россию, Вальдо заявил, что считает согласие матери отправиться с мужем в Россию «самопожертвованием». На следующий день Вальдо оказался более разговорчивым: «Не знаю точных деталей по поводу Хуана и его отношений с Россией – вероятно, иногда он покупал какие-то специи в русском магазине. А вот про маму скажу: единственное, в чем проявлялась ее “русскость”, – так это в любви к водке, смешанной с соком маракуйи». Даже через месяц после депортации родителей, после публикации фотоснимков четы Пелаез–Лазаро, прогуливающейся вместе с другими высланными из США разведчиками на берегу Байкала, Вальдо продолжал настаивать в «Фейсбуке»: «Мои родители невинов­ны. У них не было возможности защитить себя в нормальном суде».

Единственный, кто, по мнению американских спецслужб, мог быть посвящен в тайну родителей, – это двадцатилетний Тим Фоли, сын Дональда Хэтфилда и Трейси Фоли, превратившихся в России в Андрея Безрукова и Елену Вавилову. Но и ему рассказали правду, как полагает ФБР, только когда провал уже был неминуем: родители заметили слежку и были вынуждены предупредить старшего сына о возможном бегстве из США. До этого Тим Фоли и его брат, шестнадцатилетний Алекс, жили в спокойном неведении. Своим приятелям в престижном Университете Джорджа Вашингтона Тим честно рассказывал, что родился в Торонто, а до переезда в Америку жил с родителями в Париже. Из обвинительного заключения следует, что Хэтфилд и Фоли приехали в США в 1999 году – когда Тиму было девять лет. С 2008 года Тим изучал международные отношения в университете, имеющем репутацию «дипломатической кузницы» США.

Когда в Бостонском суде шло заседание по делу Хэтфилда и Фоли, их сыновья были угрюмы и сдержанны, но все-таки пришли и всячески поддерживали родителей, оказавшихся на скамье подсудимых, – помахали им в знак приветствия, обменялись с ними парой фраз по-французски. А после того как был вынесен вердикт, Тим Фоли незамедлительно последовал за отцом и матерью в совершенно незнакомую страну, хотя решение о депортации его не касалось. В критический момент этот бывший будущий американский дипломат, как и все остальные дети разведчиков – взрослые и совсем маленькие, – принял сторону родителей. Откуда такая готовность простить и понять родительский обман?

Кэтрин Комуцци объясняет механизм этой первоначальной реакции: «Каждый человек, независимо от возраста, верит, что родители – это его самая надежная защита. Поэтому он будет стараться сохранять лояльность родителям, а любую негативную информацию о них станет про­пус­кать через призму их общей любви. Но только до тех пор, пока он не почувствует, что родители использовали его или пренебрегали им». Поведение Эвелин Уилсон-Гузенко после того, как она узнала правду, кажется, было именно таким – не обвинять, но бежать.

В уточнении «использовали или пренебрегали» кроется объяснение той ловушки, в которую неизбежно попадают все дети шпионов. Мир ребенка рушится – и он вынужден искать защиты у людей, которые оказались лжецами и самозванцами, более того – у людей, которые построили фальшивый мир и сами же обрекли его на разрушение. Когда первый шок отступает, приходит осознание, что тебя предали. «Хотя дети любят играть в шпионов, в реальной жизни им совсем не нравится быть частью легенды, – говорит психолог Анна Скавитина. – Они спрашивают себя: “Если я не знаю, кто такие на самом деле мои папа и мама, как я могу им доверять? А если я не могу доверять им, значит, я не должен доверять никому”. Часто такие дети теряют доверие ко всему миру. Они решают, что хороших людей не бывает. Что все, кто оказывает им поддержку, делают это из корыстных побуждений».

 

Дефицит любви

Не надо быть психологом, чтобы понимать, что чем больше ребенка любят, тем больше у него шансов вырасти счастливым. И это, конечно, относится к любым детям, а не только к родившимся в семьях разведчиков. Но психологи, хоть и стараются обычно избегать обобщений, говорят, что именно судьбы детей шпионов часто бывают похожи: все они искалечены недостатком родительской любви. И дело тут не только в том, что, когда вскрывается семейная тайна, рушится основа, на которой строился весь мир этих детей. Их родители вообще плохо умеют любить.

«Люди, которые работают по легенде, вынуждены постоянно зажимать собственные чувства, – объясняет Анна Скавитина. – Их учат держать эмоции под контролем. Постепенно это становится неотъемлемой привычкой. Поэтому им трудно не только проявлять эти эмоции, но и понимать, где их профессиональная маска, а где реальность. Даже если такие семьи возвращаются в среду, в которой этих разведчиков считают героями, для родителей профессиональная маска часто так и остается привычкой. Поэтому они не могут эмпатически реагировать на потребности своих детей и эмоционально почти не участвуют в их жизни. Из-за этого дети еще больше убеждаются в том, что они – лишь элемент прикрытия». Вся семья разведчиков-нелегалов оказывается в заложниках шпионского маскарада. Что если само существование ребенка обусловлено лишь необходимостью создать правильный антураж? Сомнения в том, были ли они желанными, порою настигают таких детей и в уже зрелом возрасте: «Взрослые дети шпионов жаловались на то, что родители абсолютно не включены в их жизнь – они не интересуются внуками, не приезжают в гости. И это снова рождает подозрения, что они были просто частью прикрытия».

А теперь давайте на минуту представим: в спальне целый день рыдает дочь, а нужно не только по московским пробкам заехать на дебрифинг в СВР в Теплом Стане, но также успеть на вручение государственных наград в Кремле и освежить в памяти текст песни «С чего начинается Родина», которую планируется спеть на встрече с премьер-мини­ст­ром Владимиром Путиным? Что вы будете делать в такой ситуации? Когда вы будете помогать вашему сыну разбираться с тем, куда лучше пойти учиться – в МГИМО, МГУ или в Академию внешней разведки вместо недоступного теперь Университета Джорд­жа Вашингтона, если вас только что приняли на должность топ-менеджера в компании «Роснефть», а на сегодня запланировано несколько важных встреч? Не будем забывать и то, что высланные разведчики по профессиональной необходимости привыкли сдерживать эмоции и приглушать собственные чувства в интересах государственного дела, – и представьте себе всю эту картину глазами Кэтти Мерфи и даже более взрослого Тима Фоли.

Никакие объяснения важности шпионской миссии не вернут счастливого американского детства. А когда премьер-министр чужой страны заклеймит с телеэкранов перебежчика из СВР, провалившего их родителей, и металлическим голосом скажет: «Как он будет детям своим в глаза смотреть! Свинья!» – им сложно будет не задаться вопросом, подумали ли их мамы и папы о своих детях. Пережив предательство родителей однажды – и приняв их сторону в критический момент, – они уже не простят повторного предательства и невнимания. И в каком-то смысле им даже тяжелее смириться со своей судьбой, чем их товарищам по несчастью, потерявшим родителей в годы холодной войны и пережившим трагедию не в виде фарса.

Когда американцу Роберту Меерполю было три года, спецслужбы сначала арестовали его отца Юлиуса Розенберга, а затем мать Этель – за передачу ядерных технологий Советскому Союзу. Через три года после ареста Розенбергов казнили. Вот что Роберт рассказывает мне о том лете 1953‑го во время нашей встречи несколько месяцев назад в городе Ист-Хэмптон, Массачусетс: «Я делал вид, что совсем не понимаю, что происходит, чтобы взрослые не поднимали шум вокруг меня. В какой-то мере я действительно мало что понимал, но к концу лета я знал самое важное: “они” казнили моих родителей, и я больше никогда не увижу их снова. …Внутренне я улыбался, подслушивая разговоры тех глупых взрослых, которые так и не осознали, что за исключением терминов я не только прекрасно все понимал, но и намного лучше них умел слушать. Я точно помню, что мир поделился на нас и “них”. “Они” были сильные, а мы – слабые. И поэтому нельзя было привлекать к себе внимание».

Роберту повезло – его не разлучили со старшим братом Майклом после ареста родителей, и в конце концов они попали вместе в приемную семью. Взявшие их на воспитание супруги Меерполь об их родителях говорили только хорошее. Период между арестами и обретением новой семьи Роберту запомнился постоянными переездами – органы опеки и друзья спорили о будущем месте жительства юных Розенбергов. Во время перемещений из квартиры бабушки – к друзьям родителей – в интернат – снова к бабушке – в еще один дом друзей – и снова в другой дом братья оставались друг для друга единственным звеном безвозвратно утерянной счастливой жизни в семье. «Очень важно, что мы были вместе. Если бы нас разделили с ним, это было бы страшной потерей».

 

Роберт четко запомнил, что вырос в заботливой и любящей семье. В какой-то мере чуткость семьи, принявшей его как родного, и поддержка старшего брата способствовали тому, чтобы его душевные травмы зарубцевались быстрее. Еще он помнит, что ему помогла смена фамилии родителей на фамилию приемной семьи: «После 1954 года я стал безымянным – в этом мне очень повезло. Как-то связать меня с моими родителями было сложно – поэтому после я никогда не встречал людей, которые спросили бы: “А ты ребенок этих шпионов Розенбергов?”. Такое уже невозможно в наше время».

Такое уже невозможно в наше время. Дети нынешних шпионов вряд ли могут себе представить, за что боролись их родители, попутно калеча их судьбы. Эвелин Уилсон пришла на встречу со мной с полными сумками материалов об Игоре Гузенко – чтобы доказать журналисту из России, что ее отец рисковал жизнью ради спасения мира, что он герой, а не предатель, но главное – что им двигала идеология, желание сделать мир лучше. То же самое может сказать и Роберт Меерполь, чьи родители были рассекречены, возможно, во многом благодаря поступку того самого Игоря Гузенко: они поступали в соответствии со своими политическими взглядами, понятными и им, и окружающим. Что может сказать бывший Ричард Мерфи своей дочери? Что там неплохо платили? Что он хотел дать дочери американское образование? Кажется, лучше просто спеть «С чего начинается Родина…». Впрочем, «летние» разведчики это уже сделали – но так скоро после прилета в Россию, что их дети наверняка еще знали недостаточно даже для того, чтобы распознать цитату…

В сорок три года Роберт Меерполь создал Фонд Розенбергов для детей, родители которых подвергаются гонениям за свою политическую деятельность или взгляды: «Мне была необходима конструктивная месть за то, что произошло со мной и моими родителями. Я думаю, что месть в таком понимании – очень здоровая вещь. Проблема в том, что месть не всегда конструктивна».

Какой конструктивной может быть месть, показал недавно еще один сын шпиона. Отец Натаниэля Николсона, бывший сотрудник ЦРУ Гарольд Николсон, был осужден в 1997-м на двадцать три года за продажу России секретных документов за триста тысяч долларов. Его сыну тогда было двенадцать лет. Десять лет спустя Гарольд Николсон, находясь в тюрьме, сумел несколько раз отправить Натаниэля в Мексику, Перу и на Кипр на встречи с бывшими кураторами из СВР. Сообщается, что через сына Гарольд пытался выхлопотать пенсию и в качестве бонуса продать какие-то сведения. По данным следствия, за эти встречи Натаниэль получил от русских кураторов несколько десятков тысяч долларов. В конце 2008-го Натаниэль был арестован. На суде выяснилось, что он стал двойным агентом, сдал отца и помог следователям выстроить новое уголовное дело против него. В прошлом декабре шестидесятилетний Гарольд Николсон получил еще восемь лет и стал не только самым высокопоставленным сотрудником ЦРУ, осужденным за шпионаж в пользу иностранного государства, но и единственным осужденным за него дважды. Его любящий сын получил пять лет условно.С