Фото: NAVIA/AGENCE VU/EAST NEWS
Фото: NAVIA/AGENCE VU/EAST NEWS

 

Вот и все! Нет и не будет больше Манхэттена! Был, но растекся огромным озером. Словно некий могущественный акварелист – раз! – и попереворачивал гигантские параллелепипеды-сосуды, в которых он, в поисках тона для неба и вод, мыл кисти. И вот сизая и синяя вода растеклась великой лужей озера Мичиган. Опорожненные сосуды, теснясь как попало, наставлены на противоположном, далеком, озерном краю. Они теперь тара, просто тара, гигантская тара, на которую сеется снег. «Шикагоу» – выделило ухо из усиленной микрофоном нечленоразделицы.

Вот! Это другой снег. Это чикагский снег. Не манхэттенский снег.

Манхэттенский – отряхнулся прахом еще на рассвете, пока я бежала за отъезжающим поездом. По длинному перрону Penn Station. Я догнала поезд. Я вскочила на подножку. Я назвала поезд «Поездом Моей Судьбы», потому что мне удалось-таки, удалось его догнать. А вскочив на подножку, я выбросила мобильный телефон. Он чиркнул о платформу и развалился. Потому что «Больше не позвоню никогда!» означает: вскочить в тронувшийся поезд, выбросив мобильник. А «Будь что будет!» – это неразумный рывок к свободе на последние наличные деньги, когда банковская карта заблокирована.

Будь что будет? И было так, как было.

Судьба насмеялась над чеховской героиней («прощай старый дом, здравствуй, новая жизнь!»), заблокировав ее в проходе посредине вагона.

«Нет, это не мой Ноев ковчег!» – прозрела я. Слишком поздно.

...«Throw momma from the train! Сбрось маму с поезда!» – выкрикивает, скажем так, мальчик (а на самом деле провидец, как выяснилось позже) вроде бы для того, чтобы позлить свою маму (а на самом деле это было послание мне). И это не мальчик похож на Дэнни Де Вито, а его Momma – но только лицом. Монументальная момма с трудом протискивалась вперед, потому что проход между креслами узок ей в бедрах. Такую с поезда не сбросишь.

«Назад и как можно быстрее?» – хорошая мысль. Но назад невозможно.

За мной пристроился хвост, состо­ящий из доброжелательных японцев – мал мала меньше; мал мала меньше – нескончаемой цепью слоников на телевизоре из далекого детства.

Так, в темпе траурного кортежа, я добрела до своего места у прохода.

Я свободна. Совсем свободна. Свободна от багажа. От денег. Я вручила все свои доллары кондуктору, и он выдал мне билет на все. «Сан-Диего или Лос-Анджелес?» – спросил меня кондуктор. И я ответила ему: «Лос-Анджелес. Или Сан-Диего». Кондуктор понимающе кивнул и вручил мне билет: «Дельмар, мэм. Вот ваш билет. Вы едете в Дельмар. Enjoy (“получите удовольствие” то есть)». И удалился неспешной походкой гиппопотама. Или это джинн из сказки про Аладдина. Вот, оглянулся вполоборота. Застыл, красуясь. И поплыл себе дальше. Мой черный человек.

«Нью-Йорк опасное место… для красавиц… Поверьте мне, дорогая… Я понимаю – ограбления, но… эти… изна-си-лования!!! Тебя… берут… как… кусок мяса!!!» – нечеловеческий голос окончательно прервался, зашелся. Всхлипы, бульки, акхи-акхи-акхи!

 

Фото: NAVIA/AGENCE VU/EAST NEWS
Фото: NAVIA/AGENCE VU/EAST NEWS

 

Повернув голову вправо, чтобы увидеть лицо затаившейся в кресле рядом живой фисгармонии, я содрогнулась. Сколько лет прошло, а мне все еще не довелось, слава Богу, увидеть более свежего, искуснее сделанного и раскрашенного лица в гробу. Дорогая незабвенная высшей пробы, лучшей мисс Memento mori на планете Земля не сыскать.

Чур меня! Не хочу, не буду. Мне с красоткой не по пути. Мне в Дельмар. Так решил кондуктор. Дельмар лежит между Сан-Диего и Лос-Анд­же­ле­сом. На расстоянии в 257 долларов и 15 центов (всего лишь). Меня выбросило из кресла. Наверх. Вверх по лестнице. На второй этаж Lodging Car.

И вот: «ШИКАГОУ» – выделило ухо из усиленной микрофоном, возбужденной нечленоразделицы. И я, высоко сидящая во вращающемся кресле на втором этаже, под линзой прозрачной крыши Lodging Car, вместе с поездом стала частью донного слоя Downtown Chicago.

Я осталась в своем кресле и когда вагон погрузился во тьму вокзального тоннеля. Так и просидела, не шелохнувшись, всю остановку, слушая суматоху, возню, стуки, обрывки фраз, ощущая сквозняки, обоняя запахи.

Тем ослепительнее оказался прорыв поезда из тоннеля в новую жизнь на новой планете. Снег. Вокруг лежал снег. Все начиналось не только с чистого листа. Но и под небом голубым. В этой новорожденной жизни просто не существовало не только темных, но и теневых сторон. Я ощущала себя кормчей, бугшпритом, триерой. Кейт Уинслет на носу «Титаника», раскинувшей руки океану навстречу. Высокий панорамный вагон с его вертящимися в любом направлении креслами и прозрачной крышей представлялся мне ковчегом, снарядом, станцией Солярис.

А пассажиры – и дремлющие в пронумерованных, раскладывающихся креслах внизу, и стоящие у прилавка буфета подо мной, и крутящиеся в разные стороны рядом со мной на панорамной палубе – представлялись мне жрецами поставленного на рельсы Храма Моей Свободы.

В основном жрецы ели, жевали или жрали. Кроме одного. Одетого в хорошую мужскую одежду. Когда наши взгляды встречались, он – или мне это казалось? – прижимал к груди бумажный (в тон костюму) пакет. И его мягкие глаза становились говорящими. Может быть, он даже делал мне какие-то знаки. Или пытался что-то сказать. Кто его знает. Мое зрение окончательно испорчено свиданиями с компьютером, а очков я не ношу.

Возвышенное расположение духа не покидало меня почти до самого Денвера (Колорадо). А потом покинуло. Окончательно. И жрецы были тому виной. Это теперь я понимаю, что они своим естественным поведением верно служили и мне, и цели возвращения меня к жизни.

Присущие процессу поедания пищи запахи и шумы находились в постоянном, непрерывном и все усиливающемся противоречии с заокон­ной романтикой. За окном можно было видеть, как поезд изгибается дугой, чтобы прижаться к буколической скале и продемонстрировать мне, высоко сидящей наблюдательнице из Lodging Car, всю гусеницу своего длинного тела, включая игрушечный, накрытый попоной снега локомотивчик. За окном во поле стояла березка (стояли березки). Там паровозик нырял в тоннель и выныривал из тоннеля. Там стеной высились заснеженные ели, воскрешая описания зимней тайги из рассказа «Чук и Гек». И нарядными бусинами, вразнобой, зигзагами, скатывались со склонов лыжники Рино. Там великолепными коврами лежал блестящий снег, а сквозь волнистые туманы пробивались то луна, то солнце. А в вагоне посланцы всех народов и всех кулинарных культур демонстрировали полноту многообразия гастрономических традиций путешествия поездом. И соответствующе пахли.

Мне уже не сиделось. Мне окончательно приелось все, что можно было есть глазами. Мой желудок был обречен на голодные спазмы, потому что в кармане у меня не было ни цента.

...Я встаю с кресла и спускаюсь по ступенькам вниз. Отворачиваюсь от витрины буфета. Но мне достаточно беглого взгляда, чтобы сфотографировать все его банальное великолепие. Все эти упакованные и расфасованные сэндвичи, галеты, биг- и фишмаки, разномастные колы и бутылочки с кренбери. Вся эта роскошь мне недоступна. Мне остается только одно – украсть. Чтобы съесть. Я бреду по проходу в поисках добычи.

Смотреть! А не реагировать на запахи. Думать. Запоминать, что и где плохо лежит. Зимой темнеет рано. Терпение. Только терпение. До ночи недолго осталось.

Вот она! Надкусанная шоколадка. В смятой станиоли. Лежащая на столике у входа в вагон первого класса. За столиком – оплывший на стуле чернокожий толстяк в форменной фуражке. Тот самый, что продал мне билет. По виду главный жрец. Его челюсти перемалывают и перемалывают. Похоже, это от него идет импульс «насыщайтесь!». Его толстые пальцы барабанят и барабанят по поверхности столика, заставляя дрожать фольгу. Вот она, моя добыча. Ведь стоит стражу отлучиться, и шоколадка моя. Даешь исполнение желаний. Просто надо почаще сюда наведываться. И я наведываюсь. Чтобы есть шоколадку. Глазами.

 

Фото: NAVIA/AGENCE VU/EAST NEWS
Фото: NAVIA/AGENCE VU/EAST NEWS

 

Заоконные виды окончательно съела ночь.

Челюсти жрецов успокоились.

Все кресла в вагоне заняты. Кроме одного. Моего. Вагон спит. Запахи тоже. Они все больше выдыхаются. Они теперь фоновые. Фоновые, кроме одного.

Шоколадный дух! Он солирует. Буфет закрыт. Вагон спит. Я иду по проходу. На запах. Я ступаю бес­шум­но. Я первобытный охотник, готовый поразить цель копьем. И мне нельзя промахнуться. Вот я вижу ее, шоколадку. Разорванная станиоль светится красным в красном свете ночника – настольной лампы. Шоколадка все так же лежит на конторке. Она безобразно искусана. Фольга безобразно смята.

Мой взгляд сфокусирован. Моя рука медленно становится телескопической. Мои растопыренные пальцы, готовые схватить, делаются бордовыми в круге усиленного фольгой заревого ореола вокруг шоколадки. Ореол меркнет. Большая черная кисть накрывает мою до запястья. Из тьмы ниши, скрывающей спинку кресла, блестя белками глаз, выныривает черное мясистое лицо. Главный жрец. Он придвигает к моему свое недоброе лицо джинна, могущественного хранителя волшебной лампы из сказки про Аладдина. Его взгляд бдит. Он больше не сонный. Придвинув свое лицо к моему, джинн шепчет, смакуя слова мясистыми губами:

«Пошли, бэби. Я тебя успокою. Я дам тебе то, что ты хочешь».

Встает. Берет за руку и ведет через вагон, мягко ступая, с грациозной неторопливостью гиппопотама.

Двери купе – его купе – разомкнулись. И снова сомкнулись. За нами.

Ящик купе также подсвечен бордовым.

Главный жрец отпустил мою руку. Оплывая еще больше, он продвинулся вперед, заполняя собой почти все пространство. Я осталась стоять у дверей.

Жрец сопел и возился. А меня все больше замораживало равнодушие. Наконец он повернулся. И я увидела, что жрец окончательно превратился в джинна. Верх его мощного корпуса терялся в полумраке. Вместо его лица я видела светящийся красным светильник, привинченный к потолку. При этом штаны джинна были спущены.

«Вон он, бэби! – джинн обеими руками приподнял наплывы своего живота. – Сделай так, чтобы он тебя захотел. Вот оно, твое счастье».

И в багровом свете купейной лампады мне явился его увесистый баклажан.

Вдруг меня осенило: «Нет, не баклажан это, а фига! Огромная фига. Судьба нашла способ мне ее показать».

Я тихо зашлась. И слезами, и смехом.

И джинна, похоже, тоже вдруг осенило.

Он повернул выключатель. Свет, яркий свет. Полный свет.

Кое-как напихавший избыточной плотью одежды, мой больше не джинн проворно застегнулся и закричал страшным шепотом, держась за сердце: «ARE YOU WIRED? Ты на проводах?»

 

Фото: SOPHIE CHIVET/AGENCE VU/EAST NEWS
Фото: SOPHIE CHIVET/AGENCE VU/EAST NEWS

 

Он таращился, вертел головой по сторонам, словно в поисках наведенных на него прицелов и видеокамер. Он вел себя как киногангстер в сцене задержания. Но не как гангстер-герой, а как гангстер-слабак и полицейская добыча. Ах, джинн, где твоя недавняя харизма?

Глаза испуганного ребенка. Пот. Одышка. Разевающийся рот, по-рыбьи хватающий воздух… И я убедилась в том, что и темнокожие люди бледнеют.

«Раздевайся!» – наконец скомандовал бывший джинн. Я не шелохнулась. Продолжала смеяться. И плакать. Тихо, как он просил.

От этого мой черный человек испугался еще больше. Ибо – как пишут в романах про сыщиков и воров – «обо всем догадался».

«Белая сука! Полицейская ищейка. Где же ты прячешь свой микрофон? Я найду его. Я его обезврежу», – шепотом взрычал перепуганный джинн.

 Его пляшущие от страха руки шарили по моему телу. А я продолжала смеяться. И плакать. По-преж­не­му тихо. Я ему не мешала. Мое тело не имело ко мне никакого отношения.

«Белые женщины – ведьмы, – бормотал этот бедняжка. – Они преследуют черных мужчин. Они домогаются нас. Они награждают нас страшными болезнями. Они заражают нас СПИДом!» Страшное слово заставило его снова почувствовать себя при исполнении профессионального долга. И он водрузил на голову форменную фуражку.

«Вон из моего поезда!» – беззвучно закричал мой черный человек, откатил дверь своего купе и потащил меня через вагон к выходу.

Я ему не мешала. Слава Богу, что хотя бы иногда мы не в силах мешать своей судьбе.

Поезд замедлил ход и остановился.

Толчок в спину, и я на платформе. Следом приземлились туфля, сумочка и… бумажный пакет. Тот самый пакет. Я его сразу узнала. Тот самый пакет, который мягкоглазый неразговорчивый господин прижимал, глядя мне в глаза, к груди.

«Это чужой пакет!» – не выкрикнула я.

Дверь вагона захлопнулась.

Ни свистка, ни усиленного громкоговорителем слова.

Поезд тронулся.

А я осталась. Я прибыла именно туда, куда, не сознавая того, стремилась. В пункт своего назначения.

 

Фото: NARELLE AUTIO/AGENCE VU/EAST NEWS
Фото: NARELLE AUTIO/AGENCE VU/EAST NEWS

 

Дельмар. Было написано за моей спиной.

Я тихо побрела в темноту. Не зная куда. В правильном направлении.

Я дошла до края. На краю стояла скамейка. Для меня. И я на нее опустилась.

Рядом с ней телефонная будка. Заветный payphone.

Внимание! Ночь на исходе. Но никакого позыва ему позвонить я не испытываю.

Мне нечем звонить. Мне некому звонить. Да и не хочется.

Вот он – конец пути.

Там, подо мной, мерно вдыхает-выды­ха­ет он. Океан. Я знаю, что скоро его увижу. Там, подо мной, – пляж. Пляж еще пуст, песок сер. В мире – безлюдно. В мире нет никого, кроме меня.

…Но когда меня разбудило, чтобы отогреть, проснувшееся солнце, я увидела людей. Они были черными. Их несли ко мне волны на разноцветных досках. И стоящими во весь рост на волне, и делающими сальто, и сре­за­ющи­ми пенный гребень. Они были ихтиандрами, амфибиями, эбонитовыми воинами с наскальных росписей, черными человечками из компьютерных игр.

А выброшенные на берег, они освобождались от костюмов, как сбрасывали кожу амфибий, и превращались в молодых мужчин на пике жизни. Оказывается, греческие боги бывают не только белыми, но черными и желтыми, гривастыми и курчавыми, с головами, выбритыми как бильярдный шар, и головами, украшенными панковским гребешком.

И все это было затеяно для меня. Для того, чтобы я правильно поняла смысл заключительной фразы записки.

Потому что в бумажном пакете, кроме аккуратно завернутых в пленку бутербродов, лежала записка. Оказывается, пакет, выброшенный из поезда, все-таки мой. Оказывается, мне его подарил хорошо одетый господин из Lodging Car с внимательным, теплым взглядом.

«Дорогая незнакомая мадам!

Мне пора выходить. Я решил оставить вам эти бутерброды, сделанные мне женой. Возможно, они вам пригодятся. Потому что я ни разу не видел, на протяжении всего пути, чтобы вы что-нибудь ели. Если вы не голодны или поститесь, просто выбросьте содержимое. Но я буду искренне рад, если эти бутерброды вас выручат».

И подпись: Дэвид К. (абсолютно мне незнакомый).

Нью-Йорк – Сакраменто. Проездом.

И в заключение волшебная фраза.

HELP YOURSELF.

То есть угощайтесь.

Но я это help yourself предпочитаю понимать буквально.

Помоги себе сам.

Помогай себе сам, и тебе помогут.

Волны нужны. Для того, чтобы нестись по волнам.

Вот оно, сокровенное знание, заветный смысл моего зимнего путешествия из Нью-Йорка в Дельмар.С