Из Рима в деревню

С утра он захотел поехать в московский музей Ивана Сергеевича Тургенева. Он вообще музейный человек. Из породы тех, кто первым бежит надевать войлочные тапочки, вежливо выслушивает до конца речи экскурсовода или с отсутствующим видом бродит по пустым залам в наушниках, время от времени сверяя свой маршрут с путеводителем.

Я сам в юности водил экскурсии по музею и знаю, что вот такие немолодые мужчины в растянутых кардиганах с проникновенным взглядом, одиноко маячащие всю дорогу где-то на заднем плане (близко они никогда не подходят), – мечта любого экскурсовода. Ведь невозможно говорить в пустоту, должен же быть хоть кто-то один, к кому можно обратиться, кому интересно то, что ты знаешь.

У Ральфа Файнса лицо человека, с которым хочется разговаривать. Видно, что ему важно постоянно открывать что-то новое, узнавать новых людей, другую культуру. Он признался мне, что учит русский. Говорит, что дико сложно, да и времени особо нет – только в самолете. Но приветственные фразы на премьере «Кориолана» в Москве произнес по-русски и довольно чисто. А теперь впереди у него два «русских» проекта – он собирается сниматься у Веры Глаголевой в фильме «Месяц в деревне» (по пьесе Тургенева) и у Павла Лунгина в «Даме пик» (по мотивам повести Пушкина). Пока все смутно и неопределенно: ни внятных сроков, ни финансирования, ни подписанных контрактов. Но есть мечта и какой-то колокольный перезвон над бескрайним заснеженным полем, как в первых кадрах «Евгения Онегина», где он снимался много лет назад у своей сестры Марты.

Почему-то Россия неотступно присутствует в его жизни, выводя то на одни, то на другие сюжеты. Вот и за экранизацию «Кориолана» он взялся, думая в том числе и о нашей истории. Во всех интервью обязательно поминал Чечню и Путина. Старался не только одолеть шекспировскую махину, но и сделать так, чтобы монологи римских ораторов и трибунов звучали как речи нынешних политиков. Поэтому никаких античных тог, никаких «римских» декораций. Современные костюмы. Мобильные телефоны. Все на натуре. Какой-то восточноевропейский город, похожий на балканский. Серый асфальт, бетон, стены со следами пуль и взрывов. Колер неба и лиц южный, но какой-то серый, будто припорошенный пеплом. Видно, что война идет или была совсем недавно.

Файнс ставил Шекспира, а думал о Чечне и Косове. Примерял роль римского консула, а получился начальник спецназа в хаки, весь в крови и черной копоти. Зато в дни национального праздника он наденет сине-красный парадный мундир, сидящий на нем как влитой, и будет неотразим.

Меня в фильме больше всего поразило, как Файнс играет военного. Прямая спина, ледяные глаза, с трудом сдерживаемая ярость, которая может оглушить и даже уничтожить. Железный колосс. Особенно ярко это выглядит на контрасте – когда он оказывается в одном кадре с разными штатскими с их галстучками, очочками, улыбочками, с мелкой и подлой людской породой, которой ему нечего противопоставить кроме своей идеальной выправки и холодного бешенства. Не сможет он состязаться с ними в умении интриговать, манипулировать, искусно поднимая и направляя волны людской злобы. С ними Кориолану не справиться. И он это знает, и они тоже, поэтому так единодушны в своем желании плюнуть в лицо тому, кого еще вчера славили как освободителя, а сегодня объявили врагом народа и тираном. Но Файнс играет не тирана. Он играет героя.

– Ваш Кориолан – это де Голль в 1968 году или Путин в 2012-м? – спрашиваю я.

У Файнса в день отъезда запрограммирована серия интервью для русских СМИ. Он сидит напротив меня в той же сине-серой растянутой кофте, в которой бродил по залам тургеневского музея. Руки безвольно брошены на стол. Сильные залысины, умный лоб. В глаза смотрит редко. Но когда с ним встречаешься взглядом, обжигает тем же серым пламенем, что и на экране.

– Ситуация с де Голлем похожа, – на секунду задумывается Файнс. – Но там был старый генерал, который в какой-то момент перестал слышать время, а у Шекспира Кориолан – это прежде всего военный человек, которому изначально противопоказана большая политика. Его место на поле брани, но не в правительственных кабинетах и на телевизионных ток-шоу. Здесь он всегда будет ощущать себя проигравшим. А для него это вдвойне невыносимо. Кориолан не умеет проигрывать. Он идет напролом и до конца. И в этом он похож, как мне кажется, на Владимира Путина. Более того, когда мы готовились к фильму, среди изображений разных политических деятелей у меня на стене висел и один довольно неожиданный снимок Путина. Хотелось поймать и зафиксировать его взгляд, исполненный внутренней конфронтации и непреклонной силы. Ведь что бы ни говорили, мистер Путин производит впечатление сильного человека.

– Надо сказать, что в какие-то моменты ваш герой производит устрашающее впечатление. Особенно в первых сценах боя, где он больше похож на Рэмбо. Вас самого не смущает избыток кровавого натурализма?

– Война – грязное ремесло. В наши планы не входило ставить сцену его поединка с Туллом Авфидием как балетный номер. Это, возможно, хорошо смотрится на театральной сцене, но на экране все должно быть по правде. Более того, после театральной постановки «Кориолана» в 2000 году меня не покидало чувство, что ту же историю можно рассказать гораздо энергичнее, сильнее и доходчивее, если поставить ее в кино. При этом у меня было четкое ощущение, что надо опираться не на весь текст Шекспира, а, сохранив сюжетную канву пьесы, выбрать только ключевые реплики и оставить самые важные монологи. Экран не терпит многословия. Действие, действие и еще раз действие!

Как странно слышать слово action, произносимое с таким напором, из уст одного из самых рефлекcирующих актеров мирового кинематографа – актера, известного тем, что в его исполнении любой злодей выглядит как чеховский интеллигент. И в то же время на всех героях Файнса лежит легкий налет безумия. Что-то демоническое угадывается в этих близко посаженных серых глазах, в замедленных интонациях.

Недаром Павел Лунгин первым обнаружил в фотопробах Файнса, где он с бородой и длинными волосами до плеч, поразительное сходство с Распутиным. А уже Лунгину ли Распутина не знать в лицо? Вся Пашина юность, можно сказать, прошла под разговоры о «старце». Его отец, Семен Львович Лунгин, известный кинодраматург, был автором сценария фильма Элема Климова «Агония». Фильм в свое время не выпустили на экраны, посчитав его идеологически вредным, но фотографии Распутина еще долго висели в комнате у Пашиного младшего брата Жени.

Действительно, Файнс мог бы сыграть и Распутина, и Николая Второго. Есть в нем эта особая нервная вибрация, присущая только очень большим актерам, способная заставить пульсировать все вокруг, как только он появляется на экране или на сцене.

– На мой взгляд, Ральф даже слишком хороший актер, чтобы быть звездой, – считает Павел Лунгин, – хотя для этого у него есть все данные. Но звезда в западном понимании это и что-то еще. Это всегда какая-то увлекательная закадровая история для массмаркета, это миф, который звезда выстраивает сама или ей в этом помогает PR-cлужба. А Ральфу это не нужно. Он слишком независимый и гордый человек, чтобы играть в такие «звездные игры».

О себе Файнс рассказывает скупо и неохотно. Семья благородного происхождения (таблоиды выяснили, что он троюродный племянник принцу Уэльскому Чарльзу), но небогатая и очень богемная. Шесть человек детей, и, как вспоминает Файнс, «не на каждое Рождество для нас были подарки». Но один подарок он запомнил на всю жизнь – игрушечный театр, который ему подарили родители в день рождения. На его сцене он беспрерывно разыгрывал свои первые представления из жизни королей и рыцарей. Его сестра Марта рассказывала, что Ральф с самого начала был особенным ребенком. Когда его приводили в гости, никогда вместе со всеми детьми не играл, а просил дать ему пазлы и целый вечер мог тихо провозиться в углу, сосредоточенно выкладывая самую сложную картинку.

Когда ему было семь лет, мама рассказала ему историю «Гамлета» своими словами. Он тут же бросился ее инсценировать в своем театре, попеременно изображая то принца Датского, то Клавдия, то Гертруду, то Офелию.

Однако, по словам самого Файнса, самое сильное впечатление на него произвела пластинка с записью шекспировских монологов в исполнении Лоуренса Оливье. Он готов был слушать его бесконечно. Казалось, весь Шекспир рокочет у Оливье в горле. Голос эпохи, голос судьбы, он приведет Файнса вначале в Королевскую академию театрального искусства (RADA), а потом и на подмостки Национального театра. Там Файнс познакомился со многими выдающимися актерами Англии, в том числе с Ванессой Редгрейв, театральной крестницей Оливье, – она сыграла в фильме Файнса роль Волумнии, матери Кориолана.

«У нас был совсем небольшой бюджет, но Ванесса согласилась, – рассказывает Файнс. – Она приехала в Белград, где проходили съемки. Жила в походных условиях, как и все. Никаких особых привилегий, никаких поблажек для знаменитости, тем более ее возраста. Ванесса вообще настоящий профессионал. Всегда готова к съемкам, всегда первой выучивает свой текст. Она сама решила, что Волумния должна носить военную униформу. Так было принято во времена Второй мировой, когда женщины даже из аристократических семей наравне с мужчинами принимали на себя все тяготы военного времени, а многие шли на службу. Для Волумнии война не кончается никогда, поэтому она или в трауре по погибшим, или в военной форме. Свою миссию она видит в том, чтобы быть матерью нации, а не одного только Кориолана. Отсюда масштаб личности, которую играет Ванесса. Она грандиозна, она подавляет, ей невозможно не подчиниться».

Коллизия матери и сына едва ли не ключевая и самая провокационная в истории всех главных театральных и киноработ Файнса, будь то «Гамлет», или «Царь Эдип» с его кровосмесительной страстью, или неистовая схватка Волумнии и Кориолана, предопределившая финал трагедии.

По странному совпадению Файнса влечет к женщинам старше и опытнее его. И он это не скрывает. Его спутницей много лет была известная английская актриса Франческа Эннис, с которой он познакомился и сошелся во время репетиций «Гамлета». Она, как нетрудно догадаться, играла Гертруду. В конце семидесятых Франческа приезжала в Москву. Тогда она была худой, жгучей, с черной гривой мелко завитых волос. Только что сыграла леди Макбет в фильме Полански. Красиво курила, красиво ходила на высоких каблуках, красиво садилась нога на ногу. Легко было поверить, что эта женщина – леди. Потом располнела, стала похожа на оперных примадонн. Ее Гертруда была уже матроной, мамашей, какой-то всклокоченной, неряшливой, помятой, будто только вылезшей из постели, но уже с бокалом в руках, на котором непристойно алел след ее губной помады. С каким сладострастием Файнс будет каждый вечер разбивать этот бокал, расплескивая по сцене подкрашенную воду…

По поводу их восемнадцатилетней разницы в возрасте много сплетничала лондонская пресса. Но Файнс с Франческой вели себя скромно, под блицы папарацци старались не лезть, интервью о своей «счастливой семейной жизни» никому не давали, зато продержались на удивление долго – почти одиннадцать лет. А расстались они, к неудовольствию таблоидов, по обоюдному согласию, без скандала. В свое время много шума наделала его рискованная реплика, что он терпеть не может детей и не хочет их иметь. Но из почтения к заслугам и репутации Файнса многие предпочли версию, что артист просто утомился от роли детоненавистника Лорда Волдеморта из «Гарри Поттера» (такое иногда случается с особо восприимчивыми натурами), и поспешили скандал замять.

• • •

В музее Тургенева его сразу заинтересовал портрет матери писателя. Файнс долго его рассматривал. «Какое властное лицо!» Любезная экскурсовод поспешила рассказать Файнсу о непростых отношениях Тургенева с матерью, которая была лютая крепостница, тиранка и деспот, доведшая мужа до самоубийства, терзавшая крепостных, а собственного сына, послушного Ивана, изводившая так, что жизни ему не было никакой. От нее и сбежал в Париж к «проклятой цыганке» Полине Виардо. Файнс слушал рассказ как завороженный. Участливо кивал и все с большим интересом вглядывался в лицо строгой барыни в кружевном чепце.

Потом он признается мне с обезоруживающей откровенностью, что его отношения с матерью не прерывались никогда.

– Мама умерла в 1993 году. В год «Английского пациента» – моего первого большого международного успеха. Она была поэт, но у нее были и прозаические вещи. Одна называлась Blood ties – «Кровные узы». Подражание Дэвиду Герберту Лоуренсу. Я думаю, что эти узы нам не дано разорвать. Ты не можешь до конца отделиться, не можешь забыть о них. Они тебя держат. Я думаю, что самое страшное испытание, которое когда-либо переживал Кориолан, – это зрелище его старой матери, стоящей перед ним на коленях. Собственно, Волумния знает, что только этим может сломить его непреклонность. Не криком, не проклятиями, не мольбами, а просто когда опускается у его ног на цементный пол.

– Вы не боялись, что Ванесса, что называется, «украдет» у вас эту сцену? Ведь зрительская память устроена так, что прежде всего запоминаешь финал, а вся финальная сцена держится на Волумнии – уговорит она или не уговорит Кориолана согласиться на мир с Римом?

– О, я был бы счастлив, если такое впечатление возникло не только у вас! Могу сказать вполне ответственно: мы шли за Шекспиром. У него каждая фраза здесь, каждое слово на вес золота. Ты ощущаешь их вес, их благородную тяжесть, их властную силу. Они переворачивают душу, и ты понимаешь, что после этого объяснения мать и сын уже никогда не будут прежними. А слезы Кориолана в финале означают только одно: он сознает, что обречен рядом с Волумнией всю жизнь оставаться маленьким мальчиком, цепляющимся за мамину юбку. Мать, подарившая ему жизнь, обрекает его на смерть. И он это знает, но прощает ее.

…С каждым кадром в фильме становится все меньше неба, все меньше людей. Только бритые под ноль солдатские затылки, беззащитные мишени, к которым цепко приглядывается камера. Кто следующий? Точно такой же бритый череп и у Кориолана. Но погибнет он не от пули, а от ножа своего временного сообщника и заклятого врага Авфидия. А потом чьи-то руки деловито швырнут его тело на железный стол в морге. И это будет заключительный кадр, как будто специально снятый для первополосной новости – такой и должна была бы стать смерть консула Кориолана, если бы, конечно, во времена Древнего Рима выходили газеты.

• • •

Мы снова возвращаемся к Тургеневу и к фильму «Месяц в деревне», который собирается снимать Вера Глаголева летом 2012-го. Усадебный быт, неразделенная любовь, самовар на веранде, красивые женщины в красивых платьях с кринолинами… Как все это далеко и от Шекспира, и от современной политики, от всех недавних ужасов «Кориолана». Теперь Файнс сможет вернуться в свой любимый девятнадцатый век, облачиться во фрак или сюртук, которые ему так идут, стать снова застенчивым и любезным экскурсантом, наблюдателем чужой жизни, чужих страстей. Мы фантазируем, каким будет его Ракитин, безнадежно влюбленный в Наталью Петровну, красивый, одинокий, печальный, о котором Тургенев сказал, что это его «автопортрет».

– Что означает имя Ракитин? – вдруг спрашивает Файнс.

– Ну, вообще есть такой кустарник, что-то вроде ивы. Называется «ракита». Может быть, фамилия Ракитин – производная. А еще, говорят, во времена Тургенева был такой художник, вполне себе второстепенный, специалист по пейзажной живописи.

– Вот бы посмотреть... – мечтательно вздыхает Файнс.

– А зачем?

– Ну, было бы интересно. Разве нет? Вы же знаете, я люблю музеи.С