Фото: Martin Roemers
Фото: Martin Roemers

 

Я родился в такси. В нашем городе в те годы поездка на такси была редкой, малодоступной роскошью. Заведомо невыгодных клиентов водители игнорировали, как лиственный мусор на обочине.

Но отец сказал надменному таксисту, что в случае чего может расшибить ему башку. Опыт расшибания голов у отца уже имелся, как и отсиженный за это срок. Благодаря такому обстоятельству моя мама успела родить не на пыльном асфальте улицы Советской, а на заднем сиденье автомобиля «Волга».

Когда мне было три месяца от роду, отцу вдруг захотелось понянчить сыночка, он взял меня на руки и вышел на балкон. Мы жили на четвертом этаже панельной пятиэтажки. Был воскресный день. Пока отец нянчился, он успевал одновременно отхлебывать из бутылки «Жигулевское», прикуривать папиросу и громко обмениваться впечатлениями о погоде с соседом, который стоял под нами, на балконе второго этажа. К счастью, сосед в ту минуту пива не пил и руки у него были свободны. Поэтому, когда отец меня выронил, сосед не проявил особых чудес ловкости – он просто поймал запеленатую вещь и сказал три слова: «Вот это класс».

Не знаю, как тот полет повлиял на трехмесячный организм. Скорее всего, никак. Зато всю жизнь, почти регулярно мне снится один и тот же сон: я выпадаю из чьих-то родных небрежных рук, лечу вниз, готовый убиться, но кто-то чужой внезапно ловит меня и прижимает к себе.

Незадолго до того, как отца посадили в очередной раз, в семье было два счастливых момента, совпавших с двумя покупками – швейной машины «Подольск» и застекленного полированного серванта. Обе вещи привезли из комиссионного магазина и поставили на почетные, раз и навсегда отведенные места. Мне запомнилось, как отец сипло дыхнул на полировку, протер запотевшую дверцу рукавом и твердо пообещал: «Ну, вот теперь поживем».

Мама говорила, что полеты снятся, когда человек растет.

Может быть, это и правда, но про какого-нибудь другого человека. Потому что, несмотря на летательные сны, в тринадцать лет я перестал расти – вообще перестал. Так и остался на вид подростком, учеником шестого или седьмого класса. Меня даже не взяли в армию из-за недостаточного роста и веса. Кому это понравится, если тебя в любом возрасте называют мальчиком? Поначалу сильно доставало, потом я привык.

Наш дом стоял в окружении бараков, построенных до войны. Одно время я был уверен, что жить в бараках достойны только очень специальные люди. И у меня вызывали острую зависть их специальные романтические возможности – носить в бидонах воду из уличной колонки и ходить на улицу в общий туалет.

К тому же так совпало, что в этих бараках обитали два главных человека моей жизни. Первым человеком была Полина, вторым – Натан Моисеевич.

Сначала про второго. Соседи по двору дружелюбно обзывали Натана Моисеевича «жидом на колесиках». Он ездил в инвалидном кресле-каталке, которое постоянно ломалось. Раза два я замечал с балкона, что Натану Моисеевичу не удается взъехать на свое барачное крыльцо, и оба раза я сбегал вниз, чтобы ему помочь. Помогать было приятно, но в то же время как-то неловко. Не хотелось, чтобы во дворе это кто-нибудь увидал.

Потом он позвал меня в свою берлогу. Там странно и вкусно пахло горелым шоколадом, не было ни одного полированного серванта, но стояли целые утесы из книг.

Я спросил, почему его называют жидом. Он сказал, что это не совсем справедливо. Правильнее будет сказать: вечный жид. И пояснил, что быть вечным жидом – это вроде наказания для человека, который в свое время из вредности отказался помочь Христу. Тут я его по-пионерски строго перебил:

– А разве бог есть?

– Есть, конечно. Только он сам об этом часто забывает.

Вот как раз от вечного жида я потом узнал самые потрясающие тайны. Но сейчас не буду забегать вперед.

О Полине я мог бы говорить бесконечно, но мог бы и смолчать под любыми пытками, потому что это моя пожизненная возлюбленная. Хотя любовь у нас немного необычная. Чтобы это понять, желательно знать сказку про Снежную королеву. Там мальчика по имени Кай похищает высокая белоснежная женщина – прямо на улице зимой. И тогда Герда, его подружка, вся такая преданная и правильная, отправляется вызволять Кая.

Мы с Полиной посмотрели этот фильм (в одном кинотеатре и двух домах культуры) не менее шести раз. И пришли к выводу, что Герда здесь явно третья лишняя. Нет, она, конечно, героически верная подруга и все такое, спасибо ей. Но похищенного Кая совершенно не требовалось вызволять. Точно так же, как и меня. А то, что Полина была вылитой Снежной королевой, разглядел бы даже слепой.

Мы не ходили по улицам вдвоем, а встречались, как тайные агенты.

Она ни разу не согласилась прийти ко мне домой в отсутствие матери. Говорила: «С ума сошел? Так будет неприлично». Поэтому свидания мы устраивали в бараке, в ее комнате, когда отец и мачеха Полины уходили на работу. Во время свиданий мы всегда делали что-нибудь такое, чего нельзя было видеть никому. Например, ложились на диван, обнимались и дышали друг другу рот в рот.

Кроме того, мы вели секретные разговоры.

Мне нравилось говорить об ужасающе далеком будущем, а ей – только о прошлом. Я начинал: «Вот представь. Допустим, через тридцать лет. Это какой уже год будет?..» Она брала карандаш, бумагу в клетку и складывала столбиком: «Ого. Две тысячи двенадцатый. Следующий век. Таких годов-то не бывает».

Ей было глубоко наплевать на следующий век: ну что там может быть интересного? Сплошная техника и дизайн. Она считала, что, окажись я в две тысячи двенадцатом году, я стал бы там дизайнером. Это еще куда ни шло. А ей самой пришлось бы ходить на работу куда-нибудь в сберегательный банк. Такую нелепость я тоже не мог вообразить. Полина мечтала только о старинном прошлом.

 

Фото: Martin Roemers
Фото: Martin Roemers

 

Весной на ближнем пустыре случилось счастье в виде заезжего цирка-шапито. Каждый вечер я перелезал через оградку, составленную из металлических сеток, типа кроватных, заныривал под брезентовый полог военно-защитного цвета и ни разу не был пойман.

Там был один роскошный соблазн, с которым не могли сравниться ни полуголые сестры Вольф, блистающие под куполом серебряной чешуей, ни туркменские джигиты под управлением Давлета Ходжабаева – эти грозно кричали, гоняя по кругу тяжелые волны конского пота. После антракта, во второй части спектакля резко замолкал оркестр, выключали свет, и громовой голос объявлял: «Гений иллюзиона! Престидижитатор мирового класса. Встречайте! Мистер Икс!» Потрясение начиналось вот с этого мучительного слова «престидижитатор», еще до того, как маленький (ростом с меня) человек во фраке и маске торжественно выводил на арену красавицу лет сорока, в глубоко декольтированном платье из золотой парчи, укладывал в тесный гробик и не менее торжественно распиливал на три равных куска. Гений иллюзиона действовал как бы нехотя. Исполнив пять-шесть небрежных манипуляций, он с каменно строгим лицом уходил никуда, в отдельно стоящую фанерную дверь.

После каждой вылазки в цирк-шапито меня так распирало, что я не знал, куда себя девать. Ни мама, ни Полина мой восторг не разделяли. Но мне надо было хоть с кем-то поделиться первыми догадками о своем будущем. Поэтому, давясь от восторга, я поговорил с вечным жидом. Его ответ меня смутил и озадачил. Натан Моисеевич сказал, что публично распиливать женщин в блестящих платьях – это пошлость. Я защищался: дело ведь не в женщинах и не в платьях. Он сказал: «Ага, понятно. Ты хочешь всем показать чудо». Я сказал: «Да». – «Тогда выбери подходящее чудо и научись его делать».

Весь следующий месяц я ломал голову над выбором подходящего чуда. Я думал об этом, сидя в школе на тоскливых уроках, шатаясь в одиночестве по улицам, думал даже во сне. Единственной идеей, которая пришла мне на ум, был прыжок с балкона, с нашего четвертого этажа. Но я слегка сомневался в результате.

На мою просьбу заказать самое желаемое чудо Полина ответила как о деле решенном: «Отправь меня куда-нибудь в Англию, в семнадцатый век. Ну, в крайнем случае в восемнадцатый». Я пообещал обдумать этот вопрос.

Все лето вечный жид болел, поэтому иногда просил меня сходить в магазин за продуктами. Конечно, я покупал только то, что он поручал, но ему, видно, хотелось покапризничать: «Опять кефир! Опять плавленый сырок…» Иногда он баловал себя кильками в томате. Растворимый кофе и докторскую колбасу, по его словам, страна припрятала для более достойных своих сынов.

Когда Натан Моисеевич спросил, выбрал ли я подходящее чудо, мне было нечем похвастать. Наконец он сжалился: «Ну, давай вместе выберем. Лучше всего это делать наугад».

Взял книгу, засаленную до тряпичного состояния, и прочел на первой же открывшейся странице:

– Так, значит. «И еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие»1. Понял?

– Понял. Чего тут не понять?

– Что именно?

– Ну, что богатым туда вход запрещен.

– А про верблюда? Ты как-то невнимательно слушаешь. За богатых можешь не беспокоиться. Слушай еще раз: «Удобнее верблюду пройти…» Удобнее! Вот тебе чудо номер один.

У меня вспотели обе ладони. Я даже боялся спросить, знает ли он – как? Как это делать? Конечно, он знал. Но, прежде чем рассказать, он заварил себе чифирь, полпачки грузинского чая на одну фаянсовую кружку, и хлебал, постанывая, чуть не полчаса. Я погибал от нетерпенья.

– Значит, запоминай. Берешь обычную нитку, метра два-три. Берешь иголку.

– Тоже обычную? Или цыганскую? Она все-таки побольше.

– Ну, можно цыганскую, без разницы. И берешь дромадера.

– Дромадер – это что?

– Не что, а кто. Одногорбый верблюд. В крайнем случае с двумя горбами тоже подойдет. На шее верблюда завязываешь нитку петлей. И только после этого начинаешь постепенно вдевать в иголку. Значит, один конец нитки – вокруг шеи, другой – в игольное ушко. Теперь самое главное…

Рассказывая, Натан Моисеевич каждую минуту прерывался и предупреждал: никому! Об этом способе никому ни слова. Иначе сам не сумею повторить.

– Зачем же вы мне сказали?

– Мне больше не понадобится.

 

Фото: Martin Roemers
Фото: Martin Roemers

 

Дома я утянул у матери черную катушку с иголкой и только потом сообразил, что в нашей местности дромадеров нет и не предвидится на сотни километров вокруг. Тогда, в нарушение правил, я решил устроить репетицию с участием старой хромоногой лошади, которая летом паслась невдалеке от трамвайного кольца, на задворках домов частного сектора. Но в самый последний момент, уже завязав нитку на понурой гнедой шее, я был застигнут и оскорбительно обруган женщиной в телогрейке и резиновых галошах. Самое мягкое, что она сказала: «Такой маленький, а живодер».

Осенью, в ноябре, умер Брежнев. Он правил нашей огромной страной так давно, что уже производил впечатление бессмертного. По телевизору, конечно, объявили всемирный траур, но никакого особого горя я вокруг не замечал. Над генеральным секретарем уже устали подсмеиваться, над его орденоносным величием и неповоротливой речью. Если какой-нибудь надоедливый остряк вместо «систематически» говорил «сиськи-масиськи», то всем с полуслова было понятно, кого он имеет в виду. Брежнев раздражал даже мою кроткую маму, которая, кажется, ничего не видела, кроме своей швейной машинки «Подольск». Мама работала медсестрой в больнице, а вечерами допоздна шила под заказ какие-то сатиновые блузки и трусы. Отцовского возвращения, как я понял, она уже не ждала.

Насчет траура Натан Моисеевич печально сказал:

– Ну, началось. Теперь эти старички посыплются один за другим. А после них придет более молодой и языкастый. Но лучше-то все равно не будет.

Я спросил:

– Почему лучше не будет?

– Потому что у нас в стране нету ничего дешевле, чем обычный человек. Родину мы, конечно, обожаем и государством гордимся прямо до слез, зато людишки у нас расходуются легче спичек или гвоздей.

На мой тогдашний взгляд, мироздание в целом выглядело как-то ненадежно. Главная сложность заключалась в том, что я никак не мог наметить жизненную цель. А намечать надо было срочно, потому что, казалось, еще немного – и все, жизнь окажется бесцельной. Я читал все подряд, что попадалось на глаза, но любая прочитанная книжка только усиливала эту боязнь опоздать. Школьные уроки увлекали не больше, чем бледно-розовый, линялый транспарант «Слава народу!» на фасаде городской бани. По маминой просьбе я с удовольствием освоил технику шитья на подольском агрегате, но трусы и блузки в мои планы точно не входили.

Полина окончила школу раньше, чем я, и теперь училась в музыкальном училище на певицу. Хотя она и без училища умела петь так, что у меня по всему телу пробегал миллион мурашек. Ей хватало один раз послушать любую запись на пластинке или по радио, чтобы сразу безошибочно повторить или спеть по-своему, даже лучше. Когда Полина хотела что-нибудь обругать, она говорила: «Это примерно как София Ротару, такой же кошмар». Иногда она уговаривала меня спеть на два голоса, я стеснялся и отнекивался, потому что медведь на ухо наступил, но в конце концов мы все-таки пели что-нибудь простенькое, например «Девушку из харчевни»:

…И если ты уходил к другой

Или просто был неизвестно где,

Мне было довольно того, что твой

Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,

Ты умчался, новой судьбы ища,

Мне было довольно того, что гвоздь

Остался после плаща.

Тут я втайне сожалел, что мимолетный гость – это не я.

И еще была одна песня про караван, в которой Полина больше всего любила концовку:

Право, уйду! Наймусь к фата-моргане.

Буду шутом в волшебном балагане,

И никогда меня вы не найдете,

Ведь от колес волшебных нет следа2.

Я пропускал мимо ушей «волшебные колеса». Но вот это обещанье: «И никогда меня вы не найдете», произнесенное Полининым голосом, спетое в моем присутствии много раз, вызывало сокрушительное чувство ненадежности: моя пожизненная любовь признавалась, что хочет уйти туда, где ее не смогут найти. Куда-нибудь на три века назад, подальше от всех. А значит, и от меня.

Если не путаю, в следующем августе я случайно узнал, что в соседний Сорокинск прибыл передвижной зверинец. На тот момент я уже получил школьный аттестат и был принят на работу художником-оформителем в маленькую химчистку, которая громко называла себя «Комбинат чистоты». Оформительским искусством я овладевал на рабочем месте. Мне давали ватман, гуашь и стихи, сочиненные лично директором химчистки, чтобы я начертал крупно и выразительно:

Польты, шубы и одежда

Будут чистыми, как прежде!

Часть заработка я отдавал маме, часть оставлял себе, и к концу августа у меня накопилось двадцать семь рублей. Автобус до Сорокинска шел два с половиной часа. Я выехал ранним субботним утром, даже не зная, имеется ли в зверинце верблюд, но очень надеясь на это.

Мне повезло: там был настоящий дромадер! Правда, с потертыми коленками, измученный, похожий на грязную кучу войлока. Дети протягивали ему леденцы и все как один спрашивали, не может ли он вдруг плюнуть. В ответ он только показывал длинные желтые зубы и терпеливо переступал с ноги на ногу.

В зверинце я провел почти целый день. Подружиться со сторожем-смотрителем оказалось проще простого; гораздо сложнее было отвертеться от совместного распивания водки, которую он купил на мои сэкономленные рубли. После семи вечера, когда посетители разошлись, смотритель открыл вторую бутылку и с радостью передоверил мне свои обязанности.

От верблюда тяжело и удушливо пахло, ему, наверное, пригодился бы «Комбинат чистоты», зато он безропотно стерпел все процедуры, которые я выполнял точно по инструкции вечного жида. При сближении с игольным ушком животное чуть не сбило с ног и не растоптало меня. Но это уже мелочи. Главное, что мне все удалось – даже дважды! После второй успешной попытки смотритель вышел из подсобки и весело крикнул: «Хочешь покататься? Давай подсажу!»

Домой я приехал почти ночью, а назавтра спозаранку помчался к вечному жиду. Он воспринял мой отчет об эксперименте очень спокойно, как само собой разумеющееся. Кивнул, обстоятельно прокашлялся и с легкой насмешкой спросил:

– Ну что, продолжим?

Я сказал: «Да», чувствуя давящий сладкий ужас где-то в солнечном сплетении.

Натан Моисеевич снова заваривал свой чифирь, хлебал, постанывал, листал все ту же засаленную книгу. Наконец поднял на меня глаза.

– Тогда слушай: «…Он сказал им: вы дайте им есть. Они сказали: у нас нет более пяти хлебов и двух рыб; разве нам пойти купить пищи для всех сих людей? Ибо их было около пяти тысяч человек. Но Он сказал ученикам Своим: рассадите их рядами по пятидесяти. И сделали так, и рассадили всех. Он же, взяв пять хлебов и две рыбы и воззрев на небо, благословил их, преломил и дал ученикам, чтобы раздать народу. И ели, и насытились все; и оставшихся у них кусков набрано двенадцать коробов»3.

Мы помолчали. Я был уверен, что сейчас он скажет: «Значит, так. Берешь пять буханок хлеба и берешь две рыбы…» Но он сказал:

– Этому научиться труднее, чем выучить китайский язык.

Я ответил:

– Хорошо, я согласен.

 

Фото: Martin Roemers
Фото: Martin Roemers

 

Не знаю, как насчет китайского, но спустя три с половиной недели усиленных консультаций с вечным жидом меня больше всего интересовал вопрос: где мне взять пять тысяч человек, которые согласились бы собраться в одном месте, чтобы сообща поесть рыбу и хлеб?

Как ни странно, ответ на этот шизоидный вопрос подскажет та самая эстрадная дива, Полинин кошмар, народная артистка Ротару, чья афиша мне попадется на глаза возле столичных театральных касс, когда я перееду на некоторое время в Москву и буду один бродить по громадному заснеженному городу, уже точно зная свою сумасшедшую цель, но пока не видя разумных к ней подступов. На афише будет указана концертная площадка – дворец спорта «Олимпийский», и я скажу себе: «Почему бы и нет? Отличный вариант».

Во мне вдруг выросло столько уверенности, что ее хватило бы на четверых, хотя Полина стала смотреть на меня с какой-то непонятной жалостью. Перед моим отъездом она спросила: «Зачем ты едешь? Что ты будешь там делать?» Я сказал: «Наймусь к фата-моргане», после чего был поцелован в уголок рта.

Шутки шутками, но я больше не сомневался ни в жизненной цели, ни в ее достижимости. Несмотря на то что это подразумевало самые несуразные шаги и самые фантастические результаты. Я начал желать только невозможного.

Правда, я упустил из виду одну печальную подробность. То, что вечный жид не вечен. Он угрожающе быстро тощал и темнел лицом, как будто выгорал изнутри. Я все чаще заставал его безучастно лежащим на спине. Но он привставал, радуясь моим приходам, становился разговорчивым, пускался в далеко идущие рассуждения, из которых я мало что понимал. Наверное, это непонимание объяснялось тем, что он уже весь был поглощен прошлым, а я – только будущим. Я даже не замечал, что он умирает: ну, просто лежит и болеет, очень пожилой человек.

Возможно, я был последним (если не первым и последним), кто спросил вечного жида: есть ли у него что-то вроде мечты? Он ответил, что чувствует себя замечательно легко и свободно как раз благодаря тому, что больше ничего не желает. Но все же, поразмыслив, добавил, что если бы имел возможность, то съездил бы в Касабланку и забрал у одного придурка уникальную, драгоценную вещь – подарок Бледного Лиса.

Я, конечно же, начал выспрашивать подробности и услышал целую небольшую лекцию, из которой запомнил вот что.

Бледный Лис – главное божество у догонов, маленького бедного народа, который живет племенами в Западной Африке, на плато Бандиагара. Эту местность так и называют: земля догонов.

Сейчас у большинства нормальных народов календари, мифы и старинные праздники связаны с космическими циклами – лунным или солнечным. Но для догонов законы Луны и Солнца словно бы не имеют значения. Догоны как будто свалились с Сириуса. Уже девять или десять веков – только раз в пятьдесят лет – они устраивают пышные торжества, напяливают специальные маски и чествуют Сириус. Точнее говоря, даже не Сириус, а его спутник – Сириус Б. Вот эту крошечную звездочку (они ее зовут звездой По), практически невидимую с Земли, догоны с древних лет знают едва ли не лучше, чем сегодняшние ученые-астрономы.

Непонятно, откуда взялась информация, но эти люди из африканской глуши, из примитивного, почти первобытного племени с полной уверенностью заявляют: «Звезда По – самая маленькая и самая тяжелая из всех звезд», знают ее историю, как она возникла от взрыва и прочее. А ученые только в 1970 году с помощью сильного телескопа смогли ее сфотографировать. Теперь уже известно, что этот «белый карлик», размером чуть больше Земли, настолько тяжелый, что у него один кубический метр весит двадцать тысяч тонн. И еще доказано, что Сириус Б делает полный виток вокруг Сириуса как раз за пятьдесят лет.

Я спросил:

– А с чего вдруг они эту звезду чествуют?

– Потому что якобы оттуда к догонам спускался верховный бог Йуругу, он же Бледный Лис.

Тайными сведениями о визите Бледного Лиса сейчас владеют только олубару – специальная каста жрецов. А уж те странные подарки, которые он после себя оставил, о них-то не знает почти никто.

– Откуда же вы знаете?

– Я просто умею читать. Все, что нам хотелось бы узнать, уже где-то записано, даже не по одному разу. Надо только открыть правильную страницу.

Меня опять трясло от нетерпения:

– Что это за подарки?

– Обо всех не скажу, но там был один изумительный предмет, что-то наподобие ящичка, его потом стащил кто-то из родичей олубару и увез в Касабланку. Надо будет мне потом как-нибудь адрес уточнить. Говорят, что эта вещь способна управлять временем.

Как всегда, сказанное вечным жидом выглядело небылицей, но звучало непреложно, как закон.

Год, проведенный в Москве, стал для меня годом позорных компромиссов. То, чем я зарабатывал, в мире советской эстрады называлось легким жанром. С восьмой, кажется, попытки мне удалось влиться в один жалкий концертный коллектив, который сопровождал столичные и гастрольные выступления малоизвестных певцов и певичек. До этого меня упорно отсылали в шоу лилипутов.

Позорными компромиссами я называю то, что мне пришлось по-быстрому освоить: распиливание парчовой красавицы на три равных куска, добывание живого голубя из кастрюли с кипятком, ловлю трассирующих пуль и, наконец, ложную левитацию над прозрачным столом из органического стекла.

В свое оправдание могу только сказать, что истинную левитацию я тоже сумел освоить – правда, частично. То есть мне удавалось повиснуть в воздухе где-то секунд на двадцать, но это обычно прерывалось очень болезненным паденьем на пол или на стол.

Незадолго до своего рискованного эксперимента в «Олимпийском» я познакомился с журналистом-англичанином. Его звали Малкольм, он был корреспондентом газеты Saturday Revue. Мы два раза одновременно обедали в тихом, пустом ресторане гостиницы «Дружба» на проспекте Вернадского, а в третий раз как-то легко разговорились и продолжили знакомство прогулкой по весенней Москве. Его русский был немного лучше, чем мой школьный английский. Малкольм признался, что страдает из-за двух вещей: нехватки новостей, достойных репортажа, и слежки – не то вымышленной, не то реальной – со стороны КГБ. Он все переспрашивал, не боюсь ли общаться с иностранцем и того, что за нами, возможно, следят. Я боялся, но не очень. Просто мне было не до этого.

Чтобы утолить журналистский голод Малкольма, я предложил сделать репортаж о вхождении верблюда в игольное ушко, но Малкольм хмыкал и вежливо кивал, будто я звал его слетать на созвездие Пса.

По удачному совпадению как раз накануне, после долгих согласований, мне разрешили выступить в «Олимпийском» на так называемом разогреве у одной певицы, которая с одинаковым успехом выкрикивала в микрофон комсомольские лозунги и любовные признанья. Организаторов концерта, думаю, прельстило то, что я отказался от гонорара – от них требовалось только обеспечить реквизит: побольше одноразовых тарелочек и двенадцать штук объемных картонных коробок. Пять хлебов (белые батоны) и две рыбы (скумбрию холодного копчения) я купил сам.

Когда я вышел на арену с полной продуктовой сумкой, несколько тысяч зрителей зааплодировали с простодушной готовностью, как дети при виде долгожданного клоуна. Ведущий предварил мое выступление каким-то шутовским конферансом: дескать, угощайтесь, дорогие гости!.. Дальше я не запомнил, поскольку старался всеми силами сосредоточиться на шестнадцати пунктах, продиктованных вечным жидом; особенно меня волновали восьмой и девятый, на которых нужно было забыть вообще обо всем. Вот я и забылся – до такой степени, что сам пришел в ужас от невообразимого, буквально промышленного количества копченой рыбы и белых батонов, от панической беготни взад-вперед охранников и рабочих сцены, которые не успевали складывать в коробки всю эту съедобную прорву и относить к трибунам, где уже начинались давка и ажиотаж.

В конце концов я оттуда сбежал, не дожидаясь последствий, и на выходе из дворца спорта меня догнал Малкольм, который наблюдал устроенную мной продуктовую вакханалию с первого ряда, а теперь не находил слов, чтобы выразить свой восторг. Он только восклицал: «Это потрясающе! Не могу поверить».

Я чуть не терял сознание от усталости, как будто разгрузил вагон кирпичей, к тому же меня тошнило. Малкольм отвез меня на мою съемную квартирку, где я беспробудно проспал почти сутки, а потом проснулся от телефонного звонка.Это снова был Малкольм: теперь у него имелся тройной план. Во-первых, он натравит на меня телевизионщиков из Би-би-си. Во-вторых, сведет с влиятельными деятелями The Magic Circle4 – они знают толк в подобных вещах. И в-третьих, сам с удовольствием сделает репортаж с участием верблюда.

Задним числом скажу, что затея с Би-би-си сорвалась, но не по вине телевизионщиков, а по моей собственной: роль экранной знаменитости меня интересовала меньше всего.

Чтобы заснять на кинокамеру процесс вхождения верблюда куда надо, мы с Малкольмом нарушили три с половиной статьи советского Уголовного кодекса и пополнили английский язык словом vzyatka. Поэтому я лучше не буду вдаваться в подробности нашей преступной подготовки. Скажу только, что для большей наглядности я усовершенствовал метод, привязав к верблюжьему хвосту еще один кусок нитки; и при замедленном просмотре хорошо видно, как в начале процедуры в игольное ухо входит шейная часть нитки, а в конце – из иглы выходит задняя, хвостовая часть. Эта запись (съемка в «Олимпийском» Малкольму почему-то не удалась) и статья в Saturday Revue станут решающими аргументами для исполнительного секретаря «Магического круга», который немного позже направит запрос в Министерство внутренних дел, благодаря чему после тягучих ведомственных проволочек я получу так называемое служебное приглашение и буду выпущен в Великобританию. Заботливый московский подполковник несколько раз переспросит, как называется моя специальность, и я, мысленно корчась от недовольства собой, отвечу:

– Артист легкого жанра. Фокусник, циркач.

До этого отъезда случится еще несколько вещей, крайне важных для моей жизни. Летом, вернувшись ненадолго в родной город, я уже не застану там вечного жида. Полина, которая навещала его дома и в больнице, передала мне короткую записку, похожую на шифровку с того света: старик и оттуда мною руководил.

Вот что он накарябал на половинке тетрадного листа. Синий тупой карандаш, наклон влево, три короткие строки:

196, rue Allah Ben Abdellah, Casablanca

14°20' с. ш. ––––> только с моря.

Не бойся! До встречи.

Полина осторожно спрашивала о моих намерениях. Я признавался, что у меня нет планов, отдельных от нее. На самом-то деле спрашивать должен был я, но мне пока не хватало духу. Не так уж это легко и радостно – выведывать у любимой женщины: хочет ли она до сих пор сбежать куда-нибудь в другие страны и другие времена? Или сама идея побега давно заброшена в туманной области девочковых грез? Нет, оказалось, не заброшена. Все остается в силе.

Хорошо, сказал я, договорились. Сначала разберемся с географией, потом – с историей. И снова был поцелован в уголок рта.

Мне тогда еще в голову не могло прийти, что очень скоро Малкольм станет участником нашей авантюры, Полина выйдет за него замуж и уедет в Лондон раньше меня. А сейчас я подозреваю, что это было практически предрешено – его мгновенная безоговорочная влюбленность (мы вдвоем встречали поезд на Казанском вокзале в ее первый московский приезд) и наша с Полиной обоюдная неловкость: не слишком ли цинично мы используем «третьего лишнего» в своих запредельных планах?

Она так и выразилась, когда во время ужина в кафе Малкольм на пару минут ушел в туалет, оставив нас вдвоем: «Не слишком ли?»

Я сказал: «Так давай у него спросим. Он сам-то понимает, что мы его используем, что женитьба фиктивная? Во всяком случае, спросить будет честней».

Но Малкольм, уже успевший на днях предложить Полине руку и сердце, отлично все понимал. Ну, если не все, то гораздо больше, чем нам казалось. Он посмотрел на нее сияющими глазами и ответил: «Я не возражаю». Потом с улыбкой добавил, повернувшись ко мне: «Заодно и выясним, что надежнее – чудо или здравый смысл».

Если кто-нибудь спросит, не слишком ли скоропостижно трезвый, здравомыслящий Малкольм потерял голову от любви, это будет означать, что спрашивающий просто не видел нашу Снежную королеву. Странно было бы наоборот – если бы не потерял.

В первые недели я бродил по английской столице так же одиноко и бесцельно, как по российской. На улицах цвели вишневые деревья, а в моем родном городе еще лежал снег. Я чувствовал себя счастливым изгоем.

Заботами «Магического круга» я мог довольно скоро получить вид на жительство и разрешение на работу, но в целом мои отношения с магами-общественниками ни в какую сторону не двигались и вообще вряд ли имели смысл. Один раз по их просьбе я выступил перед закрытой аудиторией, дважды участвовал в светских чаепитиях.

Когда мои скромные подкожные запасы почти иссякли и стало нечем платить за комнату в Тоттенхэме, я переехал к Питеру, с которым мы познакомились у вокзала Кингс-Кросс: в том районе он покупал марихуану или еще какую-то дурь.

Питер жил в собственном трейлере в Докленде и, кажется, ничем, кроме дури, не увлекался. Стареющий рокер, гостеприимный пофигист, он очень выручил меня на первых порах, пока я улучшал свой английский, беспорядочно читал книжки и оглядывался по сторонам.

Идею заработка мне подсказал «Оксфам», один из самых дешевых, благотворительных магазинов. Там одеваются студенты, бедняки и просто желающие сэкономить. Я зашел в магазин просто так, полюбовался разнообразием одежды, буквально копеечной, но вполне пристойной по виду, вышел на воздух, добрел до ближайшего парка и сел на скамью. Рядом валялся кем-то оставленный глянцевый журнал о кинозвездах и роскошной жизни. Я листал его без особого интереса, пока не наткнулся на старую черно-белую фотографию актрисы Одри Хепберн. Это был кадр из фильма «Завтрак у Тиффани». Но дело даже не в фильме, а в наряде – очень похожее платье, почти не отличишь, я только что видел в магазине «Оксфам» по совсем ничтожной, бросовой цене. Я прихватил с собой журнал, вернулся в магазин и купил то платье, хотя даже не представлял – зачем оно мне? При ближайшем рассмотрении стало ясно: здесь хватит минимальной портновской доделки, чтобы платье стало точной копией киношной легенды.

Швейную машинку «Подольск» я найти не смог, зато на Портобелло у продавца железной рухляди отыскалось вполне исправное антикварное устройство марки «Зингер».

Деньги на «Зингер» мне дал взаймы Малкольм; вскоре я их вернул, и это был единственный случай в моей жизни, когда я брал в долг. Малкольм приехал вдвоем с Полиной к станции метро «Ковент-Гарден», и, когда я сказал, на что мне нужны деньги, Полина улыбнулась так печально, что я чуть не сдох от обиды.

Платье я доделал за вечер, не оставив ни намека на марку, а назавтра отвез на ту же Портобелло-роуд и сдал в магазин винтажной одежды, назначив абстрактную цену сто фунтов. Я попросил у торговца булавку, чтобы приколоть к платью фото актрисы, которое специально вырезал из журнала. Продавец усмехнулся и сказал: Okay.

Спустя неделю платье никто не купил.

Хозяин магазина развел руками: No takers I’m afraid5 – и предложил снизить цену. Не знаю, какая муха меня укусила, но я свирепо ответил, что за неделю цена подскочила, поэтому давайте исправим на семьсот.

Через два дня платье купили за семьсот фунтов, причем вместе с фотографией.

Теперь я был вынужден внимательней присматриваться к ассортименту секонд-хендов и выброшенным глянцевым журналам. За следующие полтора месяца мною были перешиты и проданы в двух магазинах восемь платьев без лейблов, зато со снимками: Греты Гарбо, Авы Гарднер, Жаклин Кеннеди и Мэрилин Монро. Что характерно, Жаклин Кеннеди пришлось переодевать четырежды.

Я отблагодарил Питера, как мог, и ушел из трейлера на съемную квартиру.

 

Фото: Martin Roemers
Фото: Martin Roemers

 

Теперь можно было подумать о вылазке в Касабланку.

На подготовку я дал себе три с половиной месяца. За это время предстояло накопить денег, получить вид на жительство и попытаться мысленно освоить все неприятные вещи, которых я мог ждать от этой поездки. В том числе, например, свое физическое уничтожение или попадание в марокканскую тюрьму. Даже не знаю, что хуже.

Попутно я сочинил специальный психологический способ, который казался мне правильным: если чего-нибудь сильно боишься, надо прокрутить в голове наихудшие варианты, вплоть до мелких леденящих подробностей, и тогда это, скорее всего, не случится. А если и случится, то по-другому – не так, как воображал.

Страховочная мера, выдуманная прямо накануне поездки, выглядела по-своему логично. Кроме такси с англоязычным гидом-переводчиком, которое должно было встретить меня в аэропорту Касабланки, я заказал еще одно, дополнительное. Причем исходным пунктом назвал дом 198 по улице Allah Ben Abdellah, то есть к адресу из прощальной записки вечного жида прибавил два условных дома. Расчет был простой: если мне придется спасаться бегством, пусть запасное такси ждет неподалеку. Заказывать гостиницу я не стал.

Вопреки моим мрачным детальным фантазиям (а может, и благодаря им) все прошло замечательно, даже весело. Сначала, при выходе из самолета, мне понравился североафриканский воздух – горячий, сухой и сладковатый. Потом понравилось дребезжащее такси, потрепанное так, будто весь свой долгий век оно только и делало, что уходило от погонь.

Таксист-араб, он же гид и переводчик, молча курил, не навязывал достопримечательностей, а ждал моих указаний. Я назвал адрес, и мы тронулись. До города ехали минут сорок, обгоняя повозки, запряженные ослами, мимо глинобитных домиков, мусорных околиц и чьей-то неторопливой бедной жизни. Сонная от жары Касабланка была заставлена грязновато-белыми невысокими постройками, кое-где торчали отели повыше, на улицах трескучие мопеды лавировали между пыльными авто, как бы изображая спешку. На самом деле этот восточный город давал понять, что спешить, в общем, некуда.

Дом 196 на улице Allah Ben Abdellah был заурядной двухэтажкой, такой же белесой, как и большинство зданий вокруг. На первом этаже, судя по вывеске, находилось кафе, на втором – по-видимому, жилые комнаты. Я предупредил гида, что, когда мы войдем, от него потребуется ничему не удивляться и как можно точнее переводить разговор.

Изнутри кафе напоминало убогую столовку; в такую же меня когда-то водил отец. Посетителей не было совсем. Возле стойки мальчик-официант в длинном переднике протирал пепельницы подолом. Мы спросили, где хозяин, и услышали, что хозяин спит. Я сказал, что дело срочное – придется разбудить и позвать. Мальчик нехотя потащился вверх по лестнице. Минут через десять к нам сошел заспанный чернокожий человек таких устрашающих размеров, что я впервые почувствовал себя достойным кандидатом для шоу лилипутов.

Он поздоровался, оглядел с отвращением свое кафе и позвал нас наверх, в комнату, где только что спал. Стены там были обклеены какими-то слащавыми афишами. Подстилку тухлого мясного цвета, лежавшую на полу, хозяин скомкал и запнул под столик. Нам были предложены кожаные пуфы и чай. Я не стал дожидаться, когда подмороженный мальчик принесет стаканы, вытертые подолом, и приступил к делу.Переводчик исправно выполнял свои функции (до тех пор, пока в самый неподходящий момент не упал в обморок).

Для начала я передал большой привет от Бледного Лиса.

Бледный Лис страшно недоволен. Хуже того, он в бешенстве. Поэтому и прислал меня.

Толстяк слушал и кивал с таким видом, будто речь шла о проблемах общественного питания. На всякий случай я решил ему напомнить: Бледный Лис бывает страшен в гневе, он может наслать хаос, тьму, разорение, полицию и распугать всех клиентов.

Хозяин все так же благодушно кивал. Официант принес чай с мятой. Я начинал чувствовать себя гнусным шантажистом, но стоял на своем.

Есть только один, последний способ успокоить и задобрить Бледного Лиса – вернуть его подарок. Это можно сделать через меня.

При слове «подарок» толстяк оживился и сообщил, блеснув глазами, что у него имеются два таких подарка. Он как будто хвастался редким товаром. Тут же из подсобки были доставлены два свертка, туго стянутые тесьмой полотняные мешочки: один прямоугольный и плоский, другой поменьше, полукруглый, размером с неглубокую миску.

Я без колебаний указал на первый, и хозяин извлек из мешка черный, невероятно грязный ящик – вроде ящичка из письменного стола, только закрытый, как бы запаянный. Его можно было принять за деревянный, если бы не оплавленные углы и края. Не обгорелые, а именно оплавленные, словно облизнутые.

Хозяин смахнул с ящика пылинку и сказал с большой важностью: «Пять миллионов дирхамов».

Я терпеливо пояснил, что Бледный Лис не нуждается в деньгах и разрешает ему не платить. Мне терпеливо пояснили, что если я вдруг неправильно понял цену, то самая правильная цена будет пятьсот тысяч, не меньше. Я терпеливо выложил на стол тысячу английских фунтов и сказал, что это единственное, чем бог Йуругу согласен помочь своему бедному сыну. Бедный толстый сын нагло проигнорировал мои деньги и стал укладывать стыренный отцовский подарок назад в мешок.В эту минуту у Бледного Лиса лопнуло терпенье, и он так остервенел, что я вынужден был применить истинную горизонтальную левитацию в положении лицом вниз.

Первым на пол рухнул потрясенный переводчик. Потом хозяин сполз на колени и уткнулся головой в пол, как для мусульманской молитвы, норовя при этом завалиться набок. Не хватало еще и мне грохнуться третьим прямо на них, но я все-таки удержался на весу и сумел более или менее плавно встать на ноги. Чтобы растолкать гида, пришлось брызгать ему на лицо остывший чай. Толстяк, казалось, не собирался вставать.

Когда мы вышли на жаркую улицу и сели в наш драндулет, из кафе, как ошпаренный, выскочил хозяин, подбежал, теряя шлепанцы, к машине и сунул мне в приоткрытую дверцу второй мешок. При этом он слабым голосом повторял слово «шукран»6.

О запасном такси я даже не вспомнил.

По дороге в аэропорт мне захотелось разглядеть содержимое второго мешка, и я наткнулся там на странный предмет. Это был кусок черепа, точнее, нижняя челюсть – возможно, человеческая. Говорю «возможно», потому что она была человеческой только по форме, но в то же время заметно крупнее, чем у любого нормального взрослого человека.

Позже я показывал эту вещь некоторым знатокам, пытаясь выяснить происхождение, но ничего внятного так и не узнал. Раза два или три мне предлагали продать ее за приличные деньги. А полгода назад я подарил ее писателю И. С., с которым познакомился в аэропорту Шереметьево, где мы целую ночь пережидали нелетную погоду7.

Впечатлительный таксист тряс мне на прощанье руку и просил передать Бледному Лису огромный привет. Я заплатил парню и пожелал удачи на дорогах.

Меня беспокоил таможенный досмотр, однако на мои трофеи даже не обратили внимания.

По возвращении из Касабланки я попытался отмыть черный ящик от грязи, мне это частично удалось; но я заметил, что даже под прохладной струей ящик ощутимо нагревался, то есть делался горячее воды, и, казалось, слегка вибрировал. Если приглядеться, на одной из его узких боковых граней можно было увидеть две равноудаленные вертикальные царапины – они как бы делили ящик на три условных отсека, при этом он все же выглядел монолитным, цельным куском дерева с оплавленными углами и ребрами. Сильнее других был поврежден один угол, как если бы крайний из трех отсеков что-то прожгло изнутри, а два других остались нетронуты.

Я не знал, как пользоваться этой вещью, она пугала меня своим присутствием, не давала спокойно спать. Никаких инструкций и подсказок, помимо записки вечного жида, я не имел. Давно зная наизусть, я каждый день вынимал и перечитывал ее.

Мне оставалось допустить, что первая и вторая строчки в записке прямо или косвенно связаны между собой: адрес плюс адрес, два географических пункта. Я купил большую, подробную карту мира, расстелил на полу и с помощью линейки отсчитал между параллелями 14 градусов и 20 минут северной широты. По этой длинной горизонтальной линии, выделенной карандашом, я полз то по-пластунски, то на четвереньках, вчитываясь во все названия, пока не уткнулся в грузный оттопыренный выступ Западной Африки. Там, на розовом лоскуте, помеченном именем Mali, меня и поджидало слово Bandiagara8, слышанное единожды – но точно слышанное! – в бараке у старика.

Уже, наверное, в сотый раз я вынул и развернул записку:

14°20' с. ш. ––––> только с моря.

Теперь в этой строчке просвечивал хоть какой-то смысл. Взяв Бандиагару за точку отсчета, я пополз вправо по стрелке, в сторону моря. Ближайшим морем в восточном направлении было Красное. Зажатое между Африкой и корявым, тяжеловесным валенком Саудовского полуострова, оно кое-как исподнизу просачивалось через Баб-эль-Мандеб в Аденский залив – а там уже открывался просторный выход в Аравийское море, разлитое до самой Индии и Цейлона. Я горячо надеялся, что не ошибся при выборе исходной точки, и готов был кричать от восторга, как будто стал первооткрывателем этих мест.

 

Фото: Martin Roemers
Фото: Martin Roemers

 

О том, что случилось впоследствии, я предпочел бы молчать до конца своей жизни. Но, к сожалению, происшествие на пассажирском судне «Саманта» стало темой судебных разбирательств и разнеслось по английской прессе – от самых респектабельных газет до бульварных листков.

Чтобы не приводить длинные цитаты, перескажу вкратце версию, попавшую в печать.

«Саманта», небольшое круизное судно, вышедшее из Дувра, благополучно и вовремя достигло пункта назначения – порта Коломбо на острове Цейлон. Экипаж возглавлял Томас Такер, капитан с двадцатилетним стажем, собравший за восемь лет руководства «Самантой» крепкую судовую команду. Там уже давно не было новичков, не считая двух артистов, мужа и жены, русских по происхождению, нанятых перед этим рейсом для развлечения публики.

На обратном пути судно взяло курс на Бомбей. Затем предстояли заходы в Карачи, Аден, далее – Красное море, Суэцкий канал, Средиземноморье, Атлантика и возвращение в Дувр.

Однако в назначенное время «Саманта» в Бомбей не пришла.

Первые часы после отплытия из Коломбо она в штатном порядке выходила на связь, а потом вдруг исчезла из эфира. Последний сигнал (вполне спокойный) был зафиксирован 17 июля, когда судно находилось ориентировочно на четырнадцатом градусе северной широты.

«Саманта» не объявилась ни через неделю, ни через месяц. Поиск с участием авиации и кораблей береговой охраны результатов не дал. В конце концов решили, что судно затонуло. А спустя три с половиной месяца «Саманта» пришла в Бомбей.

Незадолго до этого она успела выйти на связь, и на изумленные возгласы портовых радистов: «Где вы были? Мы успели вас похоронить!» радист судна ответил: «У нас все в порядке. Следуем своим курсом без задержек». Когда капитан и команда сошли на берег, самым большим потрясением для них стала дата, которую они увидели на календарях: 31 октября. Получалось, что «пропущенные» месяцы эти люди провели нигде.

Между тем бортовые приборы показывали, что судно держалось курса, не дрейфовало и не накручивало лишних миль. Несмотря на это, по возвращении «Саманты» в порт приписки Том Такер был обвинен руководством судоходной компании в нарушении служебного долга и сознательном изменении маршрута. Позже в судебных слушаниях даже звучала такая версия, будто крепко спаянная команда вступила в групповой сговор, спрятала судно в тихой бухте и провела почти три месяца в разгулах и кутеже. Один журналист, комментируя этот бред, попутно задавался вопросом: а куда же заговорщики на время загула девали пассажиров? Не иначе как взяли в заложники и насильно вливали им в глотки алкоголь… Кстати, свидетельства пассажиров не противоречили показаниям моряков.

Можно было надеяться, что судебный процесс, который затеял уволенный Томас Такер, внесет хоть какую-то ясность. Но в ходе слушаний вскрылись настолько невероятные обстоятельства, что дело о «Саманте» еще больше стало походить на зловещий абсурд.

Выяснилось, что после исчезновения из радиоэфира судно пережило две короткие, но чрезвычайно сильные бури с грозой и шквалистым ветром, похожие на смерчи, которые налетели ненормально быстро и так же быстро стихли (по словам моряков, ничего похожего они не видели за всю жизнь). А самое поразительное случилось в промежутке между этими бурями. «Что же?» – спросил судья. «На нас напали», – ответил Том Такер.

Слова капитана подтверждала запись в бортовом журнале:

«17 июля в 19 часов 11 минут после выхода из бури были встречены и атакованы двухмачтовым парусным судном неизвестной государственной принадлежности. Атаку отбили подручными средствами, включая багры, брандспойты, огнетушители и старый автомат системы “Томпсон”. Один из нападавших был серьезно ранен».

Вот в этом месте разбирательства Томас Такер сильно смутился и довольно долго молчал, видимо, решая, стоит ли рассказывать все до конца или он рискует совсем превратиться в посмешище. Наконец решился: «Дело в том, что это был парусник очень древней конструкции… Мы оглянуться не успели, как они зацепились крючьями за наш борт и пошли на абордаж».

По словам Такера, нападавшие были в одеждах старинного покроя и выкрикивали что-то непонятное. «Мне даже показалось в первую минуту, что это какие-то киносъемки». Экипаж судна повел себя очень решительно. Мощные брандспойты и автоматные очереди вызвали панику среди нападавших, они покинули «Саманту» с той же стремительностью, что и появились на ней. Странный парусник ушел куда-то на левый траверз, а вскоре началась вторая буря, еще страшнее первой.

«Почему же вы не сообщили о нападении по радиосвязи?» – спросил судья. «Мы-то как раз сообщили, но я не уверен, что это кто-нибудь услышал». И в самом деле, ни Бомбей, ни Коломбо, ни различные корабли, находившиеся тогда же в Аравийском море, – никто сигнал «Саманты» не получал. Хотя бортовая магнитофонная запись радиопереговоров зафиксировала слова: «На нас напало неизвестное судно!» И чуть позже: «Помощь не нужна. Сумели отбиться своими силами».

После событий 17 июля (если не в тот же день) с борта «Саманты» исчезла молодая женщина, певица, одна из двух артистов, нанятых на судно перед самым рейсом. Ее муж заявления о розыске не подавал, поскольку, по его словам, это был добровольный уход, о котором он знал. По данному эпизоду проводится дополнительное расследование.

Согласно решению суда, Томас Такер был восстановлен в должности, но вскоре предпочел уйти на пенсию.

 

Фото: Martin Roemers
Фото: Martin Roemers

 

Я чувствую вину перед капитаном Такером, который взял нас с Полиной в плаванье, не зная, какую «бомбу» он берет вместе с нами на борт. Но я и сам очень смутно это представлял.

До того как мы вышли в море, Полина переспрашивала несколько раз: «Ты уверен, что у тебя получится?», и я отвечал: «Должно. Обязательно».

Мне было известно, что она сказала Малкольму «прощай», несмотря на его резонные уговоры, и после долгих, очень болезненных размышлений решила не прощаться с мачехой и отцом. Только позвонила и сказала, что у нее все хорошо.

Мы назвали себя семейной парой, поэтому нам дали одну каюту на двоих. Она была маленькой, тесной, и благодаря тесноте, отнимающей всякую дистанцию, позволяющей соприкасаться нечаянно сто раз на дню, мы претерпевали острейшее, почти предсмертное состояние счастья, в котором можно было дышать не только ртом в рот, но и кожей в кожу, можно было в темноте говорить оглушительным шепотом, находясь друг в друге, и можно было, не рискуя ошибиться, вообще не различать – где я, а где она.

Днем пассажиры «Саманты» выходили на палубу в чем попало: в майках, шортах, панамках. Но к вечеру, перед нашим концертом, наряжались в костюмы и вечерние платья, как на торжественное мероприятие. Я показывал самые простецкие фокусы, а Полина пела, что ей хотелось, по настроению. Наибольший успех у зрителей имели чтение сожженных записок, присланных из зала, и добывание голубя из крутого кипятка. Полину заставляли петь на бис русские романсы, «Вернись в Сорренто» и «Санта-Лючию».

Голубь, добываемый из кипятка, днем обычно дремал в клетке, накрытой платком. Но как-то раз я вернулся в каюту (Полину задержала на палубе говорливая меломанка) и обнаружил, что птица всхрипывает и бьется о прутья, как будто в истерике. Ничего пугающего или подозрительного я не нашел, но догадался проверить баул с концертным реквизитом, где лежал мой черный касабланский трофей. Ящик снова был раскален, заметно подрагивал, а линии на боковой грани, до сих пор казавшиеся царапинами, теперь превратились в узкие щели между отсеками, угрожающими раскрыться куда-то внутрь: стоило лишь посильнее надавить пальцами на горячую заслонку. Я спрятал ящик назад в баул и вышел из каюты.

Снаружи палило нещадно. Море смотрело со всех сторон огромным просоленным глазом. Мне нужно было выяснить точное местоположение корабля. В носовой рубке я встретил помощника капитана и услышал от него, что это самый юг Красного моря, скоро войдем в Баб-эль-Мандебский пролив. Сейчас я мог бы и не заглядывать в карту: мы находились чуть выше четырнадцатого градуса северной широты. Чертов ящик безошибочно «чувствовал», куда его занесло. У меня еще оставалось время для маневра – в следующий раз мы дойдем до этой же параллели на обратном пути из Коломбо.

Но я все еще пытался Полину отговорить.

Она спросила: «А ты боишься смерти?» Я сказал: «Пока нет. Даже интересно, что там будет после нее».

Ночью она призналась, что задала этот же вопрос вечному жиду, когда ему оставалось жить меньше недели, и не очень поняла ответ. Он сказал: «Для мужчины бояться умереть – это неправильно. Потому что ему надо понять и полюбить целое, в котором смерти и жизни поровну. Если мужчина думает только о жизни, цепляется за нее, а смерти боится, то он, скорее всего, не поймет ни ту ни эту. И смерти не избежит, и жизнь будет отравлена мыслями о том, что все равно умрешь».

Полина хотела еще спросить о женщинах, но тут в палату к старику пришла сердитая санитарка и, размахивая уткой, заставила Полину уйти.

Она улыбалась в темноте.

– Так я и не спросила его про женщин. А ты что думаешь?

– Я думаю, женщина такое прекрасное существо, что с ней в жизни могут случиться только две вещи: любовь или нелюбовь, одно из двух.

Потом я сказал:

– Напиши мне оттуда хотя бы два слова! Или пришли какой-нибудь знак. Например, голубиной почтой.

– Постараюсь прислать.

Когда «Саманта», выйдя из Коломбо, взяла курс на Бомбей, меня одолевало отчаянье, неотличимое от последней решимости. Так бывает – бесповоротные шаги еще не сделаны, а эхо от них уже звучит.

После моих уговоров Полина, кажется, засомневалась: не передумаю ли я сам? Она почти угадала. С приближением к намеченной широте меня догоняла малодушная и спасительная мысль о том, что самый простой выход – бросить подарочек Лиса в море и с легким сердцем забыть о нем. Один раз я застал Полину возле баула с реквизитом: она разглядывала ящик, словно прибор, который надо как-то включить.Но ближе к вечеру 17 июля он ожил сам.

Все происходило быстрее и страшнее, чем я мог ожидать. Время истекало, а я не находил в себе достаточно безумия, чтобы сделать выбор между «никогда» и «никогда». Мой шанс не потерять ее физически выглядел так: остаться на всю жизнь презираемым трусом, не прощенным за обман.

Мне нужно было хоть несколько минут побыть одному.

Я сказал: «Не балуйся тут, ничего не трогай! Сейчас вернусь». Вышел и запер каюту снаружи. Не успел я подняться на палубу, как случился настоящий потоп. Небо треснуло пополам, и море как будто перевернулось; тонны воды со страшным грохотом падали из мутно-синей темноты. Меня швырнуло в сторону, сшибло с ног, и если б я не вцепился обеими руками в металлическую стойку леера, то был бы просто смыт за борт. Я вжимался грудью в настил палубы, которая взлетала наклонной стенкой, а бешеное море прыгало на меня с высоты.

Как только шторм немного ослаб, я рванул назад в каюту, еле держась на ногах и выкашливая соленую воду. Господи, думал я, разреши мне только обнять ее и сказать, что мы спасены! Но, уже открывая каюту, понимал, что там никого нет.Рядом с оплавленным зияющим ящиком стояла голубиная клетка. Она была запертой, но пустой.

2011–2012С