Фото: Ernst Haas/Getty Imаgеs/Fоtоbаnk
Фото: Ernst Haas/Getty Imаgеs/Fоtоbаnk

Шершни

 

В начале девяностых я достиг состояния полного без­денежья и стал напрашиваться к разным людям в бесплатные жильцы. Первым в свой дом меня пустил профессор моей alma mater. Они с женой опасались, что их отпрыск-студент примется в отсутствие родителей устраивать вечеринки, и поэтому предложили мне не стесняться и чувствовать себя полноправным единоличным хозяином их жилища. Это было не так-то просто, потому что в любом доме, куда тебя пустили пожить, шкафы всегда будут завешаны чужими купальными халатами, полки холодильника уставлены чужими приправами, а сток в душе забит чужими волосами. Когда же вполне ожидаемо в дом заявился профессорский сынок, начал шляться по нему босиком, а потом приглашать друзей и гулять с ними до глубокой ночи, я весь извелся от бессильной зависти. Должно быть, я и впрямь являл собой пренеприятное воплощение затаенной обиды, потому что как-то утром на кухне, без всякого повода с моей стороны, он поднял взгляд от миски ­хлопьев с холодным молоком и грубо указал мне мое место: ­«Джонатан, этот дом мой».

Несколько лет спустя, располагая отрицательной суммой в кармане, я водворился на виллу моих старинных друзей Кена и Джоан в городке Мидиа в Пенсильвании. В курс дела они вводили меня вечером, за бокалом мартини, которое, как нежно попрекнул ее Кен, Джоан «пришибла», добавив к спиртному льда. Мы сидели на замшелой задней веранде, они вдвоем перечисляли имеющиеся в доме недостатки, с которыми, судя по тону, давным-­давно ­свыклись. В матрасе в хозяйской спальне начал крошиться поролон и от этого образовались рытвины; моль, против которой, похоже, любые средства бессильны, изничтожала изысканные ковры. Кен смешал себе второй коктейль и, глядя на то место крыши, где она протекала в грозы, подвел итог всему ранее сказанному – его слова внезапно открыли мне, как сделать свою жизнь счастливее, дали надежду освободиться от завещанного родителями тягостного долга ответственного отношения к деньгам. Небрежно наклонив бокал, Кен задумчиво проговорил, ни к кому конкретно не обращаясь: «Мы всегда, всегда жили не по средствам».

В качестве платы за проживание на вилле в Мидиа на меня была возложена одна-единственная обязанность: подстригать широко раскинувшийся у дома газон. Стрижка газонов всегда казалась мне одним из самых депрессивных на свете занятий, поэтому, следуя примеру живущего не по средствам Кена, я протянул с ней до тех пор, пока трава не выросла настолько, что мне каждые пять минут приходилось останавливаться, чтобы опустошить мешок газонокосилки. Вторую стрижку я откладывал еще дольше. Когда наконец у меня дошли руки, оказалось, что затравеневшую лужайку облюбовало огромное семейство земляных шершней. Размером с пальчиковую батарейку, к покушениям на их собственность они относились даже свирепее, чем профессорский сынок. Я позвонил Кену с Джоан в Вермонт, куда они всегда уезжали на лето, и Кен объяснил, что мне надо после захода солнца, когда шершни улягутся спать, одну за другой обойти все их норы, залить бензином и поджечь.

Я знал, что с бензином шутки плохи. Поэтому, выйдя вечером на лужайку с фонариком и канистрой, я тщательно соблюдал меры предосторожности: прежде чем бросить горящую спичку в залитую бензином норку, я закрывал канистру и относил ее на безопасное расстояние. Из некоторых нор, когда я лил в них бензин, доносилось жалостливое гудение, но жалости к шершням трудно было тягаться с пироманским восторгом и праведным удовольствием от того, что я избавляю свой дом от непрошеных пришельцев. Но в какой-то момент я расслабился и в перерыве между массовыми казнями забыл закрыть емкость с бензином. А тут еще, как назло, попалась неправильная спичка. Пока я упорно чиркал ею о коробок, а потом пытался извлечь из него новую спичку, бензиновые пары поднимались из норки и незримо ползли под уклон к тому месту, где осталась канистра. Когда я наконец поджег нору и побежал в том же направлении, за мной устремилась огненная река. Совсем немного недотянув до канистры, река пересохла, но меня потом трясло еще целый час. Я чуть было не совершил самосожжения, отстаивая дом, который даже не был моим. С тех пор, какими бы скромными средствами я ни располагал, всегда старался в них укладываться. И никогда больше не брался присматривать за чужими домами. 

Наша маленькая планета

В 1969 году дорога из Миннеаполиса в Сент-Луис занимала двенадцать часов и проходила в основном по двухполосным шоссе. В тот июльский день родители разбудили меня на заре. Я только что провел фантастическую неделю с моими миннесотскими кузенами, но, едва только мы тронулись от дядиного дома, кузены испарились из моей головы, как утренняя роса – с капота нашего автомобиля. Как всегда, я сидел один сзади. Я пристроился поспать, а мама достала свои журналы. Вся тяжесть долгой поездки ложилась на плечи моего отца.

Чтобы пережить этот день, отец придумал себе подспорье, этакую цифродробилку. Машина была топором, и он вонзал его в дорожные знаки с оставшимися до дому милями, усекал практически невыносимые «двести тридцать восемь» до все еще пугающих «ста семидесяти девяти», а потом укорачивал их последовательно до сто пятидесятых, сто сороковых и сто тридцатых, пока не получал довольно-таки человечные «сто двадцать семь», которые легко округлялись до «ста двадцати», и тут уж можно было притвориться, что ехать осталось всего два часа, хотя с учетом множества грузовиков со скотом и просто дурных водителей вместо двух часов получались скорее все три. На одной только силе воли он преодолел последние двадцать миль до двузначных цифр, а эти цифры отскакивали у него десятками и двадцатками, пока наконец впереди не возник указатель: «Сидар-Рапидс 34». И лишь теперь отец позволил себе единственное за день маленькое удовольствие: «вспомнил», что тридцать четыре мили – это до центра города, а значит, до парка, где мы думали перекусить в тени дубов, оставалось меньше тридцати миль.

За едой мы все трое молчали. Отец вынул изо рта сливовую косточку, кинул ее в бумажный пакет и быстро-быстро потер палец о палец. Он переживал, что недотянул до Айова-Сити (Сидар-Рапидс – это ведь даже не половина пути), а я – о том, что мы всё никак не сядем обратно в охлажденную кондиционером машину. В Сидар-Рапидс я ощущал себя как в открытом космосе. Теплый ветерок дул здесь не для меня, а для кого-то другого, солнце над головой навязчиво напоминало о неумолимой скоротечности дня, непривычные глазу дубы подчеркивали нашу нездешность. Даже мама все больше помалкивала.

Но что совсем уж изматывало, так это езда по юго-востоку Айовы. Отец отпускал замечания о высоте тамошних хлебов, черноте почв и нехватке хороших дорог. Мама сдвинула подлокотник и играла со мной в «сто одно», пока мы оба не одурели. Свинофермы попадались через каждые несколько миль. Очередной поворот под прямым углом, и мы утыкались в хвост из полусотни легковушек, собранных очередным грузовиком. Каждый раз, как отец вдавливал в пол педаль газа и шел на обгон, мама заводила испуганно:

– Ф-ф-ф-ф-ф!

– Ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф!

– Ф-ф-ф-ф-ф… ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф!.. Ох, Эрл! Ох! Ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф!

Белое солнце висело и на западе, и на востоке. Алюминиевые купола силосных башен сияли белым на фоне белого неба. Казалось, мы час за часом катимся вниз по склону холма, гонимся за ускользающей в даль размытой зеленой полоской – границей штата Миссури. Самое страшное было, что все еще день. И что мы все еще в Айове. Мы распрощались с веселой планетой моих кузенов и теперь отвесно падали на юг, к тихому сумраку оборудованного кондиционерами дома, в котором я настолько сжился с одиночеством, что даже не понимал, насколько одинок.

За пятьдесят миль отец не сказал ни слова. Он молча взял протянутую мамой сливу, а чуть спустя вернул ей косточку. Она открыла окно, и косточку сдуло ветром, неожиданно густо напитанным ароматом торнадо. С юга на небо стремительно наползало нечто, похожее на выхлоп грузовика. В три пополудни сгущалась тьма. Склон, по которому мы спускались, делался все круче, хлеба волновались, все вокруг внезапно позеленело – небо, асфальт, родители.

Отец включил радио и, продираясь сквозь помехи, попытался настроиться на какую-нибудь станцию. Он вспомнил – а может, никогда и не забывал, – что спускаемся не только мы. Помехи налезали на помехи, свирепо забивая сигнал, но нам все равно было слышно, как мужчины с техасским акцентом докладывают о снижении, дают обратный отсчет высоты. На лобовое стекло обрушилась стена дождя, взревев, как масло во фритюре. Молнии повсюду. Треск помех заглушает техасские голоса, за грохотом дождя по крыше не слышно раскатов грома, машина содрогается от порывов бокового ветра.

– Эрл, может, остановимся? – сказала мама. – А, Эрл?

Он только что проехал двухмильный указатель, техасские голоса зазвучали увереннее, будто поняли, что можно не бояться помех, что все у них получится. И правда, вот уже дворники заскрипели о стекло, дорога начала подсыхать, а черные тучи – расползаться на безобидные лоскутки.

– Орел приземлился, – сказали по радио.

Мы переехали границу штата. Мы были дома, на своей луне.

Фото: Ernst Haas/Getty Imаgеs/Fоtоbаnk
Фото: Ernst Haas/Getty Imаgеs/Fоtоbаnk

Родственные отношения: краткая история

 

В одном большом доме жили пять братьев. Четверо старших вместе играли, вместе дрались и вместе болели детскими болезнями. Им уютно было жить в красиво обставленном старом крыле большого дома.

Пятый брат, Джозеф, был намного младше. Когда он ­подрос, свободных уютных комнат для него не нашлось, и мальчика определили в комнаты с голыми стенами в новом крыле большого дома. Джозеф рос чудны’м и ­замкнутым, что-то в нем было такое, что пугало братьев. Они любили его, но вздохнули с облегчением, когда он от них удалился.

Джозеф хотел сделаться таким же джентльменом, как его братья, но жизнь в аскетичном крыле большого дома была непроста. Комнаты с голыми стенами располагали к протестантскому трудолюбию, и Джозеф пошел работать.

Со временем в старом крыле стало тесно – слишком много завелось детей, слишком много любовниц. Ожесточенные дрязги, невозвратные долги и пьяные скандалы грозили разрушить дом, положить конец его существованию.

Но Джозеф много потрудился, и теперь его предприятия процветали. Именно чудно’му младшему брату оказалось под силу выручить семью. Между собой старшие братья посмеивались над пуританскими ухватками Джозефа, над тем, как безвкусно он украсил свое новое крыло. Их раздражало, что мальчишка держит себя с ними как старший. Но они видели, что сами испортили себе жизнь, и были благодарны Джозефу за жертвы, на которые он ради них пошел.

Джозеф, со своей стороны, не одобрял распущенности братьев – их любовниц, их легкомысленного отношения к деньгам. Но он был верен семье и старался выказывать братьям подобающее старшим почтение.

Его дела тем временем шли так хорошо, что он начал позволять себе лишнего. Со своей новой подругой, сногсшибательной красавицей из Арканзаса, они закатывали роскошные вечеринки – на них его братья, как правило, тактично приносили по несколько бутылок вина. Кто-то из братьев бурчал, что вечеринки, мол, отдают дурным вкусом, кто-то подозревал в Джозефе тайного ханжу, но, главное, они признавали в нем главу семейства и обожали его новую подругу.

Через восемь лет разгульной жизни Джозефу пришло время остепениться. Он вознамерился жениться на старой своей благоразумной подруге Альбертине; но Альбертина, увы, была ничуть не привлекательна. И как-то вечером, решив развлечься напоследок, он приударил за Джорджиной, вульгарной девицей из очень целеустремленной семьи, жившей на одной с ним улице. Вечер тот закончился шашнями на заднем сиденье ее джипа.

Наутро родители Джорджины явились с пятью адвокатами к большому дому и заявили, что Джозеф обязан на их дочери жениться.

– Но я не люблю ее! – возразил он. – Она развратная, глупая и подлая.

Но родители Джорджины, давно строившие планы на большой дом, настаивали: единственный достойный выход из положения – это женитьба. И Джозеф, который хотел быть таким же джентльменом, как его братья, и к тому же мучился совестью за восемь лет вечеринок, на Джорджине женился.

Несчастье пришло в старый дом! Джорджина, хотя сама была вульгарной девицей, клеймила безнравственность мужниных братьев, из кожи вон лезла, только бы лишний раз им нагрубить. Она пригласила своих родителей и родительских адвокатов к ней переехать. Объявив Джозефа транжирой, она забрала у него все деньги и отдала родителям.

Все шло к тому, что брак окажется коротким и несчастливым. Но как-то вечером хулиган из бедного района разбил камнем окно в кабинете Джозефа и до полусмерти его напугал. Джозеф пошел к братьям, но оказалось, что после женитьбы на Джорджине они больше не могут сочувствовать ему. Они сказали, что камнями кидаться нехорошо, но разбитое окно – ничто в сравнении с тем, что за многие годы выстрадали они у себя в старом крыле большого дома.

Джорджина была слишком глупа и развратна, чтобы думать своей головой, зато родители умели поймать момент. Видя, как Джозеф напуган, они решили прибрать к рукам большой дом целиком. Они пришли к Джозефу и сказали:

– Надо следовать логике войны. Ты глава семьи, Джорджина теперь твоя жена, и только ее родители способны защитить этот дом. Научись ненавидеть своих никчемных братьев и верить нам.

От этих слов, когда прознали о них, братья пришли в бешенство. Они явились к Джозефу и сказали:

– Надо следовать логике мира. Твоя жена стерва и шлюха. Пока она остается в этом доме, ты нам не брат.

И тут богатый младший брат схватился за голову и заплакал.С