66°

Положение, однако, не стало безвыходным, потому что лучшие достопримечательности Исландии – непереводимые стихи и непревзойденная проза. Первым я верю на слово, например таким:

Еле ползет

Время. Я стар

И одинок.

Не защитит

Конунг меня.

Пятки мои

Как две вдовы:

Холодно им.

Среди саг

Изощренные до невменяемости стихи и скальды были первым исландским экспортом, только потом пришел черед трески и блондинок.

Сагам повезло больше. Они гениальны на любом языке, но лучше всего – кинематографическом. Я об этом и раньше догадывался, но в этот раз мне открыл тайну главный саговед страны, которого я выловил в президентской библиотеке.

– Когда мой коллега приехал в Голливуд, – рассказал он мне старую историю, – его отвели в секретную комнату, где лежали все сорок исландских саг в английском переводе. Здесь, сказали ему, мы черпаем сюжеты, тон и характеры для наших вестернов, которые, как и саги, повествуют о рождении закона и борьбе с ним.

Меня, однако, больше занимает стиль саг, живо напоминающий хемингуэевский айсберг. Тут тоже весь драматизм ушел в подтекст.

Саги пользуются прозой так, будто ее нет.

Ее, впрочем, тогда действительно не было, и у нас ушла тысяча лет, чтобы вернуться к той же точке – забыть все, чему научились, и писать, как в сагах, только нужное. Эта брутальная проза избегает любых украшений, всякого пафоса и выражает эмоции ироническими недомолвками – как Клинт Иствуд или Гуннар, сын Хаммуда и Раннвейг, который и в драке был так спокоен, «что его держал всего один человек».

«– Я обещал, – говорит перед атакой Торгейер, – принести Хильдугинн твою голову, Гуннар!

– Едва ли это так важно для нее, – отвечает Гуннар, – тебе, во всяком случае, надо подойти поближе ко мне».

Саги – главное сокровище Исландии. Недаром единственный полицейский, которого я встретил во всей стране, охранял пергаментный манускрипт лучшей из них – «Саги о Ньяле». Прильнув к стеклу, я жадно глазел на невзрачную книжицу. Бисерные буквы бежали по строчкам, как муравьи, если бы те смогли выжить в исландском климате. В соседнем стеллаже меня ждала «Старшая Эдда», и я перестал дышать от благоговения. Шартр Севера, эта ветхая книга с объеденными временем полями была тем великим монументом, что сохранил европейцам альтернативу олимпийской мифологии.

Самое поразительное, что исландцы до сих пор все это могут читать. Не как мы – «Слово о полку Игореве», не как англичане – «Беовульфа», а как дети – «Три мушкетера»: ради драк и удовольствия. Объявив свой язык живым ископаемым, власть запрещает пользоваться чужими корнями, а когда приходит нужда в новых словах, чиновники и поэты создают их из старых. Телефон называется «нитью», телевизор составляют глаголы «видеть» и «забрасывать удочку», компьютер объединяет слово «цифра» с пророчицей «вёльвой», что указывает на способность машины рассчитать будущее.

Поэтически язык, лишенный международных корней и сажающий в одно слово два th, невозможно выучить, во всяком случае – по пути. Но я все равно старался, ибо он встретил меня уже на трапе. Оказалось, что у каждого самолета Icelandair есть имя – как в России. Я сам летал на боинге «Аэрофлота», который назывался «Достоевский» (хорошо, что не «Идиот»). Но исландцы крестят свои самолеты в честь вулканов. Мне достался как раз тот, благодаря которому я застрял на неделю в Париже, причем, напомню, в апреле. Это была самая счастливая катастрофа в моей жизни, и я никогда ее не забуду вулкану Эйяфьядлайёкюдль. Хорошее имя для дочки, потому что назвать так кошку не позволит охрана животных. Оставив вулкан в покое, я углубился в разговорник. Три слова дались мне легко: takk, sex и vodka. Первое значит «спасибо», остальные – забыл.

Вооружившись знаниями, я приготовился к долгожданным приключениям, ибо всегда мечтал увидать места, где сочинялись саги, посмотреть на людей, чьи предки натворили то, что в них описано, – и попробовать их еду, о которой я так много слышал, в основном чудовищного.

Среди поваров

Все началось, как водится в нашем веке, 11 сентября.

– Террор, – объяснил мне Болдвин Йонсон, родоначальник гастрономического фестиваля, – целился в Америку, а досталось всем. Когда туристы перестали посещать даже наш безопасный остров, мы решили сделать Рейкьявик кулинарной столицей – и сделали.

– В Исландии, – начал мой хозяин парадную речь, – четыре тысячи триста фермеров, и я всех знаю в лицо.

– Потому что они фермеры?

– Потому что они исландцы, нас ведь всего триста тысяч. На каждой ферме, – продолжил он, – дюжина коров, три сотни овец, полсотни бродячих кур и лососевая речка. Парники освещает энергия гейзеров, вода течет с гор, людей мало, домов мало, дорог мало, железных нет вовсе, зато моря хоть отбавляй, особенно после того, как мы победили англичан в тресковой войне. Экологическая глушь, Исландия бесперебойно производит чистоту – как кармелитские монашки. Вот почему наша еда такая вкусная: рыба свежа, как поцелуй волны, мясо пахнет цветами, и водку зовут «черная смерть».

Объявив Рейкьявик столицей самой модной сегодня скандинавской кухни, Исландия каждую зиму свозит к себе на состязание лучших поваров Европы и Америки. На этом празднике жизни мне отводилась завидная роль: жевать и надувать щеки. Кроме того, я купил черную записную книжку «молескин». Точно такую же выкладывали у тарелки настоящие эксперты, но, в отличие от них, мне не удавалось скрыть аппетита за маской суровой взыскательности, и повара меня полюбили.

С тремя из них я въехал в город. Молодые, бритоголовые, обильно татуированные, они походили на киллеров. Ревнивые, как тенора, повара держались вместе, зная, что другие не понимают их языка и страсти.

– Мидии, – сказал мне один, – я припускаю в сыворотке.

– А где вы ее берете?

– Но она же всегда остается, когда делают рикотту.

– А если я не делаю рикотту?

– А что же вы тогда делаете?

Тут в нашу беседу вклинилась реплика об исландской баранине. О ней говорили, как об адюльтере, – с придыханием, опустив глаза и облизываясь, и я стал догадываться о том, что меня ждет.

Добравшись до Рейкьявика, мы разделились по интересам. Я отправился осматривать город, повара – его пробовать: воду и соль, белизну которой здесь берегут, как фату – невеста. Достаточно одной ржавой гранулы, и порыжеет весь урожай сушеной трески.

К обеду мы собрались за овальным столом. Первым на кусках лавы подали исландское масло. Оно обязано своей славой приморским коровам, которые заслуживают собственной саги. Лучшее молоко получается у тех коров, что пасутся на пляже, слизывая морскую соль с травы. Поэтому в Латвии – чудная сметана, в Эстонии – творог, а в Корнуэлле – двойные девонширские сливки, перед которыми не могут устоять эльфы. Хлебом был грубый каравай, выпеченный в горячем пепле, черным кольцом окружающем тот самый Гейзер, что дал имя всем своим родичам. Не уверен, что это сказалось на вкусе, но вулканический бутерброд поразил мое воображение.

Особенно когда я намазал его тресковой икрой, час назад протертой с исландской солью. Закуской служило почти сырое овечье сердце и рыбья печень, которую понимают в России, но не в Америке.

Наконец внесли сладковатое баранье плечо, устроившееся на копченом пюре из миниатюрной северной картошки.

Прежде чем есть, судьи нюхали и фотографировали каждое блюдо. Пробу они снимали на ощупь, слова цедили, хвалили редко, ругали охотно, и только мне все нравилось, кроме десерта.

– Прекрасный исландский шоколад, – объявил шеф, – требует, чтобы его подавали горьким.

– Но как, – спросил я себя, – как удвоить горечь?

Вопрос был риторическим, потому что повар уже знал ответ, ибо добавил хмель в шоколадное мороженое. Сладкое стало горьким, как хинин, что вызвало восторг жюри:

– Деконструкция десерта, – услышал я и понял, что судьба первой премии решена.

Элитная кухня – как фигурное катание. В обычной жизни ты не станешь передвигаться двойными тулупами или обедать семью блюдами, каждое – на треть укуса. Высокая кухня, как высокая мода, не бывает ни практичной, ни даже человечной: и та и другая – искусство в себе и для себя.

– Вкусно, блин, можно и дома поесть, – сказал мне знаменитый австрийский повар, который ел в жюри, готовил в Москве и от двух русских жен научился акать и бранить Путина.

Среди зверей

Помимо людей Исландию населяют птицы, тролли, недомашние животные и эльфы. С последними никто не ссорится. Каждый раз, когда дорога делает неоправданный изгиб, это значит, что не хотели беспокоить семью эльфов, живущую под холмом. Конечно, современные исландцы не верят в потустороннюю чепуху. Они просто следуют примеру Нильса Бора, который прибил подкову на дверях лаборатории, ибо она приносит удачу и тем, кто в нее не верит.

Из видимых существ важнее всех овцы, с которыми я познакомился за обедом. Надо признать, что исландский баран ведет завидный образ жизни и ни в чем себе не отказывает. Зимой его холят под крышей, летом он уходит в горы, где ест ягоды, обильно покрывающие подогретые горячими источниками склоны. Привыкнув к свободе, он независим и горд. Собаки в Исландии не кусаются, об овцах этого не скажешь, и я сам видал барана с четырьмя рогами. Даже шерсть у них кусачая – свитер получается власяницей, что не мешает исландцам вязать – за телевизором, на лыжах, в постели.

Одичав и расплодившись, исландская отара так разрослась, что потеснила остальное население.

– В нашей стране, – объяснили мне, – приходится по две овцы на каждого исландца.

– И обе с ним живут?

– Только зимой, – успокоил меня собеседник, и мы пошли закусывать высушенной на костре из овечьего помета бараниной. Ее ломкие лепестки торчали из экспортной шишки, которую привезли из краев, где есть настоящие деревья. Сейчас, правда, власти пытаются восстановить сведенный викингами лес, но не пошли дальше карликовых берез – чтобы не заблудиться, достаточно встать на ноги.

Познакомившись с исландскими овцами, исландских лошадей я решил познакомить с собой.

Коней, как и людей, в Исландию привезли тесные суда викингов. В дорогу отбирали самых мелких – коренастых и живучих, тех, в ком сосредоточилась эссенция породы. С тех пор их расовую чистоту блюли тысячу лет. Чужих сюда не пускали, а своим, уезжавшим, скажем, на скачки, не разрешали возвращаться. Исландская лошадь самобытна, словно йети: мохнатая, свирепая, невысокая, но назвать ее пони – все равно что сказать про Наполеона «метр с кепкой».

До пяти лет лошади не знают узды и живут привольно, как ваганты. Свобода нужна, чтобы у каждой развился самостоятельный характер.

– Какой предпочитаете? – спросил меня грум.

– Medium rare, – ответил я наугад, стесняясь признаться, что, когда я в последний раз сидел на лошади, она была деревянной.

– Тогда Звездочку, в меру резва.

Мы молча посмотрели друг на друга, и я заметил белое пятно на лбу. Точно такое, некстати всплыло в памяти, было у жеребца-убийцы из рассказа Конан Дойля «Серебряный». Я вывел кобылу из стойла и тут же об этом пожалел. К дождю прибавился снег и острый, прямо-таки кинжальный ветер. С великим трудом я влез на спину мокрого животного и сказал takk за то, что оно не сбросило меня сразу.

Cверху открывалась свежая картина. Горы стали доступнее, дорога не имела значения, до земли было далеко и падать – больно. Отпустив поводья, я решил не вмешиваться в процесс. Кавалькада тронулась шагом, но путь вел к реке, и лошади не собирались сворачивать. Въехав в стремнину, Звездочка пустилась вскачь, не разбирая броду. Как настоящая исландка, она была счастливой мазохисткой и радовалась ледяной воде, словно черноморскому пляжу.

Освежив нас купанием, Звездочка пустилась во все тяжкие. Забыв про меня, она флиртовала с жеребцами и дралась с подругами. На крутом склоне ей нравилось менять галсы, в долине – внезапно останавливаться в надежде на то, что я вылечу из седла и рассмешу товарок. Я ей не мешал, потому что не знал, как это делается. Когда Звездочке надоел скучный наездник, она отправилась домой – галопом. Раньше я не знал, что это значит, теперь – боюсь вспоминать. Окрестности уносились вдаль, и мне казалось, что навсегда. Добравшись до конюшни, она насмешливо фыркнула и стряхнула меня в сено.

– Takk, – вежливо сказал я ей, но про себя твердо решил поужинать кониной.

Среди зимы

Если с самолета Нью-Йорк кажется листком под микроскопом, то Исландия – смятой подушкой с такой же белой пуговицей на месте Рейкьявика.

– Какой прогноз? – спросил я у шофера, но он пожал плечами.

– Дождь?

– Да.

– Снег?

– Обязательно.

– Солнце?

– Не без этого.

– Землетрясение? – съязвил я, но он опять махнул головой, и я замолчал, обиженный.

К концу дня, однако, сменилось три времени года, а ночью тряхнуло отель. Шкала Рихтера показала 4,3 балла, и я решил не беспокоиться, узнав, что в среднем на каждые сутки приходится по двадцать землетрясений. Хуже, что началась пурга, и местные пересели на велосипеды, чтобы не торчать в пробках. Я не жаловался, но гид меня все равно успокоил:

– Если вам не нравится погода, подождите пятнадцать минут.

– Станет лучше?

– Хуже.

Смирившись, я отправился гулять, следуя не карте, а «Эдде». За улицей Фрейи шел проспект Бальдера, на котором стоял кабачок коварного Локи неподалеку от мстителя Тора. Несмотря на божественную топонимику, архитектура казалась скромной и пользовалась рифленым железом: уже не бараки, еще не дома. Церкви напоминали Бергмана: ничего лишнего, да и обязательного немного. Памятники состояли из камней и изображали их. Но все равно Рейкьявик был неотразим, потому что все его улицы доверчиво утыкались в свободное от льдов море. На другой стороне залива высилась трапеция ледяной горы Эсьи. Она играла со столицей в прятки, то и дело скрываясь в безоглядном тумане.

– Англичане, – пристал я к местным, – всегда говорят о погоде, потому что она такая изменчивая. Но по сравнению с исландской британская погода устойчива, как пирамида Хеопса. Почему же вы о ней не говорите?

– Стоит только начать, и ни на что другое не останется времени, поэтому никто не жалуется. Климат зависит от интерпретации. Мороз считается бодрящим, туман – завораживающим, землетрясение – будоражащим, извержение – незабываемым, и купаться можно круглый год. Температура воды всегда одинаковая – плюс десять градусов. Младенцев у нас в любую погоду проветривают на балконе, но только дома, потому что за границей за это сажают.

Живя на краю света, особенно зимой, когда его так мало, исландцы не преобразовали природу и оставили ее как есть: пейзаж, непригодный для жизни. Так, встреченный мною город Гриндавик исчерпывался ледниковым озером и каменной пирамидкой с геральдическим львом. Никто другой не выжил бы на лавовых полях. Они выглядели так, будто землю засадили колючей проволокой, а выросли острые кочки. Ходить по ним нельзя, разве что астронавтам, которые здесь тренировались перед высадкой на Луну.

И правда, похоже! Это неумышленная пустота Луны, а не искусственная – заповедника. Пустыня Исландии не подлежит ни освоению, ни охране. Она не казалась вызовом, как Сибирь, или угрозой, как Сахара. Она была сама собой, и человек лепился к ней, словно мох, который сушат и едят – раньше от голода, теперь от пресыщенности.

Небо над холодной пустошью вытворяло что-то фантастическое и напоминало Солярис. Ему вторил гейзер, пускающий пар и струю.

– Оргазм природы, – сказал мой спутник, но сравнение показалось натянутым, потому что к любви эта земля не имеет отношения. Туман и снег, белый пар, черная лава, бурая трава – все это придает пейзажу абстрактный вид и экзистенциальный характер. Здесь хорошо ставить Беккета. Будто зная о театре абсурда, на снегу свернулась черная кошка. Судя по ошейнику, ее звали Африка.

Среди исландцев

Исландия – размером с Кубу, но живут здесь лучше, дольше и дальше друг от друга, о чем никто не забывает.

– Исландцы, – начал я на банкете давно задуманный тост, – маленький народ...

– Редкий, – вежливо, но твердо поправил меня распорядитель торжеств, – мы лучше всех на душу населения.

Так и есть. Когда делишь триста тысяч на число симфонических оркестров, шахматных гроссмейстеров или королев красоты, исландцы всегда оказываются на первом месте. Даже нобелевских лауреатов по литературе у них столько же, сколько в Китае: один, Халлдор Лакснесс. (Он первым взял себе фамилию. Другие обходятся отчеством. В телефонной книге столько тезок, что она вынуждена описывать абонента с помощью его профессии.) К тому же в Исландии лучший оперный театр – и на душу населения, и просто так. Дивной, космической красоты здание называется Арфой и представляет собой неведомую никому, кроме придумавшего ее математика, геометрическую фигуру. Убранная цветным стеклом, она оправдывает авангардное зодчество в глазах его многочисленных жертв.

Зная, что театр построили в разгар экономического кризиса, я спросил у капельдинера, сколько стоит это чудо.

– Не дороже, чем Нотр-Дам, – ответил он, не скрывая надменности, и я не решился настаивать, помня, чем кончаются распри в сагах.

Сегодня, впрочем, исландцы стали мирными, и убийства случаются так редко, что, когда одно, в девяностом, все-таки произошло, непривычной полиции пришлось выписывать детектива из Гамбурга. Характерно, что осужденный убийца написал популярную книгу о ловле лосося, который изображен на всех монетах.

Большая часть исландцев исповедует христианство, полторы тысячи – по-прежнему язычники, есть три коммуниста, включая смотрителя маяка Олли, который держит на стенке портрет Сталина, несколько буддистов и вегетарианцев, одна палестинка в парламенте и, для равновесия, бухарская еврейка, она же – первая леди. Среди пришельцев – пятьсот русских. Одного я встретил в термальном бассейне. Он был единственным, кто не улыбался.

Здесь это редкость. Жизнерадостность – валюта Севера, ибо в таком климате немудрено спиться. Исландцы знают меру и считаются – по научным опросам – самым счастливым народом в мире, даже теперь, когда деньги кончились, а власть под судом.

– То ли было, – говорят мне, – не зря мы едим протухших акул.

Их мясо держат в отдельном холодильнике и только в гараже из-за того, что оно пахнет аммиаком, как в вокзальном сортире. Акулу едят для укрепления воли, чтобы не расслабляться, подобно остальным скандинавам, забывшим общих предков – берсерков.

Убедившись, что все северяне родичи, я спросил, кого исландцы не любят больше всего.

– Шведов.

– Но ведь колонизаторами были датчане?

– Так это когда было, а шведы все еще тут: длинные, бледноглазые, белобрысые.

– А исландцы?

– Высокие, синеокие, огневолосые.

– Викинги?

– Не совсем. Викинг – это глагол, не национальность, а хобби, позволяющее, когда нет дел дома, путешествовать в дальние края, знакомиться с местными жителями и убивать их.

Один такой, рыжий и могучий, сидел со мной за обедом. По профессии Эггерт Йохансон был скорняком. Кроме того, он играл на гитаре в клубе «О-блади, о-блада», искал Грааль в центре острова, подозревал в исландцах потерянное колено Израиля и объезжал коней из собственных конюшен, но только весной, потому что зимой представлял на миланском дефиле придуманные им платья из лососевой кожи. Ярый защитник природы, Эггерт умел ею пользоваться и шил из тюленьих шкур непромокаемые сапожки.

– И ради этого, – ужаснулась соседка-американка, – вы убиваете тюленей?

– Нет, мэм, – вежливо ответил викинг, – я делаю это из удовольствия.

К Америке исландцы относятся покровительственно. Ведь Лейф-Эрикссон ее не только открыл, но и привез в Новый Свет демократию, родившуюся на первом в Европе парламенте-тинге.

Впрочем, как сказал Черчилль, «у исландцев хватило ума забыть, что они открыли Америку». Зато, когда во время войны Америка открыла – и оккупировала – Исландию, это не прошло для острова даром. Разбогатев на военных поставках, вся страна купила телевизоры и вместе с оккупантами смотрела американские сериалы задолго до того, как они добрались до континента. Поэтому по-английски исландцы говорят лучше всех в Европе.

Расположившись, как я, посередине между Америкой и Европой, Исландия со всеми дружит. Я убедился в этом на приеме у президента, с которым повара запросто обсуждали кулинарные перспективы, не вынимая рук из карманов.

Меня, однако, мучил другой вопрос. Изучив старинный особняк, я нашел много интересного. Рог нарвала, палехскую шкатулку, портрет Путина, когда он был президентом, портрет Путина, когда он президентом уже и еще не был, фото Обамы, меч викинга с рунами на лезвии. Чего в доме не было, так это охраны. Не выдержав, я пробился к президенту, который угощал нас кониной, и задал прямой вопрос:

– Мистер президент, где вы их прячете?

– А зачем нам охранники? – сказал он, будто цитируя саги. – Я присмотрю за вами, вы – за мной.

– Завидно живете.

– Приезжайте еще, адрес простой: 66°.

Март 2012

Рейкьявик–Нью-ЙоркС