Равшан Саледдин: Праздники жизни

Берлинцы – не совсем немцы. Неправильные, девиантные, испорченные интернациональными приезжими. К примеру, 1 апреля по всей Германии считается днем не очень удачным, нечистым – в этот день родился Иуда, а берлинцам все равно: одни разыгрывают друг друга по телефону, «посылают в апрель», другие ходят по улицам с рыбами из фольги на спинах, а третьи перекрыли с утра дороги в Митте и устроили забег, серьезный полумарафон на тридцать тысяч человек. Бежали дедушки, бабушки, бежали школьники, к финишу пришли не все. В Берлине не очень много выходцев из Африки, и, кажется, большая их часть заняла на этом марафоне первые места. Еще, к примеру, по всей Германии, как и по всему миру, отмечают Пасху – католическую, в этом году 8 апреля, а берлинцы с равным вниманием празднуют и католическую, и православную, и семидневный Песах, да еще отдельные церкви выделяются особой пышностью украшений и в почитании традиций, вроде украинской греко-католической и протестантской индийской на Зюдштерн.

Так уж случилось, что апрель здесь – череда праздников, и преследует постоянное ощущение сбитого дыхания, марафона, во время которого нельзя остановиться, провести день в безделье – что-то все время происходит. Не успели отойти от безумств на день дурака, как бросились скупать яйца и пасхальных кроликов, потом четыре дня выходных, которые многие местные жители привыкли проводить за городом. Параллельно каждый вечер проходит очередное громкое событие Festtage – крупного фестиваля классической музыки, в этом году премьера постановки берговской оперы «Лулу» и, конечно, неизменный король Даниэль Баренбойм, билетов на которого никогда не достать, а по радио, которое ловишь урывками у таксистов, то и дело намекают: если ты что-то пропустил, то имя тебе преступник, вандал и отщепенец. Помимо прочего, по всему городу расклеены афиши биеннале, которая начнется в конце месяца, судя по всему, особый акцент будет сделан на белорусских и украинских арт-активистов, у которых нет площадки для высказывания на родине, а тут хочешь на Потсдамере, хочешь на Розенталерплац – пожалуйста, сколько угодно кричи, агитируй, доказывай и протестуй.

Единственное, по чему успеваешь соскучиться и что происходит редко, – джаз. К сожалению, столица Германии – совсем не джазовый город, скорее уж порадует он любителей эмбиента, хауса и техно – вот для них здесь раздолье. Разумеется, время от времени привозят звезд, но своей внятной школы не сложилось. Одно время крепко держалась мода на Russendisco с подачи весьма популярного, интересного, но почему-то довольно локального писателя Владимира Каминера, затем – на балканскую музыку, потом на первый план вышел клезмер. Мои друзья играют в коллективе под названием Knoblauch klezmer band и всегда собирают клубы битком, при том что абсолютно никакой рекламы, кроме афиш в социальных сетях, у них нет. На клезмер приходят и так. Но сегодня был особый концерт, приуроченный к Песаху. Все, кто «не евреи, но сочувствует», были здесь, и танцевали, и салютовали друг другу. На сцене: французский кларнетист, немецкий басист, итальянская аккордеонистка и единственный еврейский. Нашей интернациональной компании вполне хватало, чтобы разделиться на Антанту и Тройственный союз.

После концерта мы сидели у меня на Сандерштрассе, пили вино «Бонжур» по евро двадцать за бутылку и слушали пластинки на проигрывателе, доставшемся от хозяйки квартиры. Моя хозяйка – довольно странная девушка по имени Катя Бойсен, биолог, которая уехала на несколько месяцев в экспедицию в Австралию и сдала свою квартиру. Не правда ли, не совсем обычно для биолога иметь в доме четыре натуральные шубы и двойной слой выделанной кожи, используемой как скатерть? Особенно в атмосфере всеобщей «индустрии просветления», когда многие и многие вокруг не едят мяса и осуждают убийство животных.

В выдвижном ящике стола, в коробке от карандашей, у Кати хранилась старая нацистская медаль. Я показывал ее гостям, и каждый смеялся от неожиданности, но стоило взять медаль в руки, как человек менялся в лице и, не в силах примерить, клал ее на место и закрывал коробку. Не уверен, законно ли хранить подобную реликвию: однажды в парке у Мауэрплац я был свидетелем того, как кто-то из прохожих увидел на стене нарисованную маркером свастику, вызвал полицию, и уже через три-четыре минуты на месте была даже не одна, а целых две патрульные машины. Кроме вещей мне достались от Кати две морские свинки: Брюс и Руфус – маленькие грызуны с длинной шерстью, абсолютно бесполезные животные. Они целыми днями только и делают, что едят и боятся. Они больше ни на что не способны – только есть и бояться. Я думаю о грациозных оцелотах, ягуарах-меланистах, шикарных львах. С каким, должно быть, презрением они бы посмотрели на такое существо.

– Откуда у них этот страх: родились в неволе, живут в безопасности, откормлены и хищника в глаза не видели? – задавался я вопросом.

– Но их предков ели. И во времена Колумба люди их готовили как обычных поросят, только маленьких. Английское название guinea pig пошло от «свинка за гинею» – золотую монету. Страх смерти держится много поколений.

Мы завели разговор о генетике и удивительном свойстве страха быть старше существования и сидеть настолько глубоко, что его становится трудно отрефлексировать.

Тут Эли начал:

– Немцы, например, жутко боятся плесени. Стоит где-то на стене появиться маленькому пятну, немец готов чуть ли не дом продать. Их просто трясет от одного ее вида. Леон, правда?

Басист Леон среди нас был единственным полнокровным немцем:

– Может, и так, а вы что же, обожаете плесень?

– Мы не обожаем, мы либо боремся, либо с ней живем, а вы от нее с ума сходите.

Затем выдвинула гипотезу аккордеонистка Алише, немка наполовину:

– Еще они все боятся молний. Мой отец, кажется, ничего не боится, кроме молний и плесени.

– И еще гельминтов. У них у всех мания, как не заразиться от своих животных, – поддержал Арно.

– Да у любого народа есть такие страхи.

– Французы чего боятся?

Арно ответил за французов:

– Арабов. И того, что арабы назовут нас расистами.

– А итальянцы?

– Болезней. Итальянцы – ипохондрики.

Две итальянки, которые были в комнате, чуть ли не в голос заявили:

– Это неправда. Итальянцы боятся одного – что Берлускони будет жить вечно.

– А англичане?

– Англичане боятся пауков и насекомых вообще. Многих трясет от одного вида.

– Евреи?

Эли, скрипач из Тель-Авива, но родившийся в Риге, а потому сносно говорящий на русском, подумал и ответил:

– Евреи боятся, что будет второй холокост.

– Думаю, к счастью, это невозможно.

– Это страх генетический, не логический.

– А чего боятся русские? – спросили меня, я задумался и, в общем, до сих пор так в этой задумчивости и нахожусь. И впрямь, даже не знаю, кого спросить: если русские чего-то боятся, то чего?С