Точка кипения

Peter Arkle

– Мне изменяет зрение или это Филип Рот?

– Это Филип. Тебя познакомить?

– Ни в коем случае.

У каждого из нас есть один герой, встретить которого во плоти страшно даже на двадцатом году журналистской работы. Мой – Филип Рот, автор «Случая Портного» и «Людского клейма». Без раннего Рота не было бы ни Вуди Аллена, ни вообще моды на болтливых неврастеников; без позднего Рота американская литература обеднела бы на три или четыре лучших романа последнего времени. Мне почему-то всегда казалось, что он ведет полуотшельническое существование в лесах Коннектикута. Но нет, вот он Рот, трясет руку хозяину «Русского самовара» Роману Каплану в зеленоватом свете одного из абажуров, что делят полутьму зала на дюжину укромных оазисов. Возвышающийся рядом двухметровый очкарик – всего лишь Марк Стрэнд, поэт-лауреат США.

– Филип, это Майкл. Он тоже писатель, – ухмыляясь, доносит на меня Каплан. Рот оборачивается и протягивает сухую руку.

– Никогда еще в истории человечества слово «тоже» не являлось бóльшим преувеличением, – сочиняю я изящный ответ, но на поверхность прорываются только какие-то бессвязные смешки, мычание и «какая честь». Я явственно ощущаю, что стал на пару дюймов ниже. Высоченный Рот добродушно задает пару дежурных вопросов, выслушивает еще немного мычания и, раскланявшись, выходит вместе с совсем уже гигантским Стрэндом. Довольный Каплан сворачивает коричневую самокрутку. Я бросаюсь к барной стойке, за которой возвышаются мутные жбаны водочных настоек, за крайне необходимой рюмкой.

Факт: самое вероятное место в этом городе для случайной встречи с Ротом, Стрэндом, а также целым созвездием их редакторов, агентов и издателей – это заведение, в котором на первом этаже стоит белый рояль с сосудом для чаевых в форме огромной коньячной рюмки, на втором – настольные лампы в виде самоваров, а вместо скатертей лежат расписные платки. В котором берут двадцать два доллара за цыпленка табака и вечерами звучит полрепертуара Эдиты Пьехи. Что они делают здесь? Что, коль на то уж пошло, делаю здесь я? Каким образом центром литературного Нью-Йорка стал – и тут меня, признаюсь, передергивает от самого словосочетания – русский ресторан?

Гений «Самовара» в том, что он существует в двух ипостасях, одна из которых является фоном для другой. Да, это энергетический центр русского Нью-Йорка, то, что в фэн-шуй обозначается как точка «ци». Та самая, в которой обязательно должна плескаться вода, а здесь понятным образом плещется жидкость покрепче. «Русскость» его интерьера так карикатурно густа, что выходит на уровень полной абстракции. (К дизайну помещения приложил руку художник Феликс-Лев Збарский, единственный гражданин СССР, которому позволено было иметь два имени. Его отец помогал забальзамировать Ленина. Степень иронии в его работе – как, кстати, и в отцовской – трудно замерить.)

Но если кто и приходит сюда из ностальгических побуждений, тот оказывается участником массовки гораздо более интересного спектакля, тихо разворачивающегося у него перед носом и над головой – на втором, полузакрытом для публики этаже. Этот, другой «Самовар» – самое близкое, что в Нью-Йорке есть, к настоящему литературному салону в довоенном понимании этого слова. Такие места возникают раз в поколение: раньше эту роль исполнял Elaine's на Верхнем Ист-Сайде, любимое место Стайрона и Мейлера, до Elaine's это был Chumleys, где напивались Фитцджеральд и Фолкнер, и так далее до Delmonico's, где еженощно разглагольствовал Марк Твен. Родословная «Самовара» начинается именно с них.

Режиссер всего этого спектакля – человек по имени Роман Каплан, уютный бородач с пристрастием к курительным трубкам, тростям и френчам. Его английский музыкален и ровно настолько экзотичен, насколько этого требует представление образованного американца об образованном русском. В своей безупречной русской речи, как бы дореволюционной и вместе с тем неизбывно шестидесятнической, он использует слова вроде «амикошонство». Каплан – кто угодно, но не прирожденный предприниматель, и именно в этом, пожалуй, кроется секрет высоколобого обаяния «Самовара». В нормальных обстоятельствах подобные люди не заводят рестораны, а если заводят, то с треском прогорают в течение трех-четырех месяцев. Знаем, плавали.

Peter Arkle

Настоящий, без дураков, знаток литературы и поэзии (само его имя – короткий, но выразительный ямб), Роман Каплан обладает резюме аксеновского персонажа; в нем читается вся история хрущевской оттепели сразу. К 1963 году он умудрился окончить филфак ЛГУ, Академию художеств и аспирантуру московского Института иностранных языков, в перерывах успев съездить на Крайний Север и постажироваться в Эрмитаже. При этом Каплан уже слыл изрядным питерским бонвиваном. Именно тогда в газете «Вечерний Ленинград» вышел про него уничижительный фельетон под заголовком «Тля». «Друзья звали его Рома» – начинался текст. Друзья включали в себя Иосифа Бродского, которого та же газета в том же году окрестила в известном пасквиле другим насекомым – «окололитературным трутнем». В тех же кругах вращались Анатолий Найман, Олег Целков, Михаил Шемякин и сонм других молодых людей, практически все из которых потом оказались гениями того или иного масштаба. Кроме Каплана. Его гений заключался в бонвиванстве как таковом.