Виктор Ерофеев: Женщина из будущего

– Дай руку, – сказала она в меру ласково.

Передо мной сидела женщина из будущего. Ее звали Мари-Энн. Такие женщины завелись в туманном климате, мягком мхе, человеческих садках амстердамских каналов.

– Сколько вас всего?

– Шестьдесят.

– На всю страну?

– Да.

– Молодые?

– Разные. От двадцати пяти до шестидесяти. Мне тридцать девять. Сначала я думала, что кончу это занятие в сорок, но теперь передумала.

Они выползли на поверхность деревянных причалов, как новое поколение дождевых червей, готовых ради жизни на Земле размножаться всем чем угодно, включая традиционное деление лопатой. Разруби – их станет вдвое больше.

Я выложил на шаткий стол кафе правую руку и посмотрел Мари-Энн в глаза. Эти женщины запрещены в других странах Европы. Только в Голландии они разрешены как занятие. О них в последнее время стали много писать. Недавно был материал в парижской газете «Монд». Они превратились в модную тему, но они ни с кем не встречаются. Почему Мари-Энн согласилась на встречу со мной?

Может быть, потому, что в этот раз я тоже выполз на деревянную пристань Голландии в виде странного слизня? Меня таким изобразили скандинавские киношники.

В Гааге раз в год проводится фестиваль фильмов о мировых слизнях-диссидентах. Как правило, это кончается выстрелами, тюрьмой и кровью. Но иногда срабатывает мировая известность, и слизня­диссидента боится раздавить полицейский сапог – диктатура волнуется большой женской грудью.

Я сам не считаю себя слизнем. Но в Голландии обо мне показали семидесятипятиминутный скандинавский фильм, и меня документально внесли в ежегодный список десяти слизней-диссидентов всего мира. Это была великая честь! Но это был и неслыханный позор. Ведь остальные девять мокриц были действительно героями. Они подтачивали основы своих режимов. Я оказался в компании героев дня. Нас интервьюировали до посинения, кормили в лучших ресторанах, возили по каналам и поили дорогим красным вином. Нас показывали королевскому двору, министрам, правозащитным организациям, лидерам парламентских партий. Зрители дарили нам цветы. По вечерам нам пели девушки в очень коротких юбках. Глядя на нас, голландцы плакали. Нас очень полюбили.

Но я не был похож на настоящих мокриц, и мне было неловко, даже стыдно. Другие гибли всерьез и под пулями. Другие носились по Мексике на простреленных наркобаронами автомашинах. Они боролись в Индонезии с горой кровавой лжи. Они брали за шиворот двух братьев Кастро и сталкивали их лбами. В Камбодже другие помогали тем, кто умирал от нищеты.

Там были душераздирающие коллизии. Еврейка-мать потеряла сына. Его убил палестинец. Палестинца сажают в тюрьму на долгие годы. Так она стала дружить с его матерью-палестинкой и превратилась в великую мокрицу мира. Коротко подстриженная, она пыталась со мной общаться, сажала за свой стол и задавала вопросы, но я от нее бегал, понимая, что я недостоин ее щедрот.

Потом в зале Amnesty International в Амстердаме нас посадили всех вместе и решили сфотографировать, но я в последний момент сбежал. Однако я все-таки решил потребовать от фестиваля вознаграждения. Устроители были по-голландски расслабленными, и я обратился к Виму, жизнерадостному бритоголовому любителю мокриц:

– Вим, устрой мне, пожалуйста, встречу с девушками, которые отдаются бесплатно, по зову души, калекам, уродам и инвалидам.

– Что?

– Это у вас здесь новый тренд. Сообщество альтернативных отношений. Слышал?

– А тебе зачем?

– Я хочу их понять.

– Но они ни с кем не встречаются.

– Вот потому я тебя и прошу!

– Ты хочешь с ними встретиться или что?

– Я хочу их понять, – повторил я.

Тут началась тяжелая работа. Вим каждый день докладывал мне, как мучительно продвигается моя возможность, как неустойчиво растут мои шансы увидеться с новым видом девушек, которые, не требуя за это ни денег, ни дорогих подарков, занимаются сексом с отверженными.

– Вим, дорогой, – говорил я ему, – вот где встает заря нового мира. Не в мексиканских перестрелках, не в индонезийском уничтожении миллиона людей. У вас, Вим, у вас девушка надевает чистые трусы и идет спасать инвалида от ужаса маргинальной жизни.

Вим кивал головой:

– Клянусь! Я сделаю все, что могу. Но сначала ты должен завтра с твоим северокорейским коллегой сходить в парламент на переговоры.

– Я больше не могу! – ревел я. – Я уже сказал все гадости о своей стране. Но эти гадости их не впечатляют! Они хотят миллионы трупов, тысячи расстрелянных лесбиянок, замученные толпы сибирских оппозиционеров. Я и так придумываю, пытаясь сократить дистанцию с тридцать седьмым годом. Но им и этого мало. Главное: подавай трупы геев и проклинай кровавый режим. Вим, я проклинаю, я искренне проклинаю, но в голосе порой не хватает убежденности. Я все ненавижу, но все равно не так, как кубинка с немытыми волосами, которая с утра до вечера выступает у вас по телевизору. Вим, мне нужна встреча с девчонкой!

– Ладно! Но сначала парламент!

Ни свет ни заря я шел туда пешком – дул ледяной ветер с моря – на встречу с лидерами пяти партий. Рамки, часы, ключи. Вроде бы строго, но у них все равно не получается… И тут в зале появляется северный кореец. С переводчицей. С молодой откормленной переводчицей из Сеула. А он – худой и мужественный. Как бамбук. Весь созданный из человеческих страданий. Ну, говорят голландские парламентарии, с кого начнем? С русского или с корейца? Я говорю: давайте с корейца! Ну, хорошо, рассказывайте! Он, как школьник, стал им все рассказывать. Оказалось, что он семнадцать лет сидит в специальном политическом лагере. Самом страшном отсеке их пенитенциарной системы. Он сидит ни за что, его посадили вместе с родителями и братом, но отца расстреляли, брата – тоже, а где мать – непонятно. Там у нас каждый день расстреливают. Есть такое место. Там всегда кровь. Кормят плохо, спать не дают, бьют почем зря…

Вижу, голландцам парень нравится. Ну, а как вы здесь у нас оказались, спрашивают его участливо. Сбежал из лагеря! Как сбежал? Я тоже рот открыл. Как можно сбежать? Сбежал, говорит, с напарником, спрятавшись в кузове грузовика под трупами. Их расстреляли, а мы кровь смывали и под них спрятались. Грузовик выехал за пределы лагеря, и мы сбежали. Настоящее кино.

– Подождите! – говорю я. – А где же была охрана трупов? И куда их везли? Я – из страны, где эти вопросы всегда имеют значение!

Бамбук-кореец тускло на меня посмотрел, потому что я хотел разобраться в его героизме. Что-то отвечает, но как-то бесцветно. Ну а дальше, говорю, куда вы побежали? В Китай! Как в Китай? У вас там что, граница открыта? Я, говорит, подкупил пограничников, дал им американские сигареты. Стой, говорю, а откуда у тебя американские сигареты? Я даже занервничал. Но потом думаю: плевать! Ну если он даже северокорейский шпион, мне-то что!

– Ну, а что в Китае? – спрашиваю тем не менее.

Оказывается, он через весь Китай проехал и в Шанхае отдался южнокорейскому консульству. Дикая история! Врет кореец! Такого не может быть! Но я промолчал. И тут меня спрашивают:

– А вы как к нам попали? Тоже из концлагеря?

Я молчу.

– Знаем, – мило мне улыбаются лидеры партий. – Мы фильм о ваc видели. Вы там все разоблачаете. Не страшно возвращаться в Россию?

– В Россию всегда возвращаться страшно, – говорю я.

– Ну так оставайтесь. Места для вас хватит.

– Спасибо! Я вчера вышел ночью прогуляться по Гааге. Ничего не работает, ветер воет. Пустота. А у нас в Москве все поет и гуляет…

– Но как же вы не боитесь?

– Я тут и в университетах выступал! В Лейдене, в Амстердаме… Где только не выступал! Люди у вас хорошие! И тюльпаны – тоже! У меня с Голландией связаны лучшие воспоминания! Но я, действительно, мокрица. Люблю ползать, где мокро и грязно.

– А как у вас лесбиянки и геи? Тяжело им? Как мы можем им помочь?

– Москва – это мировая столица лесбийской любви. Об этом написано немало диссертаций западными учеными. А наши тюрьмы – это мировая столица гомосексуализма. Тоже удивительное явление! Но все-таки у нас в России лучше быть лесбиянкой. Я об этом не только вам говорю. Была у меня встреча и с вашей голландской принцессой, – парламентарии надели на лица почтительные улыбочки. – И я принцессе сказал, что лучше в России быть лесбиянкой.

Но чувствую, никто меня не понимает. Чувствую на себе холодный северокорейский взгляд. Вижу равнодушную к русскому вопросу толстую сеульскую переводчицу. Слышу, как прощаются со мной лидеры парламентской оппозиции и правящей коалиции.

• • •

Васильки. Есть у нас в полях такие цветы-сорняки – васильки. Плохие поэты пишут о них стихи. Такие у тебя глаза. Но я не знал, как по-английски васильки, и замолк на полуслове непереводимого комплимента. Вокруг гудел огромный зал амстердамского аэропорта. Время от времени здание вздрагивало, и мы вздрагивали вместе с ним. Когда случайно оказываешься в аэропорту, не связанный ни отлетом, ни прилетом, самолеты на невидимом взлетном поле превращаются в рычащих и прыгающих чудовищ с непонятным предназначением. Услужливый, но равнодушный к жизни индонезиец принес нам с ней по чашке капучино и удалился за стойку, не требуя немедленно рассчитаться. Видимо, мы внушили ему элементарное доверие. Она засучила мне рукав свитера по локоть и стала гладить руку.

– С этого обычно все начинается, – сказала она.

Вим то обнадеживал меня, то уклончиво и нервно дергал головой. Мне казалось, что Вим копается во внутренностях какого-то неподатливого бюрократического тела и не очень рад, что ввязался в это дело. Наконец он выловил ее в этих внутренностях и с гордостью привез меня в аэропорт.

Толстая коса каштановых волос свисала на левую грудь. Она продолжала гладить мне руку.

– Как тебя зовут? – улыбнулся я, испытывая легкое чувство невесомости.

– Неважно.

– Как неважно? У вас тут всех как-то зовут. Это у нас в России имена не имеют большого значения.

– Почему не имеют? – как-то смутно поинтересовалась она.

– Нет такого спроса на имена, как здесь. Проще у нас вообще жить без имени.

– Зови меня Мари-Энн.

Я согласился с ее предложением.

– Почему ты решила встретиться со мной в аэропорту?

– Я здесь работаю. Секретарем в одной международной авиакомпании, – она выпустила мою руку. – Мне хватает на жизнь. Но ведь ты хочешь спросить меня о другом?

– Ну да. Как ты дошла до жизни такой, что оказываешь бесплатные сексуальные услуги инвалидам, уродам, дегенератам?

Она засмеялась:

– Я этим занимаюсь три года. После того как мы с братом попали на мотоцикле в аварию. Он лежал на асфальте и дрыгал предсмертно ногами. Но выжил – остался инвалидом.

Она опять взяла меня за руку.

– У меня шестьдесят клиентов, – сказала она. – Я встречаюсь с ними примерно раз в месяц. Остальное время мы переписываемся по мейлу. Половина из них – импотенты. Они просят, чтобы я разделась, походила перед ними голой и стала раком. Они смотрят на меня и молчат. Потом они просят, чтобы я взяла их за руку и погладила. Вот так, как тебя глажу… Они начинают рассказывать. О своей жизни. О том, что они были прекрасными любовниками. О женах, которые их бросили.

– Тебе не противно с ними?

– Нет. В отличие от проституток, мы не ограничены во времени. Обычно я провожу с инвалидом полтора часа. Он выдыхается. Я ухожу.

– А остальные тридцать?

– Я делаю все, что они скажут. Я мою их, дрочу, сосу. С презервативом, конечно. Десять из тридцати кончают… Только вот что. Слышишь? Услуга не совсем бесплатная. Это стоит восемьдесят пять евро. Деньги идут в основном на развитие нашей организации. В авиакомпании я зарабатываю больше. Да! И еще за бензин. Иногда приходится ездить в медвежьи углы!

– Медвежьи углы Голландии! – воскликнул я. – А как тебя вызывают? Вот, например, я звоню тебе и говорю, что ты мне нужна.

– Даже не мечтай! Ты не инвалид! Обычно звонит медсестра. Через нашу администрацию. Мы получаем задание.

– Ты замужем?

– Я живу с другом. Два года. До этого у меня уже было два мужа.

– Твой друг знает, чем ты занимаешься?

– Сначала ему это не нравилось. Он даже хотел уйти от меня. Но потом он понял, что я занимаюсь нужным делом. Он перестал ревновать.

– Тебя возбуждают твои отношения с калеками?

– Обычно нет. Хотя делаю вид… Но, знаешь, недавно так случилось, что у меня за день было пять инвалидов. Пять! И они в конце концов меня завели. Прихожу вечером домой, – Мари-Энн расширила свои васильковые глаза, – друг меня спрашивает: ты, наверное, устала? Я говорю: я хочу тебя. Они меня завели. У нас с другом был отличный секс.

– Хочешь еще кофе?

– Угощаешь?

– Да!

Я заметил, что у Мари-Энн заблестели глаза.

– Давай встретимся, – предложил я. – Завтра в Амстердаме покажут один фильм. Он про меня. Хочешь, пойдем посмотрим?

Мари-Энн внимательно посмотрела на меня.

– Фильм? Про тебя?

– Ну да.

– Ты диссидент?

Я сделал мужественное лицо:

– Да.

– Ты живешь в России?

– В России.

– Так прямо в России и живешь?

– Ну!

– Ой! – она прикрыла ладошкой рот и в ужасе посмотрела на меня. Страх перед Россией она, видимо, разделяла со всем голландским народом.

– Что «ой»? – спросил я.

Она продолжала смотреть на меня в ужасе.

– Как можно там жить?

– А что?

– Там такие страшные условия жизни, что все уже давно превратились в уродов и калек. Ты чувствуешь себя калекой?

– Чувствую.

– Ну вот!

– И я как калека должен тебе сказать…

– Дорогой, я понимаю тебя! У вас в России каждый месяц гибнет больше ста детей.

Я кивнул, соглашаясь с цифрой:

– Откуда ты знаешь?

– Т-с-с… У нас есть одна девочка. Ей двадцать пять. У нее мама русская. Она такие вещи рассказывает о России… С ума сойти! Ты согласен?

– В общем, да…

– Что значит «в общем»? Детей у вас насилуют и убивают… Как можно с этим жить? Даже мне здесь, в Голландии, больно, что в России и Южной Африке гибнут дети.

– С этим трудно жить, – согласился я.

– С этим нельзя жить, – твердо сказала она.

Она снова взяла меня за руку.

– Я слышала, – в васильковых глазах стояли слезы, – что ты бесстрашный диссидент? Это верно?

– Да…

– Мне Вим говорил.

– Он не ошибся.

– Мне тебя жаль, – сказала Мари-Энн, продолжая гладить мою руку. – Я готова тебе помочь.