Фото предоставлено автором
Фото предоставлено автором

После лекции в джаз-клубе ко мне подошла женщина. Она сказала, что восхищена и ее зовут Тамара. Я сказал, что мне очень приятно. Потом, когда все разошлись, она ждала меня у выхода из лектория. Это тоже было приятно. Я подумал: началось! Я подумал, что у меня появились поклонницы.

Тамара была старше меня. Мне было полных семнадцать, ей – полных сорок пять. Она была ягодка опять. Тамара была тощей, вороной брюнеткой, с ярко-красной помадой на хищных губах. На руках и шее у нее болтались массивные потемневшие серебряные перстни, браслеты и амулеты. Нос у нее был тонкий и с горбинкой. Брови у нее были тоже тонкие и черные, вразлет. Она была, в общем, весьма эффектной старой клушей, и отсветы ада на лице говорили о том, что на протяжении жизни многие мужчины ее замечали и сильно ею пользовались.

В тот вечер, после лекции, Тамара позвала меня к себе домой, обсудить мою лекцию. Мы пришли к ней домой. Дома у нее было интересно. На всех стенах висели кинжалы, сабли, старинные фотографии, изображающие суровых горцев, шкуры волков и еще какие-то странные волосатые шкуры, мне даже показалось, что скальпы. Я немного напрягся, потому что подумал: вдруг Тамара – оккультистка, и сейчас из сортира выбегут ее ассистенты и начнут приносить меня в жертву. Было бы обидно оказаться вот так бесславно принесенным в жертву, когда только узнал вкус славы, подумал я.

Но Тамара сказала, что она – черкесская княжна. И показала мне свое родовое дерево, оно было записано на куске сыромятной кожи какими-то бурыми чернилами, похожими на кровь. Из родового дерева следовало, что предки Тамары владели седым Кавказом. Тамара знала всех своих родственников, чуть ли не до пятого века до нашей эры, и в роду у нее был даже один циклоп. Это было очень интересно.

Много позже, уже не от Тамары, я узнал, как черкесы потеряли свою родину. Это довольно поучительно. Оказалось, все случилось очень недавно, всего сто лет назад. Всего сто лет назад черкесы жили на Кавказе. Никто, кроме них, жить там не мог, потому что, во-первых, на Кавказе свирепствовала малярия, а во-вторых, свирепствовали сами черкесы. Но потом русский царь посмотрел на карту и подумал: надо бы завоевать Кавказ, ведь там можно замутить курорт Сочи, столицу зимней Олимпиады. Идея была хорошая, но надо было что-то решать с черкесами.

Царь бросил на Кавказ войска. Поначалу все складывалось не в пользу царя, а в пользу черкесов. Черкесы были свирепей сосланных на Кавказ русских декабристов, у которых были одни девки да Герцен на уме. Кроме того, черкесы знали козьи тропы, умело вели партизанскую войну, использовали особенности ландшафта. Наконец, на их стороне воевали малярийные комары. Черкесы стали фигачить русских налево и направо.

Но потом один из царских пиарщиков сказал, что знает, как надо поступить, чтобы победить черкесов. Царь одобрил циничный план пиарщика.

Русские войска сначала выявили всех стариков – черкесских садовников. Дело в том, что черкесы умели выращивать огромные, сладкие персики. Они выращивали их на бесплодных глинистых почвах, на глазах удивленных малярийных комаров. Русские убили всех садовников и выкорчевали все персики.

Потом русские войска выявили священные рощи предков. У черкесов не было кладбищ как таковых. Когда они хоронили своих предков, то на могиле каждого предка они сажали бук. Со временем таких буков стало много, целые рощи, потому что черкесы жили на Кавказе тысячу лет. Буковые рощи стали священными. Черкесы приходили в эти рощи, чтобы посоветоваться с предками, поговорить с деревьями. И деревья всегда с ними разговаривали, потому что они росли из их предков.

Можно было вырубить их, но это был бы адский труд, потому что рощи были многочисленные, а деревья в них были буками, а это твердая порода, особенно если дерево в три обхвата. Русские войска не знали, как быть. Рубить эти рощи можно было еще тысячу лет. Тогда вновь в дело вмешался пиарщик. Он сказал, что есть бюджетное решение. И скоро русские войска вырубили не сами рощи, а тех, кто знал их местонахождение и умел говорить с деревьями. Это тоже были в основном старики.

Так черкесы остались без персиков, которыми лакомился еще сам Одиссей, и без рощ. Говорить с предками они больше не могли, больше не могли с ними советоваться. И хотя оружие у черкесов еще оставалось, но в войне с русскими они стали просерать. Потому что все дело было в советах предков. И в персиках. Скоро черкесов всех перебили, а кого не перебили, тот позорно соскочил в Турцию и там ассимилировался. Не стало черкесов. Остались от них только образ Бэлы в романе «Герой нашего времени» и ряженые в ансамбле песни и пляски народов России. Оказалось, что, если у народа, которому тысячи лет и который славился своей воинственностью, отнять персики и рощи предков, народ исчезает. И не за тысячу лет, а меньше чем за сто. Просто лопается, как детский шарик. Вот что придумал тот самый пиарщик. И получил от царя бонус и социальный пакет.

А земли Кавказа стали российскими. Правда, потом русские сами захотели выращивать персики. Ведь все еще помнили, какими они были ништячными – черкесские персики. Русские войска ведь сами ими лакомились, пока их вырубали. Но почему-то ни у кого так и не получилось выращивать персики на Кавказе: не растут они, болеют, гниют, умирают, несмотря на удобрения, пестициды и давно побежденную малярию. Просто научить, как их вырастить, некому. Нет садовников. Их закопали в буковых рощах. А буковые рощи есть – точнее, теперь они стали лесами. И никто не знает, какой из этих лесов раньше был священной рощей. Потому что разговаривать с деревьями никто не умеет. Всех, кто умел, тоже закопали под деревьями, и им теперь незачем разговаривать с деревьями, потому что они теперь и сами деревья. Можно было бы, конечно, каждый лес на Кавказе считать священной рощей. Но это отпугнуло бы туристов, потому что негде было бы жарить шашлык. Так они и стоят теперь, тысячелетние священные рощи, и никому не говорят, что они священные. Тысячелетний опыт научил их, что так спокойнее.

• • •

Когда я ознакомился с родовым деревом Тамары, она предложила выпить коньяка и послушать джаз. Я согласился.

Вообще-то в те дни я старался не пить. Я понял, что если буду дальше пить, то стану как папа, потому что это наследственность. Но я не мог отказать черкесской княжне, даже зная о своей наследственности.

Я выпил коньяк. Мы стали слушать джаз. Вскоре я стал синий.

Княжна Тамара тоже стала синяя, поэтому вместо Чарли Паркера поставила Арама Хачатуряна и стала учить меня танцевать танец с саблями. Сабель в ее доме было как в армии Буденного, я выбрал две самые красивые и стал танцевать. У меня хорошо получалось. Я стал довольно ловко ходить на подогнутых пальцах ног, несмотря на то что они страшно хрустели и болели. Я был синий и клал на боль. Когда дошло дело до вонзания сабель в пол, я впал в крайняки и искромсал часть паркета в доме Тамары. Потом я устал. Я сошел с пальцев ног и засобирался домой.

Тамара сказала, что она меня не отпускает. Я испугался, что все-таки Тамара будет приносить меня в жертву своим черкесским кровям. И даже вынул из паркета саблю – для самообороны. Тогда Тамара вдруг грациозно взмахнула клешней и рухнула на пол. Я испугался и бросился к ней. Она прошептала, что у нее все плывет перед глазами. Я ей сказал, чтобы она не волновалась, и это нормально, просто она синяя, и у нее вертолеты, так что если она хочет дать смычку, то может не стесняться. Она сказала, что не хочет давать смычку, а хочет, чтобы я отнес ее на руках в спальню.

Я понес. Нести Тамару было не очень тяжело, потому что не далеко. Спальня у Тамары тоже была черкесская, вся в чеканках, на которых были девушки с профилями, как у Тамары, и все с одним миндалевидным глазом. Нет, девушки на чеканках не были циклопами, просто второй глаз у всех девушек на чеканках был стыдливо закрыт черной накидкой. Посредине спальни была огромная постель, застланная неправдоподобно огромной тигровой шкурой. Тигр должен был быть саблезубым, чтобы иметь такую шкуру.

Я положил Тамару на постель и сказал, что я пошел. Тогда Тамара вдруг провела на мне весьма эффективный удушающий прием, уложила меня на спину, что в дзюдо оценивается оценкой «иппон», то есть чистая победа. А потом вдруг обвила меня, как кавказская гадюка, и впилась своим алым помадным ртом в мой нефритовый стержень.

• • •

Здесь следует сделать отступление. Как известно, говоря о любви, нет-нет, а приходится говорить о половых органах. Автор стал размышлять, как же ему называть их. Называть вещи совсем уж своими именами – то есть говорить, к примеру, что герой такой-то вонзил свой Цензура в героиню такую-то, – автор находит убожеством, это может свести всю эстетику данного текста к примитивному порнороману. Конечно, этот текст можно в какой-то мере отнести к порно, но только к духовному порно. В том смысле, что на его страницах автор и сам предстает, и других застает в состоянии максимальной духовной наготы.

С другой стороны, прикрывать фиговыми листками синонимов половые органы героев романа тоже глупо. Например, герой такой-то засунул свой пенис в героиню такую-то. Унылой безысходностью веет от такой строки.

И тогда автор решил прибегнуть к приему заимствования из худших образцов, то есть прибег к наунитазной литературе, благо авторов, работающих в этом жанре, полно. Жанр этот, напомню, получил свое название благодаря тому, что романы, относящиеся к нему, лучше всего усваиваются во время чтения в уборной. Именно в этих произведениях их авторы – часто, кстати, женщины – придумали множество тактичных и романтичных одновременно обозначений для мужских и женских половых органов, а также для всех возможных манипуляций с их участием. Например, банальный член здесь называют не иначе как нефритовый стержень, или пурпурный рыцарь, или, например, в одном романе автор прочитал даже такой пограничный оборот, как «дьявольский хобот». Автор находит это офигенным – дьявольский хобот.

Женские же органы получили титулы бархатный грот, зовущий тюльпан и, наконец, замечательное сочетание, однажды обнаруженное автором и достойное дьявольского хобота: черная дыра.

Именно эти волнующие образы автор и решил использовать для обозначения половых гаджетов в данном романе.

• • •

Итак, Тамара впилась своим алым ртом в мой нефритовый стержень. Это было неожиданно, и стержень тотчас же оросил Тамару живительным нектаром. Тамара незамедлительно впилась в него уже своим бархатным гротом. Так Тамара впивалась в меня и играла на моей трепещущей флейте то гротом, то ртом много раз, так что скоро я был полностью высосан ею, как маленькое озерцо африканским слоном во время большой засухи. Так выяснилось, что мне нельзя пить, в частности нельзя пить коньяк. Как только я пил коньяк, со мной происходили вот такие страшные вещи.

Тамара пугала меня. Своей силой, своей страстью. Все погибшие на Кавказе черкесы жили в ней. Она была очень властная. Я ничего не мог ей возразить. Если она говорила «еще», я вынужден был еще. Это было тяжело физически.

Только наутро я ушел от Тамары. Ушел на ослабевших ногах. Нефритовый стержень адски горел и болел. Каждый шаг нес боль. Дома я окатывал свой пылающий поршень холодной водой каждые полчаса.

Потом я долго избегал Тамары, но вскоре она меня снова отловила на заседании джаз-клуба и снова поволокла в свою саклю. Наутро я снова еле уполз от нее, как Мцыри после схватки с барсом.

Потом я прятался от нее. Но Тамара была черкешенкой и умело охотилась на меня.

Потом однажды я сказал ей, что больше не приду. Она спросила почему. Я сказал, что не могу вечно оставаться с ней. Это было жестоко. Но это была правда. Я больше не мог. Тогда Тамара сказала, что у меня, наверное, появилась девушка моложе ее. Это было странно слышать, потому что Тамара была на полгода старше моей мамы и абсолютно все девушки, которых я знал, конечно, были младше Тамары лет на тридцать. Я сказал Тамаре, что девушки у меня нет, хотя в то время я уже был влюблен в Земфиру «Гиппиус», но Земфиру я, конечно, не выдал, потому что боялся, что Тамара ее зарежет.

Тогда Тамара вскинула свои брови вразлет. И сказала:

«Я тебя отпускаю. Уходи».

Я ушел. Она не обернулась, когда я уходил. Она была очень гордой. Ей было очень трудно быть такой гордой, я понял это много позже. Ведь она была черкесской княжной, у которой нет никого и ничего. Ни князя-отца, ни князя-мужа, ни князя-сына, ни рощи предков, ни персиков, ни Кавказа. Только родовое дерево было у нее. Больше ничего. Я боялся. Такой взрослой, такой последней, такой грозной любви. Я был не готов. И я перестал приходить к ней. А она перестала приходить в джаз-клуб и перестала охотиться на меня. Она пропала.

Много позже я увидел ее. Много лет спустя я приехал в свой город. И я увидел княжну Тамару. Ее вскинутые брови, ее тонкий нос с горбинкой, ее губы – все это было теперь черным мрамором. Она была великолепным надгробием из черного мрамора. Тамара теперь жила на старинном кладбище, возле которого я вырос.

Служитель кладбища, увидев, что я целый час стою под снегом и пью винище у надгробия Тамары, подошел ко мне и рассказал, что случилось после того, как мы с Тамарой расстались навсегда.

Тамара жила одна, много лет. Она была гордой. Потом она перестала быть ягодка опять и стала бабушка. Уже навсегда. Потом она стала немощная и не могла о себе заботиться. Тогда она бросилась на саблю. И пронзила себе свое гордое сердце княжны.

Я спросил служителя, кто же поставил такой пафосный памятник Тамаре? Служитель оглянулся на соседние старинные надгробия – это были мраморные ангелы и плачущие львы – и, убедившись, что ангелы и львы не подслушивают, сказал мне шепотом на ухо: «Приезжали какие-то… Черкесы!»С