Крысиный полицейский

Рассказ из сборника El gaucho insufrible впервые был опубликован на испанском языке в 2003 году.

Заказать (на английском языке)

Меня зовут Хосе, но те, кто хорошо меня знает, называют просто Пепе, другие же, главным образом те, кто знает меня не слишком хорошо, или те, с кем отношения у нас не слишком близкие, называют Пепе Тира. Пепе – уменьшительное от Хосе, уменьшительное, от которого тебя не убудет и не прибудет, и звучит оно ласково, приветливо, сердечно, в нем даже слышится теплое, если можно так выразиться, уважение, а ведь обычно уважение бывает холодным. Что касается второй части прозвища, то его можно сравнить с хвостом либо, если угодно, с горбом, который я тащу на себе добродушно и без всякой обиды – наверное, отчасти потому, что меня никогда, или почти никогда, не называют так в глаза. Пепе Тира – это все равно как взять и смешать в одном мешке любовь и страх, приязнь и ненависть. Откуда взялось слово «Тира»? От «тирана», а тиран – это тот, кто ни перед кем не обязан держать ответ за свои поступки, короче, тот, кто пользуется безнаказанностью. Для моего народа Тира – полицейский. Понятно? Меня называют Пепе Тира, потому что я полицейский. Что ж, профессия как профессия, только мало кто желает таким делом заниматься. И знай я с самого начала то, что знаю теперь, тоже не пожелал бы. А с чего я подался в полицейские? Я над этим много раздумывал, особенно в последнее время, но так ни до чего и не додумался.

Видать, в юности оказался глупей других. Может, несчастная любовь была тому виной (хотя не припомню, чтобы был тогда в кого-то влюблен), или судьба так повернулась, или вдруг понял, что я не такой, как все, и потому должен искать работу, которая позволяла бы долгие часы проводить в полном одиночестве и имела очевидный практический смысл, а не ложилась лишним бременем на плечи моего народа.

Короче, понадобился полицейский – вот я и вызвался, а начальники, едва на меня глянув, тотчас приняли. Кое-кто из них знал – а то и все они знали, – хотя сочли за лучшее промолчать, что я родной племянник Хосефины Певицы. Надо добавить, что родичи мои, братья и сестры, кузены и кузины, то есть другие племянники Хосефины, ничем особо не выделялись и жили себе вполне счастливо. Я тоже был по-своему счастлив, но во мне кровное родство с Хосефиной знать о себе дало, недаром даже имена у нас схожие. Может, потому начальство и решило без колебаний определить меня на эту должность. А может, и не потому: просто один я пришел туда в первый же день. И они побоялись, что больше никого не дождутся, да и я не ровен час передумаю, если сразу меня не захомутать. Не знаю, что тут и сказать. В общем, стал я полицейским и с того самого дня брожу по канализационным трубам – когда по главным, где течет вода, когда по запасным, где проходят туннели, которые без устали роет мой народ и которые служат для того, чтобы подобраться к новым источникам пищи, или только для того, чтобы бежать от опасности, или для того, чтобы соединить лабиринты, хотя те на первый взгляд не имеют никакого смысла, а на самом деле имеют очень даже большой смысл, потому что они – часть хитроумной системы, по которой мой народ передвигается, борясь за выживание.

Иногда я покидал главные и запасные трубы – отчасти потому, что это входит в мои обязанности, отчасти со скуки – и направлялся в трубы мертвые, в те зоны, куда проникали лишь наши разведчики или предприниматели, как правило, в одиночку, хотя, случалось, их сопровождали родичи и послушные отпрыски. Там обычно не было ничего, только раздавались какие-то жуткие звуки. Я с большой опаской передвигался по этим неприютным местам и порой натыкался на труп разведчика, или труп предпринимателя, или трупы их деток. По первости, еще не набравшись опыта, я после такого прямо сам не свой делался. Приходилось тащить тело жертвы до пограничного полицейского поста, где никогда и никого не было. Там я пытался в меру собственных сил и умения определить причину смерти. Потом бежал за судебным врачом, и тот, ежели был в духе, одевался или переодевался, прихватывал свой чемоданчик, и мы вместе шагали на пост. Затем я оставлял его при трупе, или при трупах, а сам продолжал обход. Как правило, наши полицейские, обнаружив труп, ни за что не возвращаются на место преступления – им хочется поскорее смешаться с толпой сограждан, поучаствовать в общей работе или общей беседе, но я-то был не таким, как все, и без досады и отвращения несся назад, обнюхивал и обшаривал все вокруг в поисках каких-нибудь мелких деталей, в первый раз оставшихся незамеченными, пытался восстановить каждый шаг несчастной жертвы.

Несколько часов спустя, очутившись на посту, я находил прикрепленную к стене записку врача. Причина смерти – рана в горле, большая потеря крови, рваные раны на лапах и шее. Мои соплеменники никогда не сдаются без боя, всегда стоят до последнего. Убийцей бывал либо какой-то хищник, бродивший в трубе, либо змея, либо слепой кайман. Но идти по следу не имело смысла – наверняка сами подохнут от голода не сегодня, так завтра.

Чувствуя потребность в отдыхе, я искал компанию коллег-полицейских. И даже подружился с одним, очень старым и очень дряхлым. Он знал мою тетку и часто заводил о ней речь. Никто не понимал Хосефину, говорил он, но все ее любили, или притворялись, что любят, и она была счастлива, или притворялась счастливой. Эти его слова, как и многие другие, казались мне полной тарабарщиной. Я никогда не понимал музыки – мы этим искусством не увлекаемся или обращаемся к нему очень редко. Честно признаться, нет нам дела и до других искусств – потому их мы тоже не понимаем. Да, бывает, что на свет появляется крыса, которая, например, рисует, или крыса, которая сочиняет стихи и даже их декламирует. И мы над такими не смеемся. Скорее наоборот, жалеем их, потому как знаем: они обречены на одиночество. Почему? Да ведь для нашего народа искусство и созерцание произведений искусства – вещи недоступные и лишние, и потому другие среди нас попадаются все реже и реже, они – исключение из правила, а ежели появится, скажем, поэт или просто декламатор, то следующий поэт или декламатор родится не раньше чем в следующем поколении, а значит, наш поэт будет лишен общества себе подобных, способных оценить его потуги и свершения. Я вовсе не хочу сказать, что наш народ никогда не отрешается от повседневной суеты, нет, мы готовы слушать поэта и даже аплодируем ему, мало того, стараемся устроить так, чтобы поэт или декламатор мог жить, не работая. То есть делаем все, что можем, – а можем мы немного, – чтобы у другого было ощущение или хотя бы иллюзия, будто его понимают и любят, потому что, как известно, таким типам потребна любовь. Правда, со временем иллюзии рушатся, как карточный домик. Мы живем коллективной жизнью, а для коллективной жизни нужен только каждодневный труд, постоянная занятость всех членов сообщества во имя цели, сама суть которой исключает индивидуальное усилие и которая, тем не менее, только одна и способна гарантировать наше существование как индивидов.

Из всех деятелей искусства, которые среди нас появлялись – или, по крайней мере, еще сохраняются в нашей памяти в виде хлипких вопросительных знаков, – самой великой, разумеется, была моя тетка Хосефина. Великой, потому что многого от нас требовала, великой, даже величайшей, потому что мой народ потворствовал, или притворялся, что потворствует, ее причудам.

Старый полицейский любил делиться своими воспоминаниями, но они, как я скоро убедился, оказались не надежнее папиросной бумаги. Иногда он утверждал, что Хосефина была толстой самодуркой и общение с ней требовало запредельного терпения и запредельного самоотречения – двух добродетелей, которые часто неотделимы одна от другой и которых нам не занимать. В следующий раз он, наоборот, говорил, что Хосефина была не более чем тенью, и ему, только что поступившему на службу молодому полицейскому, видеть ее довелось лишь мельком. Трепетная тень, оставлявшая за собой странные визгливые звуки – в ту эпоху они составляли весь ее репертуар и если не выводили из себя, то уж точно погружали в бездонную печаль отдельных слушателей из первого ряда, крыс и мышей, о которых мы уже ничего не помним и которым удавалось-таки что-то уловить в пении моей тетки. Что? Пожалуй, они и сами не сумели бы толком этого объяснить. Нечто, что угодно, озеро пустоты. Возможно, нечто, схожее с желанием есть, или потребностью совокупляться, или потребностью спать, которая порой нас одолевает, – ведь тот, кто без роздыха работает, должен время от времени спать, особенно зимой, когда температура падает, как, по слухам, падают листья с деревьев во внешнем мире, и наша окоченевшая плоть мечтает о теплом уголке, о соседстве соплеменников, о норе, согретой нашими шкурами, о привычном шебуршении вокруг, о самых простых – не грубых и не изысканных – звуках нашей ночной повседневности – или той повседневности, которую мы для удобства называем ночной.

Сон и жара – главные проблемы в жизни полицейского. Обычно мы спим в одиночку, в норах, устроенных на скорую руку, иногда в незнакомой зоне. И понятно, что при любой возможности стараемся отдохнуть в нормальных условиях. Порой удается лечь в нашей норе – вповалку, полицейский на полицейском, когда все молчат, глаза закрыты, но слух и нюх бодрствуют. Такое выпадает нечасто, но выпадает. А бывает, мы находим приют у тех, кто по той или иной причине живет на границе периметра. И они, конечно же, воспринимают наши визиты как должное. Мы даже не всегда успеваем пожелать им спокойной ночи, прежде чем провалиться в теплый живительный сон. Иногда лишь бурчим свое имя, чтобы хозяева знали, кто мы такие, и не ждали от нас беды. Относятся к нам хорошо. Не пугаются, не прыгают от радости, но и не гонят из нор. Порой кто-то одеревенелым со сна голосом спросит: это ты, Пепе Тира? – и я отвечаю: да, да, спокойной ночи. А через несколько часов, когда хозяева еще не проснулись, встаю и снова иду работать, потому что работа полицейского никогда не кончается, и часы для сна приходится красть у неотложных дел. Кроме того, обход труб требует предельной концентрации. Чаще всего мы там редко кого встречаем, и можно долго ходить и по главной трубе, и по запасным, и сворачивать в туннель, когда-то прорытый нашими соплеменниками и теперь заброшенный, не увидев за все время пути ни одной живой души.

Мы замечаем лишь тени и звуки, слышим, как кто-то плюхается в воду, или внезапный пронзительный визг. Поначалу, когда ты еще молод, это держит тебя в постоянном напряжении. С годами привыкаешь, и хотя мы стараемся не терять бдительности, страха уже не чувствуем, вернее, страх вплетается в каждодневную рутину, а это все равно что вовсе его не ведать. Кое-кто из полицейских даже спит в мертвых трубах. Сам я, правда, ни одного такого не знал, но старики любят рассказывать истории про полицейского – «вот в наше время...», – который, если ему хотелось спать, плюхался там, где его настигал сон, – бывало, что и в мертвой трубе. Насколько правдивы такие истории? Не мне судить. Сегодня уж точно ни один полицейский не рискнет заснуть в мертвой трубе. Что такое мертвая труба? Это место, по той или иной причине заброшенное. Те, кто роет туннели, наткнувшись на мертвую трубу, сразу поворачивают назад. Воды в мертвых трубах почти нет – сочится буквально по капле, и потому смрад там стоит нестерпимый. Надо добавить, что народ наш использует мертвые трубы, лишь когда надо бежать из одной зоны в другую. Конечно, одолеть расстояние быстрее всего было бы вплавь, но мало кто готов пойти на такой риск.

Именно в одной из мертвых труб и началось это мое расследование. Однажды группа наших сограждан из передового отряда, которые обзавелись потомством и осели на внешней границе периметра, пришли ко мне с известием, что исчезла дочка старой и уважаемой крысы. Пока одна половина группы работала, другая искала девушку. Звали ее Элиса, и, по словам близких, была она несказанно красивой и сильной, да к тому же еще и весьма смышленой. Хотя я затруднился бы объяснить, какой смысл мы вкладываем в это понятие. У меня, например, оно вызывало какие-то смутные образы, связанные скорее с веселой беспечностью, нежели с пытливым умом. В тот день я уже изрядно устал и, прочесав территорию вместе с родственником пропавшей, решил, что Элиса стала жертвой хищника, который рыщет вокруг новой колонии. Поэтому я и высматривал прежде всего следы хищника. Но обнаружил лишь признаки того, что еще до нашего передового отряда здесь побывали живые существа.

Наконец я увидел свежее кровавое пятно. Я велел родичу Элисы возвращаться в нору, а сам продолжил работу. След имел любопытную особенность: он обрывался у одного из каналов, потом опять появлялся – через несколько метров (иногда через много метров), и не на другом берегу, что было бы естественно, а всегда на том же самом. Если Элиса не собиралась переплывать канал, то зачем столько раз заходила в воду? К тому же след был совсем тонким, еле заметным, и значит, принятые хищником – или кем-то другим – меры явно выглядели бессмысленными. Вскоре я очутился у мертвой трубы.

Я кинулся в воду и доплыл до плотины, постепенно образованной из мусора и тины. Там я вылез на берег – вернее, на кучу отбросов. Чуть дальше над водой виднелись большие балки, закрывающие снаружи вход в трубу. Мне даже подумалось, что я вот-вот замечу хищника, который, спрятавшись в закутке, устроил себе пир и пожирает тело несчастной Элисы. Но вокруг стояла полная тишина, и я двинулся дальше.

Через несколько минут я увидел тело девушки, брошенное на одном из относительно сухих – редких здесь – пятачков среди кусков картона и жестяных банок.

У Элисы было разорвано горло. Никаких других повреждений обнаружить не удалось. В одной из консервных банок лежал трупик младенца. Судя по всему, смерть наступила не меньше месяца назад. Я обшарил все вокруг и не нашел следов хищника. Кости младенца были целы и невредимы. Несчастная Элиса погибла от единственной раны – в горле. Мне подумалось, что, пожалуй, убил ее вовсе не хищник. Затем я взвалил девушку на хребет, а младенца взял в зубы, стараясь, чтобы мои острые клыки не повредили шкуру. Я выбрался из мертвой трубы и вернулся в нору передового отряда. Мать Элисы была большой и сильной – из тех экземпляров нашей расы, что не спасуют и перед кошкой, но, увидев труп дочери, она громко разрыдалась, чем вогнала товарищей в краску. Потом я показал им тело детеныша и спросил, не знают ли они чего-нибудь и о нем. Никто ничего не знал – у них дети не пропадали. Я сказал, что обязан доставить оба трупа в полицейский участок. Но мне нужна помощь. Мать Элисы взвалила тело дочери на спину. Крысенка понес я. Едва мы скрылись из виду, как остальные обитатели зоны снова принялись за работу – рыть туннели, искать пищу.

На сей раз, вызвав врача, я не покинул его и дождался результатов осмотра. Тут же находилась мать Элисы, временами она проваливалась в сон и бормотала что-то непонятное и бессвязное. Три часа спустя врач уже пришел к определенным выводам и сообщил как раз то, что я боялся услышать. Младенец умер от голода. Элиса – от раны в горле. Я спросил, могла ли такую рану нанести змея. Вряд ли, ответил врач, если только не допустить, что появился новый, пока неведомый нам вид. Я спросил, мог ли такую рану нанести слепой кайман. Исключено, ответил врач. Скорее всего, это ласка, добавил он. С некоторых пор в трубах встречаются ласки. Да, полуживые от страха, заметил я. Что правда, то правда, сказал врач. По большей части они гибнут от голода. Не умеют найти выход наружу, тонут, или их пожирают кайманы. Забудем про ласок, сказал врач. Тогда я спросил, оказала ли Элиса сопротивление убийце. Врач долго осматривал тело. Нет, сказал он. Так я и думал, сказал я. Пока мы разговаривали, пришел еще один полицейский. Его дежурство, в отличие от моего, было спокойным. Мы разбудили мать Элисы. Судебный врач откланялся. Вы закончили? – спросила мать Элисы. Закончили, ответил я. Мать поблагодарила нас и ушла. Я попросил коллегу помочь мне избавиться от трупа девушки.

Вдвоем мы оттащили его к каналу с быстрым течением и бросили в воду. А почему ты не отправляешь туда же труп детеныша? – спросил мой товарищ. Не знаю, ответил я, хочу еще раз осмотреть, вдруг мы чего не заметили. Потом он вернулся в свою зону, а я – в свою. Каждой крысе, встреченной на пути, я задавал один и тот же вопрос. Не слыхала ли она, чтобы у кого-то пропал крысенок? Ответы были самыми разными, но, как правило, наш народ бережет свое потомство, и то, что мне сообщали, опиралось больше на слухи. Продолжая обход, я добрался до периметра. Все трудились, роя туннель, в том числе и мать Элисы, хотя ее большое жирное тело едва помещалось в проеме, зато зубы и когти все еще лучше, чем у других, управлялись с землей.

Тогда я решил вернуться в мертвую трубу и проверить, не ускользнуло ли что от моих глаз в первый раз. Я искал следы, но ничего не нашел. Следы борьбы. Признаки жизни. Младенец, само собой разумеется, не забрел в трубу сам. А еще я искал остатки пищи, кусочки сухих экскрементов или нору – но безуспешно.

Вдруг послышался слабый всплеск. И почти тотчас на поверхности воды появилась белая змея. Толстая, не меньше метра длиной. Она пару раз нырнула, затем снова всплыла. Затем опасливо выбралась на сушу и поползла по берегу с шуршащим свистом, похожим на свист выходящего из трубы газа. Для нашего народа белая змея пострашнее любого смертоносного газа. Змея приближалась к месту, где спрятался я. Мое местоположение не позволяло ей совершить прямое нападение, что поначалу давало мне шанс на спасение: я мог убежать (но в воде я стал бы для нее легкой добычей) или же вонзить зубы змее в шею. Но змея удалилась, так и не заметив меня. Судя по всему, она была слепая – из потомства тех змей, которых человеческие существа, наигравшись ими, бросают в унитаз. На миг я даже почувствовал к ней жалость. Хотя на самом деле это был косвенный способ порадоваться собственной удаче. Я представил себе, как ее родители или прародители падают в бездну канализационных труб, представил, как они, ошалев от кромешного мрака и не зная, как себя вести, готовятся к смерти или к мукам, представил тех немногих, что сумели выжить и приспособиться к адской диете, представил, как они утверждали свою власть, как спали и погибали в бесконечную зимнюю пору.

По всей вероятности, страх будит воображение. Когда змея скрылась из виду, я снова принялся обшаривать мертвую трубу – из конца в конец. И не нашел ничего, что могло бы показаться необычным.

Назавтра я снова беседовал с судебным врачом. Я попросил, чтобы он еще раз осмотрел труп крысенка. Он глянул на меня, как на сумасшедшего. Разве ты еще не избавился от него? – спросил он. Нет, ответил я, хочу, чтобы ты еще раз его осмотрел. Он пообещал выполнить мою просьбу, если, конечно, днем не будет слишком много работы. Я тем временем решил поискать семью, у которой примерно месяц назад пропал детеныш. К несчастью, то, чем занят наш народ, особенно в колониях, расселившихся по границе периметра, заставляет их постоянно кочевать с места на место, и вполне могло случиться, что мать погибшего младенца теперь роет туннели или добывает пищу за несколько километров отсюда. Как и следовало ожидать, поработал я впустую.

В участке меня ждала записка от врача, и еще одна – от моего начальника. Тот спрашивал, почему я до сих пор не избавился от трупа детеныша. Врач подтвердил выводы первой экспертизы: на теле жертвы не имелось ран и повреждений, смерть наступила от голода и, возможно, от переохлаждения. Детеныши плохо переносят здешний суровый климат. Я долго раздумывал. Младенец, как и положено младенцу в подобной ситуации, должен был орать до хрипоты. Почему же его крики не привлекли хищника? Убийца украл крысенка и бежал с ним по заброшенным туннелям до мертвой трубы. И там стал дожидаться, пока младенец умрет естественной, если можно так выразиться, смертью. А вдруг именно тот, кто украл младенца, позднее убил и Элису? Да, такое вполне могло быть.

И тут в голову мне пришел вопрос, который я не успел задать врачу. Я встал и пошел к нему. По пути мне встретилось множество крыс – довольных, резвых, занятых собственными проблемами, – каждая куда-то спешила. Некоторые приветливо со мной здоровались. Кто-то сказал: гляди, вон идет Пепе Тира. А я чувствовал только одно: шкура моя пропитывается потом, словно я только что вылез из тухлой воды в мертвой трубе.

Когда я нашел врача, тот спал вместе с пятью или шестью другими крысами – и, судя по усталому виду, все были врачами или студентами-медиками. Я с трудом растолкал его, и он долго смотрел на меня, словно не узнавая. Сколько дней умирал детеныш? Чего ты добиваешься, Хосе? – спросил врач. Сколько дней надо младенцу, чтобы умереть от голода? Мы вышли наружу. Черт меня дернул пойти в судебные врачи, бросил он. Потом задумался. Это зависит от физического состояния ребенка. Иной не выдержит и пары дней, зато толстый и упитанный протянет дней пять, а то и больше. А без воды? – спросил я. Чуть меньше, сказал он. И добавил: не понимаю, чего ты добиваешься. Он умер от голода или от жажды? – спросил я. От голода. Ты уверен? – спросил я. Настолько, насколько можно быть в чем-то уверенным в подобном случае, ответил врач.

Я вернулся в комиссариат и погрузился в раздумья: младенца украли месяц назад, и он, надо полагать, прожил еще дня три-четыре. Все это время он наверняка орал без умолку. Тем не менее ни один хищник его не услышал. Я снова отправился в мертвую трубу. На сей раз я знал, что ищу, и быстро нашел кляп. Все время, пока длилась агония, у младенца во рту был кляп. Вернее, не все время. Иногда убийца вытаскивал кляп и давал своей жертве воды, хотя, может, и не вытаскивал, а просто смачивал тряпку водой. Я взял то, что осталось от кляпа, и покинул мертвую трубу.

В участке меня ожидал врач. Ну что ты еще нарыл, Пепе? – спросил он. Кляп, сказал я и протянул ему грязную тряпку. Врач несколько минут рассматривал ее, не притрагиваясь. Труп крысенка все еще здесь? – спросил он. Я кивнул. Избавься от него поскорей, из-за твоего странного поведения уже поползли слухи. Слухи? Или возникли вопросы? – спросил я. Это одно и то же, заметил врач и ушел. Мне совсем не хотелось работать, но я стряхнул лень и выбрался наружу. Обход, если не считать обычных происшествий, которые упрямо и беспощадно преследуют наш народ, был вполне рутинным. После нескольких часов изматывающей работы я вернулся в участок, чтобы избавиться от трупа детеныша. В последующие дни не произошло ничего примечательного. Кто-то пал жертвой хищника, были несчастные случаи, осыпались старые туннели, несколько наших погибло от яда, но мы быстро придумали способ нейтрализовать его действие. Вся наша история – это поиск новых способов избежать бесчисленных ловушек, вырастающих у нас на пути. Рутина и упорство. Трупы и регистрация происшествий. Спокойные, похожие один на другой дни. Но я обнаружил трупы двух молодых крыс – мужского и женского пола.

Информацию я получил во время обхода туннелей. Их родители не особенно волновались, решив, что те надумали пожить вместе и перебрались в другую нору. Но, когда я уже собирался уходить, не придав значения исчезновению этой пары, друг пропавших вдруг обронил, что ни юный Эустакио, ни юная Мариса почему-то ни разу даже не заикнулись о подобных планах. И вообще, они были друзьями, не более того, только добрыми друзьями. При этом, добавил он, надо иметь в виду и некоторую необычность Эустакио. Я спросил, какого рода необычность надо иметь в виду. Он сочинял и декламировал стихи, объяснил друг, что делало парня совершенно непригодным для работы. А Мариса? – спросил я. Она – нет, ответил друг. Что нет? – спросил я. Она ни в чем таком замечена не была.

Любой другой полицейский пропустил бы подобные сведения мимо ушей. Я же тотчас насторожился. И спросил, нет ли неподалеку от их норы мертвой трубы. Есть, ответили мне, ближайшая находится в двух километрах отсюда, на внешнем уровне. Я двинулся в ту сторону. По дороге мне встретился старик, окруженный группой молодняка. Старик объяснял, чем грозит им встреча с лаской. Мы обменялись приветствиями. Старик был учителем и вывел своих подопечных на экскурсию. Молодняк еще не был годен к работе, но скоро детеныши подрастут. Я спросил, не заметил ли он чего-нибудь из ряда вон выходящего, необычного, пока они гуляли. Все необычно, прокричал старик, уже отойдя на некоторое расстояние, потому что необычное – это норма, лихорадка – это здоровье, яд – это пища. Потом радостно рассмеялся, и его смех преследовал меня даже после того, как я свернул в другой туннель.

Вскоре я добрался до мертвой трубы. Все трубы со стоячей водой похожи одна на другую, но я умею сразу и почти безошибочно определить, доводилось мне здесь бывать или нет. Этой трубы я не знал. Я немного помешкал, прикидывая, как войти внутрь, не замочившись. Но потом кинулся в воду и поплыл к противоположному берегу. Плывя, я заметил что-то вроде волн, идущих от островка из отбросов. Я испугался – и не без оснований, – ожидая появления змеи, и поспешил выбраться на островок. Почва под ногами была хлипкой, и я шагал, по колено проваливаясь в белесый ил. Запах стоял такой же, как и в любой другой мертвой трубе: пахло не просто гнилью, а самой квинтэссенцией гнили. Я стал медленно перебираться с острова на остров. Порой мне мерещилось, будто кто-то тянет меня за ноги, но вокруг был один только мусор. На последнем из островов я и заметил трупы. У юного Эустакио была одна-единственная рана – на горле. А вот юная Мариса, в отличие от него, несомненно, оказала врагу сопротивление. На шкуре у нее отчетливо виднелись следы зубов. А на ее собственных зубах и когтях была кровь, из чего легко делался вывод, что убийца тоже ранен. С большим трудом я выволок трупы – сперва один, потом другой – из мертвой трубы. И таким же манером, по очереди, попытался дотащить их до первых поселений: нес один, метров через пятьдесят оставлял на земле и шел за вторым, тащил его и клал рядом с первым. Во время очередной перемены, возвращаясь за телом юной Марисы, я увидел, как из канала выползла белая змея и кинулась к Марисе. Я замер. Змея пару раз обвилась вокруг тела, затем стала его сжимать. Когда она принялась заглатывать труп, я помчался туда, где лежал Эустакио. Больше всего мне хотелось заорать во всю глотку. Но даже стон не сорвался с моих губ.

С того дня мои обходы сделались куда более изнурительными. Я не довольствовался рутинной работой, которую обычно выполняет всякий полицейский, когда патрулирует периметр и разрешает проблемы, которые способен разрешить каждый, у кого имеется хоть капля здравого смысла. Ежедневно я навещал самые дальние норы. Расспрашивал там о каких-то незначительных вещах. Обнаружил колонию крыс-кротов, которые жили среди нас, выполняя самую непривлекательную и даже постыдную работу. Обнаружил старую белую мышь, которая уже и не помнила, сколько ей лет, и которой в молодости привили заразную болезнь – ей и многим таким же, как она, белым мышам-узницам, – а потом их запустили в канализационные трубы, рассчитывая таким способом всех нас извести. Многие тогда и вправду поумирали, рассказывала белая мышь, которая от старости почти перестала двигаться. Но белые мыши и черные крысы начали спариваться с безумной похотливостью (как спариваются только тогда, когда поблизости маячит смерть), и в результате не только черные крысы обрели иммунитет, но и зародился новый вид – коричневая крыса, неуязвимая ни для какой заразы, ни для какого вируса.

Мне нравилась эта белая мышь, которая, по ее словам, родилась в лаборатории, на поверхности. Там свет слепит глаза, говорила она, слепит так сильно, что живущие снаружи не ценят его. Ты видел выходы из труб, Пепе? Да, иногда я бывал в тех краях, ответил я. Значит, ты видел реку, в которую выходят все трубы, видел тростник и почти белый песок? Да, но всегда только ночью, ответил я. Значит, ты видел луну, мерцающую над рекой? На луну я как-то не обратил внимания. Но тогда на что же ты обратил его, Пепе? На собачий лай. На речном берегу живут целые стаи собак. Вообще-то заметил я и луну, но удовольствия от созерцания не получил. Луна прелестна, сказала белая мышь. Если бы меня спросили, где я хочу жить, я бы не задумываясь ответила: на луне.

Я и сам стал похож на лунатика. Упрямо прочесывал трубы и туннели и какое-то время спустя наткнулся на новую жертву. Как и прежде, убийца бросил труп в мертвой трубе. Я взвалил тело на хребет и притащил в участок. Ночью у меня состоялся очередной разговор с врачом. Я обратил его внимание на то, что точно такая же рана в горле была и у других погибших. Возможно, это просто совпадение, возразил он. Но ведь убийца их не пожирает. Врач осмотрел труп. Осмотри рану, попросил я, и скажи, чьи зубы здесь поработали. Чьи угодно, да, чьи угодно, ответил врач. Нет, не чьи угодно, сказал я, взгляни еще раз. Чего ты от меня добиваешься? – спросил он. Правды, ответил я. Ну и в чем она, по-твоему, эта правда? Я считаю, что раны нанесла крыса, сказал я. Но крысы не убивают крыс, сказал врач, еще раз глянув на труп. Эта убивает, сказал я. Потом я отправился работать, а когда вернулся в участок, увидел, что там меня поджидают врач и сам комиссар. Тот не стал ходить вокруг да около. И сразу спросил, с чего это у меня возникла странная мысль, будто преступления совершила крыса. А еще он хотел знать, успел ли я поделиться своими подозрениями с кем-нибудь еще. И велел впредь помалкивать. Брось эти фантазии, Пепе, сказал он, и занимайся делом. Реальная жизнь и без того слишком сложна, чтобы примешивать к ней выдумки, которые в конце концов только безнадежно все запутают. Мне до смерти хотелось спать, и я спросил, что он имел в виду под «все запутают»? Я имел в виду, ответил комиссар глубокомысленным и вкрадчивым тоном, бросив взгляд на врача и будто ища у него поддержки, что жизнь, особенно если она коротка, а наша жизнь, к сожалению, коротка, должна стремиться к порядку, а не к беспорядку, и уж тем более не к беспорядку придуманному. Врач сурово глянул на меня и кивнул. Я тоже кивнул в ответ.

Но бдительности не терял. Прошло несколько дней – убийца словно сквозь землю провалился. Всякий раз, добираясь до периметра и встречая неизвестные мне колонии, я вел расспросы про самую первую жертву – про умершего от голода детеныша. И вот наконец одна старая крыса-разведчица упомянула про мать, потерявшую новорожденного. Сородичи подумали, что он свалился в канал или его утащил хищник, сказала она. Кроме того, произошло это в стае, где взрослых мало, а детей полным-полно, и поэтому младенца никто особенно не искал. Вскоре стая перекочевала в северную часть нашей системы, поближе к большому колодцу, после чего крыса-разведчица потеряла ее из виду. Отныне все свободные часы я посвящал поиску этой колонии. Понятно, что дети успели подрасти, стая увеличилась, и о пропаже младенца там успели позабыть. Но если мне улыбнется удача и я встречусь с матерью, она все же хоть что-нибудь припомнит и объяснит. Между тем убийца снова дал о себе знать. Однажды ночью я увидел в морге труп крысы с раной на горле, рана была почти чистой и в точности повторяла те, прежние. Я побеседовал с полицейским, доставившим тело. Спросил, не думает ли он, что убийца – хищник. А кто же еще? – ответил тот. Неужто тебе, Пепе, кажется, что это несчастный случай? Несчастный случай? – подумал я. Да, повторяющийся несчастный случай. И спросил, где он нашел тело. В мертвой трубе, в южной зоне, ответил он. Я посоветовал ему получше приглядывать за мертвыми трубами именно в той зоне. Зачем? – решил уточнить он. Затем, что никому не ведомо, что еще там можно найти. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. Ты устал, сказал он, пойдем спать. И мы вместе зашли в одну из комнат нашего участка. Воздух внутри был теплым. Храпел какой-то полицейский. Спокойной ночи, сказал мне товарищ. Спокойной ночи, ответил я, но заснуть не смог. Я принялся размышлять о передвижениях убийцы, который действует то в северной зоне, то в южной. Поворочавшись с боку на бок, я встал.

И, еле передвигая ноги, побрел на север. По дороге я встретил спешивших на работу по темному туннелю крыс, доверчивых и целеустремленных. Потом услышал, как юнцы повторяют: «Пепе Тира, Пепе Тира» – и хохочут, словно на свете нет ничего смешнее моего прозвища. А впрочем, они могли смеяться над чем угодно. Во всяком случае, я даже не замедлил шага.

Постепенно туннели пустели. Изредка мне попадалась пара крыс, реже и реже слышались далекие голоса – все трудились в других туннелях. Я едва различал какие-то тени, кто-то кружил вокруг того, что могло оказаться пищей – или отравой. Но вскорости всякий шум прекратился, и я слышал лишь биение собственного сердца, а еще – нескончаемую капель, которая никогда не затихает в нашем мире. Когда я добрался до большого колодца, зловоние смерти заставило меня держаться еще осторожней. Там валялось то, что осталось от двух собак среднего размера, окоченевших, лежащих с задранными вверх лапами, наполовину сожранных червями.

Чуть дальше расположилась колония крыс, тоже успевшая урвать свое от собачьих трупов. Эту колонию я и искал. Они жили на самой границе системы со всеми вытекающими отсюда последствиями, зато у них была еда – на границе ее всегда вдоволь. Крысы собрались на маленькой площади. Они были большими и толстыми, с лоснящейся шерстью. Но суровыми на вид, как и подобает тем, кто живет в постоянной опасности. Когда я назвался полицейским, в глазах у них вспыхнуло недоверие. Я сказал, что разыскиваю крысу, у которой пропал детеныш, но мне никто ничего не ответил, хотя по их минам я сразу догадался, что поиски привели меня в нужное место. Тогда я описал младенца, его возраст и мертвую трубу, где он был найден, а также то, каким образом его умертвили. Одна из крыс сказала, что это ее ребенок. Что ты ищешь? – спросили другие.

– Справедливость и правосудие, – ответил я. – Я ищу убийцу.

Самая старая крыса, с шерстью, покрытой струпьями, и дышавшая, как кузнечные мехи, спросила, уж не думаю ли я, что это сделал один из них. Может быть, ответил я. Крыса? – спросила старуха. Может быть, ответил я. Мать сказала, что ее ребенок часто гулял один. Но один он не дошел бы до мертвой трубы, возразил я. Наверное, его унес хищник, заметила молодая крыса. Если бы его унес хищник, он бы его сожрал. Ребенка убили ради удовольствия, а не от голода.

Все крысы, как я и ожидал, с сомнением помотали головами. Немыслимо, сказали они. Среди нашего народа не найдется безумца, способного на такое. Помня нагоняй, устроенный мне комиссаром, я счел за лучшее не вступать в спор. Просто отозвал мать в сторонку и попытался утешить, хотя, по правде сказать, по прошествии трех месяцев боль от утраты явно утихла. Крыса сообщила, что у нее есть другие дети, некоторые уже взрослые, так что при встрече она с трудом их узнает, а есть помладше пропавшего, но и они теперь уже работают, сами добывают себе прокорм, причем вполне успешно. Тем не менее я попытался заставить ее вспомнить день, когда пропал ребенок. Сперва крыса совсем запуталась. Путала даты и даже своих детей. Я сразу напрягся и спросил, неужели у нее пропал еще кто-то. Нет, заверила она, вернее, дети пропадают нередко, но на час-другой, а потом возвращаются в нору, или их по писку находит какая-нибудь крыса из нашей стаи. Твой сын тоже плакал, сказал я, слегка раздраженный ее самодовольной мордой, но убийца почти все время продержал его с кляпом во рту.

Крысу это вроде бы совершенно не тронуло, и тогда я снова заговорил про день исчезновения. Мы тогда жили не здесь, а во внутренней зоне. Рядом поселилась группа разведчиков – они первыми там устроились, потом пришла еще одна стая, их было больше, чем нас, и мы решили переселиться – чего впустую по туннелям-то рыскать. Но ведь ваши дети на той территории всегда были сыты, заметил я. Да, еды было полно, ответила крыса, но добывать ее приходилось снаружи. Разведчики прорыли туннели, которые выводили прямо к верхним зонам, и никакие ловушки, никакая отрава не могли нас остановить. Все стаи не меньше двух раз в сутки наведывались на поверхность, а некоторые крысы пропадали там и целыми днями – бродили вокруг старых полуразрушенных домов, шныряли в полых стенах, правда, кое-кто из них так никогда и не вернулся.

Я спросил, не снаружи ли она находилась в день исчезновения ребенка. Мы работали в туннеле, кто-то спал, а кто-то, надо думать, вылез наружу, ответила она. Я спросил, не заметила ли она чего-нибудь странного в поведении кого-либо из их стаи. Странного? Да, например, в манере держаться. Или, может, кто-то вел себя необычно, кто-то долго и неоправданно отсутствовал. Нет, ответила она, разве ты сам не знаешь, что наш народ ведет себя то так, то эдак – в зависимости от обстоятельств, к которым мы стараемся мгновенно приладиться. К тому же вскоре после исчезновения ребенка стая снялась с места и отправилась на поиски менее опасной территории. Ничего больше мне не удалось вытянуть из этой простодушной крысы-труженицы. Я простился с колонией и покинул туннель, в котором находилась их нора.

Но в участок я в тот день не попал. На полпути, удостоверившись, что никто за мной не следит, я повернул назад. Побродил в окрестностях норы и стал искать мертвую трубу. И вскоре нашел. Она оказалась маленькой, и вонь там еще не превышала известных пределов. Я обшарил трубу вдоль и поперек. Тип, который был мне нужен, здесь, видимо, не орудовал. Следов хищника я тоже не увидел. В трубе не имелось ни одного сухого островка, тем не менее я решил остаться. И, чтобы обеспечить себе хотя бы минимальные удобства, сгреб в кучу мокрые картонки и куски пластика, устроившись сверху. Воздух был такой влажный, что мне почудилось, будто от моей шкуры поднимаются облачка пара. Временами пар убаюкивал меня, а то казался куполом, под которым я чувствовал себя неуязвимым. Я успел задремать, когда где-то рядом вдруг послышались голоса.

И вскоре я увидел двух крыс. Двух молодых парней, которые о чем-то оживленно беседовали. Одного я узнал сразу, потому что заметил в стае, которую недавно посетил. Второго никогда раньше не встречал, возможно, в то время он трудился, а может, принадлежал к другой колонии. Спорили они горячо, хотя и не выходили за рамки приличий, принятых в общении среди равных. Аргументы, которые оба пускали в ход, были мне совершенно непонятны, во-первых, потому что спорщики находились на достаточном расстоянии (хотя двигались в мою сторону – их лапки бойко шлепали по мелкой воде), а во-вторых, потому что все слова принадлежали к неведомому мне языку, языку искусственному и чужому – я сразу же его возненавидел. Слова эти обозначали отвлеченные понятия или походили на пиктограммы, слова карабкались вверх по изнанке слова «свобода», как огонь карабкается – так, во всяком случае, говорят – по наружной стене туннеля, превращая его в раскаленную печь.

Больше всего мне хотелось потихоньку улизнуть. Однако профессиональный инстинкт подсказывал, что если я теперь устранюсь, вскоре случится новое убийство. Одним прыжком я соскочил со своих картонок. Крысы остановились как вкопанные. Добрый вечер, сказал я. Потом спросил, к одной ли стае они принадлежат. Они помотали головами.

Ты, – я указал когтистой лапой на того, которого видел впервые, – ступай вон. Тот, судя по всему, был гордецом и поэтому чуть помешкал. Ступай вон, я полицейский, меня зовут Пепе Тира, крикнул я. Тогда он метнул взгляд на приятеля, развернулся и пошел прочь. Берегись хищников, крикнул я вдогонку, прежде чем он успел скрыться за плотиной из мусора, – в мертвой трубе никто не придет тебе на помощь.

Второй даже не кивнул приятелю на прощанье. Он стоял рядом со мной, спокойно дожидаясь, пока мы останемся вдвоем; его задумчивые глазки изучали меня так же, как, наверное, мои задумчивые глазки изучали его. Наконец-то я тебя поймал, сказал я. Он не ответил. Как тебя зовут? – спросил я. Эктор, ответил он. Его голос теперь, когда он обращался ко мне, не отличался от тысяч голосов, слышанных мною прежде. Зачем ты убил детеныша? – прошептал я. Он не ответил. На какую-то долю секунды я поддался страху. Эктор был сильным, пожалуй, покрупнее меня, кроме того, он был моложе, но ведь я полицейский, подумалось мне.

Сейчас я свяжу тебе лапы и пасть и потом отведу в участок, сказал я. Он, кажется, улыбнулся в ответ, но утверждать не стану. Ты боишься больше, чем я, сказал он, а я, если честно признаться, боюсь отчаянно. Нет, сказал я, ты ничего не боишься, ты болен, ведь ты отродье хищника и скорпиона. Эктор засмеялся. Конечно, ты боишься, сказал он. Боишься куда сильней, чем когда-то твоя тетка Хосефина. А разве ты слыхал про Хосефину? – спросил я. Слыхал, ответил он, кто же про нее не слыхал? Моя тетка никогда ничего не боялась, сказал я, она была несчастной сумасшедшей, несчастной мечтательницей, но ничего не боялась.

Ошибаешься, она умирала от страха, сказал он, рассеянно озираясь по сторонам, словно нас окружали призраки и он требовал от них одобрения. И те, кто ее слушал, тоже умирали от страха, сами о том не догадываясь. Но Хосефина не просто умирала: каждый день она снова и снова умирала в самом эпицентре страха и в страхе же воскресала. Это все слова, бросил я резко, точно сплюнул. А теперь ложись мордой вниз, для начала свяжу тебе пасть, сказал я, вытаскивая заранее припасенную бечевку. Эктор фыркнул.

Ты ничего не понял, сказал он. Думаешь, арестуешь меня, и преступления разом прекратятся? В участке меня, скорее всего, тайком растерзают и бросят туда, где бродят хищники. Ты сам окаянный хищник, сказал я. Нет, я свободная крыса, ответил он нагло. Я могу жить внутри страха и прекрасно знаю, куда движется наш народ. В его словах прозвучала такая спесь, что я счел за лучшее не отвечать. Ты молод, сказал я. Вдруг тебя еще сумеют вылечить? Ведь мы не убиваем своих сородичей. А кто вылечит тебя, Пепе? – спросил он. Какие врачи вылечат твоих начальников? Ложись мордой вниз, приказал я. Эктор глянул на меня, и я отбросил бечевку. Мы сплелись в смертельной схватке.

Через десять минут, показавшихся мне вечностью, его тело лежало на земле. У Эктора было разорвано горло. Но и мой хребет покрывали раны, морда была исцарапана, а левый глаз заплыл. Я притащил труп в участок. Те немногие крысы, что встретились мне по дороге, наверняка решили, что Эктор стал жертвой хищника. Я отнес труп в морг и отправился за судебным врачом. Все, я распутал это дело, выпалил я с порога. Потом рухнул как подкошенный и стал ждать. Врач осмотрел мои раны, наложил швы на морду и веко. Между делом он поинтересовался, кто меня так разукрасил. Я нашел убийцу, ответил я, задержал его, и мы с ним дрались. Врач сказал, что надо позвать комиссара. Он щелкнул языком – из темноты вынырнул тощий заспанный юнец. Я подумал, что это студент-медик. Врач велел ему тотчас же отправиться к комиссару домой и передать, что они с Пепе Тирой ждут его в участке. Юнец кивнул и умчался. Потом мы двинулись в морг.

Труп Эктора по-прежнему лежал там, и шерсть его уже начала тускнеть. Теперь это был всего лишь еще один труп среди многих трупов. Пока врач осматривал его, я вздремнул в уголке. Меня разбудили тычки и голос комиссара. Вставай, Пепе, сказал врач. Я двинулся за ними. Комиссар и врач быстро шли по незнакомому мне туннелю. А я, полусонный, чувствуя жгучую боль в спине, шагал, уставившись на их хвосты. Вскоре мы очутились в пустой норе. На некоем подобии трона (или в колыбели) бурливо колыхалась какая-то тень. Комиссар и врач велели мне приблизиться.

Расскажи мне, как все было, произнес голос, который был множеством голосов и шел из густого мрака. Сперва я оробел и попятился назад, но очень быстро сообразил, что стою перед старой-престарой крысой-королевой, вернее, несколькими крысами, сросшимися хвостами еще в раннем детстве. Поэтому они стали непригодны для работы, зато обрели мудрость, нужную, чтобы в исключительных случаях давать нашему народу советы. И я рассказал всю историю от начала до конца и постарался, чтобы мои слова звучали бесстрастно и объективно, как полицейский рапорт. Когда я закончил, голос, который был множеством голосов, спросил, не племянник ли я Хосефины Певицы. Да, племянник, ответил я. Мы родились, когда Хосефина еще была жива, сказала крыса-королева и резко колыхнулась. И тут я различил темный шар, усеянный глазками, затуманенными старостью. Я подумал, что, наверное, крыса-королева очень толста и от грязи ее задние лапы окостенели. Это аномалия, сказала она. Я не сразу сообразил, что ее замечание касается Эктора. Это яд, который не помешает нам продолжать жить, сказала она. Он был в некотором смысле безумцем и индивидуалистом, сказала она. И тем не менее кое-чего я не понимаю, сказал я. Комиссар коснулся лапой моего плеча, словно веля замолчать, но крыса-королева попросила, чтобы я объяснил, что тут непонятного. Почему он уморил младенца голодом, почему не перегрыз ему горло, как другим своим жертвам? В течение нескольких секунд я слышал только вздохи бурлящей тени.

Надо полагать, сказала она, немного помолчав, он хотел проследить процесс смерти, от начала до конца, не вмешиваясь или вмешиваясь в самой малой степени. После паузы, показавшейся мне страшно долгой, королева добавила: не станем забывать, что он был сумасшедшим, и речь идет о тератологии. Крысы не убивают крыс.

Я опустил голову и стоял так невесть сколько времени. Кажется, я даже вздремнул. Но вдруг опять почувствовал на своем плече лапу комиссара и услышал голос, велевший мне следовать за ними. Обратный путь мы проделали в полном молчании. Труп Эктора, как я того и боялся, исчез из морга. Я спросил, где он теперь находится. Надеюсь, в брюхе какого-нибудь хищника, ответил комиссар. Потом мне пришлось выслушать то, что я и так знал. Категорически запрещается обсуждать с кем-либо дело Эктора. Это дело закрыто, и лучше о нем забыть. Надо продолжать жить и работать дальше.

В ту ночь я не захотел спать в участке и нашел себе уголок в норе, забитой липкими и грязными крысами, а когда проснулся, увидел, что остался один. В ту ночь мне приснилось, что неведомый вирус поразил весь наш народ. Отныне крысы стали способны убивать крыс. Эта фраза звучала в моей черепной коробке до самого пробуждения. И я уже знал, что скоро все переменится и будет не так, как прежде. Теперь это только вопрос времени. Наше умение приспосабливаться, наше природное трудолюбие, наш долгий коллективный поход за счастьем, в существование которого мы в душе не верили, хотя оно и служило стимулом, декорациями и фоном для нашего каждодневного героизма, – отныне все это обречено на исчезновение, из чего следует, что и мы как народ тоже обречены на исчезновение.

Я снова занимался своей рутинной работой, потому что ничего другого делать не умел. Какого-то полицейского разорвал в клочья хищник. В очередной раз снаружи нас атаковали ядом, и погибло несколько крыс. Затопило какие-то туннели. Но однажды ночью я не смог побороть лихорадочного беспокойства и направился к мертвой трубе.

Не могу сказать с точностью, была ли то мертвая труба, где я обнаружил одну из жертв, или место совершенно мне незнакомое. На самом деле все мертвые трубы одинаковы. Довольно долго я, притаившись, ждал. Но ничего не дождался. Только слышал далекие звуки и всплески, природу которых так и не сумел разгадать. Вернувшись в участок с красными от долгого напряжения глазами, я застал там несколько крыс, которые уверяли, будто видели в соседнем туннеле двух ласок. С крысами беседовал новый полицейский. Он поглядывал на меня, словно ему был нужен какой-нибудь знак с моей стороны. Ласки загнали в угол трех крыс и несколько детенышей. Если мы станем ждать подкрепления, то потеряем время и будет слишком поздно, сказал новый полицейский.

Слишком поздно для чего? – спросил я, широко зевнув. Поздно для детенышей и воспитателей, ответил он. Уже и так слишком поздно для всего, подумал я. И еще подумал: а в какой именно миг стало слишком поздно? Во времена моей тетки Хосефины? Или за сто лет до нее? Или за тысячу лет до нее? За три тысячи лет? А разве мы не были обречены с самого часа возникновения нашего вида? Полицейский опять посмотрел на меня, ожидая какого-нибудь знака. Он был молод и в этой должности наверняка проработал не более недели. Вокруг стояли крысы: одни перешептывались, другие прижимали уши к стенкам туннеля, большинству с трудом удавалось справляться с дрожью и подавлять желание куда-то немедленно бежать. А что предлагаешь ты? – спросил я. То, что предписывает устав, ответил полицейский: отправиться в туннель и освободить детенышей.

А ты когда-нибудь сталкивался с лаской? Ты готов к тому, что она разорвет тебя на куски? – спросил я. Думаю, я сумею оказать сопротивление, Пепе, ответил он. И тут уж мне нечего было ему возразить, поэтому я поднялся и приказал полицейскому держаться за мной. Туннель был черным, и в нем пахло лаской, но я легко ориентируюсь в темноте. Две крысы-добровольца последовали за нами. С

© 2003, Roberto Bolaño. Reprinted by permission of The Wylie Agency