Я несколько лет занималась сопровождением замещающих семей и пристройством детей, работала в детдоме и видела, как меняется ребенок, когда у него появляется дом. Когда моим дочерям было 14 и 10, а сыну 9 лет, я предложила взять в семью приемного ребенка. Дети не возражали, а вот муж был против: когда что-то случается с кровными детьми, сердцем переживаешь, а за приемного так переживать не будешь, пожалеешь только — мол, нельзя так с ребенком. То есть он не верил, что приемного ребенка можно любить как своего.

Мы не возвращались к этой теме года два. Я продолжала работать в детдоме и открыла клуб приемных родителей. Мы собирались раз в одну-две недели, и в какой-то момент муж, которому надоело по вечерам скучать дома, стал приезжать на наши собрания и общаться с приемными родителями. Мы так тесно общались, что с некоторыми из них даже стали дружить семьями, а муж начал понимать, что такое приемное родительство.

В конце 2012 года мы вернулись к этой теме. Прошли школу приемных родителей и уже в конце мая 2013 года приняли в семью двух сестренок, Сашу и Машу, или, как представлялась за обеих младшая, «Сясю-Масю» (их до сих пор так называют), 4 и 5 лет. Мы изначально были нацелены на сиблингов: если они вырастут и вдруг не захотят с нами общаться (в жизни всякое бывает), то они будут друг у друга, не останутся одни. И возраст хороший — в школу они пошли уже домашние, из семьи.

Остальных детей мы не выбирали. Обычно нам звонили из опеки: «Есть хороший ребенок, забирайте!» Через полгода в нашей семье появилась пятилетняя Танюшка — маленький, запуганный зверек, много повидавший за свою короткую жизнь: семья ее кровной мамы не признавала ребенка и не пускала домой, мама таскала ее по наркопритонам, где ее и изъяли соцслужбы. Она очень теплый человек и сразу вросла в нашу семью. Мой сын любит ее больше всех и опекает как родную сестру. Вскоре мы забрали к себе двоюродную сестру Тани — пятилетнюю Гелю — ее мать лишили родительских прав. Муж уволился с работы (он руководил автосервисом), чтобы плотнее заняться детьми. Я продолжала работать в сопровождении.

Хотя мы с мужем зарекались брать в семью детей с ментальными нарушениями, со временем мы стали посматривать в сторону детей с синдромом Дауна. Девять месяцев мы думали, ходили на обучающие курсы, интересовались, возьмут ли ребенка с таким синдромом в обычный детсад, и в октябре 2015 года взяли Соню. Девочке было 4 года: она не говорила, даже плакала беззвучно из-за проблем со связками. Мы много с ней занимались и занимаемся, ходим к дефектологу. Соньке пока еще сложно говорить в силу физических особенностей, но есть надежда, что это поправимо. Растет отличная девчонка.

Ее биологические родители переписывались с нами, а через некоторое время мы встретились. Соня что-то делает, а ее биологический отец чуть ли не пальцем в нее тычет: «Ооо, она и это умеет!» У меня было ощущение, что он на нее как на дрессированную собачку смотрит. Впервые у меня такой внутренний негатив к биологическим родителям был. А потом мать ее говорит: «Ой, а расскажите мне о синдроме Дауна!» Понимаете, ее ребенку почти 5 лет, она сама рожала в элитной больнице и даже не удосужилась за все это время узнать о нарушениях своей дочери. Мы с ними еще некоторое время общались, я спрашивала, планируют ли они забрать себе ребенка — по закону, если родители не лишены родительских прав, а ребенок не удочерен-усыновлен, они могут быстро забрать его обратно. Они нам то говорили, что не могут взять, потому что у них зарплаты маленькие, то времени у них нет, потому что карьеру строят, но, может быть, все-таки заберут. При этом их друзья и знакомые думают, что ребенок умер в родах — об этом, не стесняясь, нам рассказали сами родители.

После этого мы пошли в суд, чтобы лишить их родительских прав. Даже если они восстанавливаться будут, Соньку я им не отдам — удочерю! Там всего три заседания было. Биологический отец на вопрос судьи сказал, что заберет ребенка только если ему не продлят контракт на работе. К счастью, контракт продлили. Так что он от своих прав отказался. Мы родителям обещали, что раз в год они смогут видеть ребенка, если захотят. Сонька, в силу ментальных нарушений, всего ужаса этой ситуации не осознала. Ну, родители потом ее раз видели и пропали, не общаемся даже. И слава богу!

После Сони мы забрали из детдома восьмилетнюю Машу. У нее синдром Сильвера-Рассела, сложные генетические заболевания и умственная отсталость — такие дети приемных родителей не интересуют. Я пыталась пристроить ее полгода, ничего не вышло. Говорю мужу: «Такой в детдом нельзя! Давай себе возьмем!» — и взяли. Она у нас уже в школу пошла.

Через некоторое время мы начали подыскивать в пару Соньке еще одну девочку с синдромом Дауна. Нашли Веронику. Мы забрали ее из приюта в 6 лет и поддерживали отношения с ее родителями. Тут совсем другая история! Чувствовалось, что мать любит девочку, что у нее болит за нее сердце — видимо, ее не поддержали родственники, и она отдала ребенка в приют. Я поняла, что с этой семьей можно поработать и вернуть им ребенка. Мы общались, рассказывали, что Вероника умеет и чему научилась. У ребенка была легкая степень ДЦП, она плохо ходила, не умела пользоваться туалетом. Мы над этим поработали, и в итоге ребенок пошел в обычную группу детского сада.

Мама ее удивлялась, что ребенок может жить обычной жизнью. Я ей рассказываю про жизнь дочери и говорю: «Вот я, как мама...» А она сразу: «Вы не мама, вы опекун!» Я отвечаю, что мама у ребенка та, которая его целует-обнимает, знает все его болячки и постоянно рядом с ним. После этого разговора она на некоторое время пропала, а потом из опеки позвонили, что она хочет вернуть ребенка.

Девять месяцев у нас Вероничка прожила, а потом ее родители забрали. Они молодцы, выдержали все проверки. Сначала с ребенком в нашем присутствии встречались, потом одни, потом со старшей дочерью познакомили, и вот в феврале забрали. Вероничка уже во 2 классе, родители рассказывают мне, как она развивается. А недавно в семье еще одна девочка родилась. В общем, все хорошо у них.

Хорошо, когда дети возвращаются в свою кровную семью, если так будет лучше для них. Мы стараемся, чтобы они знали о своих корнях, своей истории. Это важно для гармоничного формирования личности ребенка. Мы спокойно рассказываем детям об их прошлом, и они так же спокойно это воспринимают. Нельзя отсекать их прошлую жизнь, ведь даже у грудничка есть своя история, мама, которая его выносила и родила. Хотим мы этого или нет — отрицать эту часть жизни нельзя. Однако, к сожалению, в большинстве случаев дети своим кровным родственникам не нужны. Только в 18 лет, когда детям дают квартиры, родственники налетают и начинают сказки рассказывать. Я детей готовлю к этому.

Мы пытались вернуть Гелю кровной бабушке, но бабушке ребенок даром не дался. Они вроде и виделись, но бабушку не интересовало, чем живет девочка. Гелина мама, лишенная родительских прав, недавно вышла из тюрьмы, все хотела в правах восстановиться. Даже счет просила, чтобы алименты переводить, но ничего так и не прислала.

А недавно Танина мама умерла, а бабушка даже об этом не сообщила. Мы узнали уже после похорон, случайно. А я не понимаю, как можно было ребенку не дать попрощаться с матерью. Муж звонил бабушке… В жизни не слышала, чтобы он так орал. На днях Тане рассказали о смерти мамы. Она немного поплакала. Спросила:

— А маму Олей звали?

— Да, а ты ее не помнишь?

— Помню только, что волосы у нее темные были.

— Хочешь съездить на кладбище?

— Да, мам, хочу.

Купим цветы и поедем. Ребенку надо попрощаться. Другим детям говорю, что, вот, если мамы к вам придут через много лет, простите их — это нужно в первую очередь вам. Любить не надо, но простить и отпустить нужно.

Хотя для 9 детей мы юридически являемся опекунами (не усыновляем, потому что так выгоднее для них), они все планируют при получении паспорта взять нашу фамилию и поменять отчество на папино. Мы не возражаем.

С каким-то негативом по поводу приемного родительства лично я не сталкивалась. Моих родителей уже нет в живых, но они бы поддержали нас. Кровные внуки выросли, и мои свекр со свекровью купаются во внимании приемных. Дети их очень любят. Окружающие реагируют или позитивно, или не верят, что дети приемные — да быть не может, приемные так не выглядят, даже в кровных семьях таких чистеньких и залюбленых детишек иногда не бывает!

Но вообще надо понимать, на что идешь, и не ждать благодарности. Муж говорит, что даже если дети в 18 развернутся и уйдут, но смогут жить самостоятельно, значит мы все сделали правильно. Наша задача — научить их этой самостоятельности. Хотя я, конечно, мечтаю о еще большей семье и куче внуков.

Галия Бубнова и ее муж Алексей — лауреаты московской премии «Крылья аиста» за особый вклад в популяризацию и развитие семейного устройства детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей.