М.Аркадьев Беспочвенность и ускользание, или "что такое философия?"

К дискуссии в блоге Андрея Курпатова "Смерть философии. Беседа с Владасом Повилайтисом" 

Из старых тетрадей: беспочвенность и ускользание или "что такое философия?"

                                                                                         Посвящается Анатолию Ахутину

 «Оседлый человек говорит: "Как можно жить без уверенности в завтрашнем дне, как можно ночевать без крова!"  Но вот случай навсегда выгнал его из дома, - и он ночует в лесу. Не спится ему: он боится дикого зверя, боится своего же брата, бродяги.  Но, в конце концов, он все-таки вверится случаю, начнет жить  бродягой и даже, может быть, спать по ночам». Лев Шестов

«Метафизика есть вопрошание, в котором мы пытаемся охватить своими вопросами совокупное целое сущего и спрашиваем о нем так, что сами, спрашивающие,  оказываемся поставлены под вопрос». Мартин Хайдеггер

"Может быть, истина и существует только в этом пламени, только в глубинной экзистенциальной тревоге, в трудном бодрствовании изначального философского изумления, сомнения, вопрошания,— в том начале, в котором не только впервые начинается философия, но которым она постоянно держится и возрождается? Может быть, это методическое, абсолютное сомнение  (если понимать это начало философии в духе Декарта) есть единственно необходимое условие возможной метафизики?(…)"        Анатолий Ахутин

Философия, с моей точки зрения, не способ построения или объяснения мира, и тем более не форма знания. Религиозная, в том числе, православная мысль, должна быть достаточно мужественной, чтобы признавать спорность любых разумных аргументов в пользу бытия Божия, кроме одного, но решающего: глубочайшей экзистенциальной потребности человека. Потребности в чем? В гармонизации драмы своего бытия в мире, даже, если эта гармония   далека и трудно достижима. Как архаические религии, так и мировые религии спасения родились для оправдания, то есть гармонизации, смягчения глубинной боли, того, что можно было бы назвать "фундаментальным антропологическим диссонансом", того, что Мирча Элиаде обозначил как "ужас истории",  того, что Эрих Фромм считал экзистенциальным источником злокачественной агрессии человека.

Но функция и конечная цель философии прямо противоположна религиозной. Эта функция не в гармонизации диссонанса, а, наоборот -  в его максимальном развертывании, описании и осознании.  Мужество мыслящего заключается в том, чтобы не выдавать желаемое за действительное, и не путать одно с другим, даже тогда, когда желаемое - это Царство небесное.

Поэтому философия, прежде всего вопросительна. А вопросительность человеческого бытия с трудом выносится самим человеком, как в себе, так и в других. Поэтому "эффект Сократа", в смысле принятия цикуты из рук себе подобных, в той, или иной форме, неизбежен для любого философствующего, то есть радикально вопрошающего. Философия — это скорее систематичность вопроса, чем системность ответа, хотя последнее можно использовать ради первого. А ведь так хочется окончательных ответов, просто позарез! Поэтому человек так легко режет в себе, и в других тонкую ниточку вопроса, ради твердой почвы окончательного ответа. Но беда, вернее правда  заключается в том, что почва эта всегда иллюзорна, так как сам язык, наша речь, а, следовательно, и сам человек, устроены вопросительно.

 Поэтому для тех, кто хочет вечных и окончательных ответов, самое главное  это вовремя проконтролировать речь —  свою, или чужую. «Свобода слова», это отнюдь не только проблема внешняя, социальная, но и проблема взаимоотношений человека с самим собой. Свобода внутренней "диалогичности" речи (а она всегда диалогична хотя бы потому, что одной из языковых универсалий является противопоставление личных местоимений) с такой же легкостью уничтожается в себе, как и в других. Стоять в точке вопроса — тяжкое бремя, и несут ее единицы. Достоинство человека в способности вынести пронзительность Вопроса, хотя скатывание в надежную область ответов вполне понятна и простительна. Философ тот, кто сам себе не прощает эту уступку, тем не менее, прощая ее другим. Однако, если разговор такой начат, и осознается его участниками именно как философский, надо всегда помнить, что он  также опасен, как восхождение на Эверест. Не хочешь — не поднимайся, но уж если пошел, то непреодоленный страх опасен, опасен для того, ради чего начато восхождение — для радикальности философского вопрошания. Для всего же остального опасно именно само это радикальное вопрошание. Напоминаю в очередной раз любимую строчку из Гельдерлина, которая, с моей точки зрения, очень тонко выражает мудрость философствования: "Где опасность, там и спасение". Но именно там - в той самой точке опасности, а не рядом. Там,где сияет обнаженный клинок вопроса, не оставляющий возможности давать окончательные и ясные ответы на вопросы, на которые таких ответов дать невозможно. И, сдерживая окончательный ответ, тем самым, НЕ ДАВАТЬ ОБНАЖАТЬ КЛИНКИ ДРУГОГО РОДА.

В этом достоинство философии - в мужестве радикального вопрошания. Не могу не вспомнить Гете: "Тот, кто действует, всегда лишен совести, лишь мыслящий наделен ею". Спешу оговориться, что как действующий, так и мыслящий – это, конечно, функции, а не личности. В конкретной личности эти функции всегда, так или иначе, пересекаются и взаимодействуют. Философия, может дать, конечно, ответы, но такие, которые предполагают неизбежность дальнейших вопросов, причем вопросов фундаментальных. При внимательном анализе становится ясным, что философия, дающая окончательные  ответы - это всегда субститут религии. Но в таком случае религия оказывается честнее своего субститута, так как осознанно связывает свои ответы с верой и оформляет их в  явную дисциплину: догматику.

Честность же философствования - в открытости вопрошания. В "знании о незнании" Сократа, в "ученом незнании" Кузанского, в фундаментальном сомнении Декарта, в антиномиях Канта, в "беспочвенности" Шестова, в "ужасе"(die Angst) встречи с Ничто Хайдеггера, и т.д. Причем цель и любовь - "фило" здесь - не получение ответов, а пронзительная попытка у-стояния в точке вопроса, которая и есть собственно мета-физическая точка, "топос" транс-ценденции. Здесь встреча с трансцендентным, будь то Мир или Божество (то самое Gottheit Майстера Экхарта, которое он отважно противопоставлял личному Богу, за что, по неподтвержденной источниками легенде, поплатился жизнью в Авиньоне) является тем, чем и может только являться - абсолютным прощанием и неуловимостью. Для меня религиозный ответ на фундаментальные вопросы не является приемлемым по многим причинам. И, прежде всего, вследствие самой претензии на окончательный ответ в вопросах, где ясный ответ невозможен. Но при этом я считаю религию честнее в этом отношении той философии, которая заимствует у религии эту претензию. Честнее, потому что не называет свою веру знанием, что с таким удовольствием делает "философия". Для меня философствование не есть средство и путь к окончательным ответам, будь то в религиозной, научной, или любой другой форме. Я считаю подлинным, захватывающим и самой трудным именно зависание над бездной вопросительности, которую я считаю структурой самого человеческого бытия.

Все попытки уйти от вопросительности человеческого существования, вопросительности, связанной просто с наличием языка и сознания, я считаю бегством. Другое дело, что это бегство чаще всего простительно, так как вынести пронизывающий холод вершин вопрошания трудно. Холод этих вершин выдерживают философы по призванию. И если эти философы создают системы знания, то лишь для того, чтобы показывать «систематичность» и логику самой неизбежности вопроса. Кстати, только под таким углом понятые философские системы, будь то системы Шеллинга, Гегеля, Соловьева, или любые другие приобретают собственно философский статус. В противном случае они просто, как я уже говорил, субститут религии. И особенно тогда, когда оперируют категорией знания.

С моей точки зрения, все понятия в философии совершенно не готовы, и существуют для того, чтобы постоянно их деструктурировать, лишать определенности, но таким образом, чтобы эта неопределенность была полностью проговорена, и тем самым высветлена, прояснена «определена». И радикальный вопрос в философии не средство, а цель. Именно он имеет смысл, а не то, что вопрос это "так себе" - а смысл - это - "да"! Я пытаюсь свою точку зрения на философствование описать как такое радикальное вопрошание, которое стремится к тотальной демифологизации. При этом миф, будучи выгнан в дверь, все равно ведь пролезет в окно, но само это «окно» должно быть таким, чтобы миф был абсолютно виден, проявлен, осознан именно как миф. Философия, как любовь к мудрости не является никаким другим знанием, кроме как знанием о незнании, и это самое трудное знание, и его культивирование не так просто. Философия не есть тотальное знание, она скорее, есть деятельность по активизации радикальной  рефлексии. А рефлексивность, самореферентность есть одно из фундаментальных свойств языка. И это рефлексивный парадокс, парадокс самореферентности философской мысли, парадокс неустранимый и плодотворный.

Моя «философская инициация» началась именно с того, что я пытался подвергнуть анализу саму возможность знания, в его противоположности, или, правильнее, РАЗЛИЧИИ, с понятием веры. И инициализирующим шоком для меня была формулировка того, что, по сути логической, фундаментальной разницы между верой и знанием не существует. Что я имею в виду? Образцом знания, по моему убеждению, является знание научное.

 Начну с обсуждения предположения о знании, КАК НАУЧНОМ (В ОСНОВНОМ) ФЕНОМЕНЕ. А в науке образцом знания, о котором я бы хотел говорить, является физика. Математика (чистая) — вещь совершенно особенная, и споры о статусе математического знания давно ведутся внутри самой математики. Впрочем, как всем известно, аналогичные дискуссии велись в эпоху бури и натиска квантовой теории в 20-30 годах. Актуальность этих проблем для философов и для мыслящих физиков не остыла до сих пор. Но не будем пока о парадоксах квантовой теории, а обратимся просто к тому, как функционирует то, что нерефлективно называется знанием в физике. Знание в физике складывается примерно таким образом - есть эксперимент и теория. Именно эксперимент чаще всего нерефлективно относится по ведомству «реальности». И это почти правильно, если не учитывать некоторые тонкие моменты, когда, по словам Эйнштейна, сказанным им Гейзенбергу во время обсуждения физического статуса треков в камере Вильсона: «только теория определяет, что мы, собственно, наблюдаем». Но, предположим, что мы понимаем, что именно мы наблюдаем в эксперименте (хотя само по себе такое предположение не вполне критично). Тогда положительный результат эксперимента, скажем Майкельсона-Морли, или, скажем, любой эксперимент с ускорителем на обнаружение элементарных частиц, считается значимым, если он ПОВТОРЕН некоторое количество раз. Принципиальный вопрос: какое количество раз? Какое именно количество положительных экспериментальных результатов достаточно, чтобы сначала небольшое сообщество физиков, а затем все более и более широкое, приняло этот результат в качестве подтвержденного факта? Очевидно, что любое количество положительных результатов не снимает вероятности того, что следующий эксперимент даст отрицательный результат, и опровергнет все предыдущие.

Другими словами, о знании можно сказать, что, скорее всего, оно носит вероятностный характер, и, что крайне важно, характер интерсубъективный. То, что нерефлективно называется знанием, оказывается родом ИНТЕРСУБЪЕКТИВНОЙ ВЕРЫ. И это нормально. Что отличает научную позицию от религиозной? То, что наука, как некая система, причем помимо субъективных устремлений конкретных ученых (которые могут думать как им угодно) вырабатывает свой инструментарий для постоянной критики своих результатов и своих базовых понятий, и потому хорошо понимает вероятностный характер своих утверждений. Если что-то и берется в науке на веру, то в виде осознанных предположений, которые могут быть в любой момент пересмотрены. В отличие от религиозных догматов, которые в качестве таковых по определению НЕ подлежат критике. Критика догматов бесполезна, и бессмысленна именно с богословской точки зрения, так как  догмат с самого начала мыслится как иррациональный и парадоксальный предмет осознанной веры. 

Теперь поговорим о мифе. Миф, если попытаться дать ему строгое лингвистическое определение, это  любое предложение, или слово, в основном имя (нарицательное, или собственное), используемое так, как будто оно полностью тождественно некоторой реальности. То есть миф это предложение, или слово, используемое нерефлективно. Типичный образец мифологизации - отождествление имени с его носителем. Скажем, отождествление имени Бога и Бога. Так это было, например, в древнеиудейской традиции, где имя Божие, именно потому, что отождествлялось с сущностью Бога, было табуировано (за исключением, если не ошибаюсь, одного раза в году и только для жрецов Храма). Эта же логика отождествления лежала в традиции православного имяславия. Примеры такого рода в истории мифа и религии могут быть умножены неограниченно. Попытка полностью отождествить имя и его носителя - древнейший и почтенный способ мифологизации. Я предлагаю специальный термин для этого процесса - сингуляризация, сведение в одно. Другими словами миф - это сингуляризация, то есть такое отождествление имени и денотата, которое забывает, вернее, хочет забыть о моменте их различия. Вообще борьба с различием, забвение различия - фундаментальный инструмент преодоления первичного диссонанса, то есть переживаемой человеком вырванности из тождества.  Именно поэтому я убежден, необходимо всегда различать «реальность», то есть имя, и саму реальность. Но тогда «сама реальность» оказывается не тождественной никакому имени, в том числе и имени «сама реальность».  Таким образом, мы попадаем в ситуацию бесконечного ускользания реальности от имени. Это как раз та ситуация, которую хотел описать Кант, различая «вещь-саму по себе» («вещь-в-себе») и явление, феномен, то есть то, что мы принимаем, как могущее быть совпавшим с нашим возможным описанием. Поэтому, когда я говорю о чем-то «миф», я имею в виду такое употребление понятий, имен, предложений, когда предполагается их «очевидность» и тождественность с чем-то, с некоей истиной, с определенной реальностью.

Для философского употребления понятий характерно удержание в памяти того фундаментального различия, которое порождает вопросительность по отношению ко всему, что мы сознаем, познаем, видим, ощущаем. Вопросительность, различительность не какую-то там вообще, а совершенно определенную - вопросительность самой истины, самого бытия, самого нашего существования. В том числе и вопросительность и неготовость, РАЗЛИЧИЕ смыслов внутри всех тех понятий и самих понятий, которые я сейчас употребил.

 Удерживаться в точке вопроса надо  потому, что это единственный способ избежать постоянной потребности человека к отождествлению своей речи и некоей реальности. Реальность же не нуждается в таком отождествлении. Реальность вполне хорошо себя чувствует в качестве перманентно ускользающей. Более того, наша настоящая ориентация в реальности нуждается в этом постоянном ускользании, то есть в критическом к себе отношении. Научное исследование никогда не исходит из предположения, что реальность сама себя демонстрирует. Даже аристотелевская наука не исходила из такого предположения. Но развитие науки, начавшееся с Галилея, именно как бы "отвернулось от реальности", причем отвернулось в методическом смысле. Галилей предположил, что реальность сама себя не демонстрирует, и ввел процедуру идеального, воображаемого, или как его назвал Э. Мах - мысленного эксперимента. На всякий случай напомню, что для введения понятий движения, инерции, трения, принципа относительности (первая классическая формулировка этого принципа принадлежит Галилею) ему пришлось ввести в обиход представление об идеальной поверхности, НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЙ В ПРИРОДЕ. Он предложил представить себе нечто действительно неслыханное и невиданное: идеальную поверхность, отшлифованную до предела. Тогда такой же невиданный абсолютно отшлифованный шар будет катиться по этой поверхности бесконечно.  И ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА МЫ ПРЕДСТАВИМ СЕБЕ ЭТУ СОВЕРШЕННО НЕВЕРОЯТНУЮ СИТУАЦИЮ, МЫ МОЖЕМ СФОРМУЛИРОВАТЬ ПОДЛИННУЮ ПРИЧИНУ ОСТАНОВОК ТЕЛ В ПРИРОДЕ. Тела «катились», то есть двигались бы по прямой бесконечно, если бы не было феномена трения. Без этого мысленного эксперимента невозможно было бы изобретение, например,  подшипника, и вообще была бы невозможна вся механика и техника 18-19 веков. Но с точки зрения предшествующего подхода это было демонстративное «отворачивание от реальности».

 Другими словами, чтобы «заставить» реальность говорить, надо дать ей возможность «ускользнуть». И для этого Галилею пришлось совершить сугубо философский акт - подвергнуть фундаментальному вопрошанию и сомнению тезис, вернее не тезис, а наивное убеждение в том, что «реальность сама себя показывает», и что «нужно верить собственным глазам». Нет, НЕ ПОКАЗЫВАЕТ И НЕ ВСЕГДА СТОИТ ВЕРИТЬ.  И именно это осознание, и именно это различение, именно этот момент «ускользания» есть ФИЛОСОФСКИЙ МОМЕНТ и ФИЛОСОФСКОЕ ДЕЛО. Все, что делал дальше Галилей, я имею в виду создание теории движения, уравнение сложения скоростей, и пр. - дело уже не философское, а собственно научное. Здесь, в этой трудно уловимой точке возникает тонкое, но радикальное различение функций ФИЛОСОФИИ И НАУКИ. Аналогичные процессы происходили и происходят каждый раз, когда наука совершает преобразование самой себя. Тогда наука просто ВЫНУЖДЕНА совершать философские акты. Так произошло в момент создания специальной и общей теории относительности, так происходило, когда создавалась квантовая теория. Каждый раз в этих случаях ученым ПРИХОДИЛОСЬ (иногда против воли) совершать философскую работу, «отворачиваться от реальности», именно для того, чтобы перестать относиться к реальности, как к тому что «само себя показывает». Особенно ярко это проявило себя в парадоксах квантовой теории. Именно для этого Н.Бору понадобился принцип дополнительности. И этот принцип основан был на прискорбном факте, который сам Бор долго отказывался принять, но, в конце концов, был вынужден, факте, что микромир сам себя НЕ показывает, он принципиально ненагляден, то есть нефеноменологичен, если исходить из хайдеггеровского определения феномена, как того что «само себя в себе показывает». Теория микромира, со всем первичным математическим аппаратом, включая соотношение неопределенностей Гейзенберга, уравнение Шредингера и т.д. смогла быть построена только тогда, когда ученые осознали, что эта реальность ускользает. Причем ускользает не в том смысле, что: "вот мы ее сейчас схватим за хвост, вопрос времени, никуда не денется, не ускользнет!". А в том смысле, что сама природа "объективной" РЕАЛЬНОСТИ физического микромира - в перманентном ускользании. И вся квантовая теория, включая все, что из нее следует, например возможность нашего электронного философствования, есть теория фундаментально ускользающей реальности. Другими словами само утверждение, что «реальность сама себя показывает» есть как раз классическая мифологизация, старая, как мир. Мифологизация, строящаяся на механизме полного отождествления высказывания и предмета высказывания. Это не значит, что она плоха. Если очень хочется - мифологизируй на здоровье. Просто, если тебя интересует философское дело, приходится себе самому подробно объяснить взаимодействие мифа о реальности, и самой реальности, в саму сущность которой входит ускользание.

 Кстати, это утверждение имеет и правовой аспект. Ни один цивилизованный состязательный суд, подчеркиваю - цивилизованный, а не то, что под судом именуется сейчас в России, никогда не исходит из предположения, что реальность сама себя показывает. ТАКОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ В СУДЕ ЕСТЬ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ НАРУШЕНИЕ ПРАВА КАК ТАКОВОГО. Именно поэтому введены все тонкие и тончайшие процедуры (именно из-за этой тонкости так недолюбливают адвокатов те, кто уверен, что с реальностью, а, следовательно, с правом, никаких проблем нет) отслеживания сомнений в реальности. Процедуры эти строятся на предположении, что настоящая ориентация в реальности возможна только при установке не ее принципиальное, подчеркиваю - ПОСТОЯННОЕ И ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ускользание. Ни одно свидетельское показание в суде, никакая прямая улика не принимается судом в качестве ОКОНЧАТЕЛЬНОГО, не могущего быть в принципе подвергнутого сомнению и опровержению. Именно для этого введена процедура суда присяжных. Присяжные, а, следовательно, и суд отвечают на вопрос «виновен, или «невиновен». А этот вопрос, как известно, не имеет однозначного отношения к реальности происходящего. Почему окончательный вопрос в суде формулируется только так, а не иначе? Потому что именно в юриспруденции хорошо осознан факт, что любая реальность может не совпасть с самой убедительной системой ее описания. Этот факт осознан потому, что в основе права лежит ПРЕЗУМПЦИЯ НЕВИНОВНОСТИ, то есть принцип "не навреди". Поэтому к фундаментальным правовым принципам, нарушение которого есть нарушение права как такового, относится принцип «любое сомнение трактуется в пользу обвиняемого». В России историческая трагедия есть перманентный способ существования именно потому, что соблюдение этих принципов всегда целенаправленно нарушалось для того, чтобы власть была неконтролируема.

Отношение к реальности, как к тому, что «само себя показывает» (в форме ли картезианской очевидности, в форме ли феноменологической гуссерлианской, или в форме «непотаенности» Хайдеггера, или в форме школьной "объективной реальности" - все это уважаемые мной точки зрения, можно привести сколько угодно примеров), есть трудно уловимое нарушение самого ПРАВОВОГО ПРИНЦИПА ОТНОШЕНИЯ К РЕАЛЬНОСТИ.

 Философствование, это - если угодно - перманентный правовой процесс с постоянным обсуждением сомнений в пользу «обвиняемого» - реальности. Еще и еще раз подчеркну - ОБСУЖДЕНИЕ СОМНЕНИЙ. Таким образом «обвиняемый» - реальность, имеет всегда возможность быть оправданным - ТО ЕСТЬ УСКОЛЬЗНУТЬ. ТАКОВО ФУНДАМЕНТАЛЬНОЕ ПРАВО РЕАЛЬНОСТИ. И ЭТО ПРАВО ОТНОСИТСЯ К СТРУКТУРЕ САМОЙ РЕАЛЬНОСТИ. Здесь, в точке «презумпции невиновности» эпистемология, право и этика совпадают до неразличимости.

 Естественно, порицаем мы насилие не как философы, а как живые, страдающие и сострадающие люди. Философия вряд ли должна заниматься порицанием или оправданием. Она должна, с моей точки зрения, прояснять попытки сбежать от  фундаментального диссонанса. Вслед за Камю я называю эти попытки «философским самоубийством», то есть попытками уйти в целостность, синтез, что эквивалентно попытке избежать страдания посредством самоубийства.  Но самоубийство в этом отношении честнее в своем радикализме и свободе. Речь идет не об оценке, заметьте, а о структурном анализе, своего рода философском психоанализе. Что, впрочем, после Сартра, никого не должно смущать. Хотя я вовсе не солидаризируюсь с Сартром в конкретных результатах анализа. Так вот, я противник теоретического снятия и синтеза. Уж лучше реальное самоубийство.

Теоретическое неосознанное, "вытесненное самоубийство" противоречит моим представлениям о самой функции философии, о чем я неоднократно уже говорил. Вернее «синтез» для меня если и возможен, то только в форме дополнительности, то есть в форме абсолютно исключающей синтез и снятие противоположных понятий в более высоком по уровню понятии. Я восхищаюсь Гегелем, но в некоторых вопросах стою на стороне Киркегора.  Я считаю такое употребление философии, парадигматическим выражением которого является и Платон и Гегель, попыткой быть субститутом религии. Еще и еще раз подчеркну - проблемы именно в этом - в понимании того «Что такое философия» и того, каким же она делом занимается.

Для многих фундаментальное вопрошание есть только вход в философию (как у Декарта, или Шеллинга), а для меня целиком вся философия, а то, что в абсолютном большинстве философских текстов дело обстоит скорее ближе к первому представлению, свидетельствует для меня просто о том, насколько сильна в человеке ностальгия по целостности. Я сам охвачен этой ностальгией чрезвычайно, но считаю, что способы ее удовлетворения не должны называться философией. А способов этих множество: от самых возвышенных, до самых низких. Но все это способы удовлетворить фундаментальную ностальгию, «замазать» онтологическую трещину и абсурдность человеческого бытия. На здоровье! - я сам этим занимаюсь в искусстве. Но это именно искусство, о нем нужно говорить отдельно.

Философия в моем понимании это деятельность по различению, разборке фундаментальных обобщений. Философия в традиционном понимании, это деятельность в поисках синтеза, в поисках фундаментальных обобщений. Но главное - прояснять и удерживать различия. Для меня, конечно, крайне важны фундаментальные обобщения, но я вижу их в особой "топологии". Для меня обще то, что различает. Скажем единство философской деятельности с тех пор, как мы можем говорить о философии, единство всех философов в некоей «надвременной Академии» заключается именно в деятельности по различению, а не синтезу. Философы образуют «надвременное» братство именно потому, что все занимались фундаментальным вопрошанием, из-умлением. Это их объединяет - сама возможность вопроса, которая для меня имеет структуру дуальности, антиномичности самой речи, самого языка. Для меня философ тот, кто стоит (как не использовать это, возможное, вероятно, только в русском языке, сближение у-стояния и стоицизма) в точке вопрошания, и наблюдает, отслеживает как в нем самом, или в другом человеке, другом философе, происходит «склонение» в ту, или иную сторону. Склонение из точки перманентного вопрошания. Стоический философ старается никуда не склоняться, он последовательно вопрошает, методически сомневается, знает о незнании, и в этом его мудрость, его фило-софия.

 Тенденция представлять философию как знание - вполне респектабельна и обременена традицией. Но это все-таки только тенденция. От того, что распространенное понимание вопроса «Что такое философия» опирается на традицию, идущую от Парменида, не значит, что нельзя подвергнуть сомнению тот «онтологический поворот», который обычно мыслится, как собственно философский. Этот поворот - просто привычка. Привычка считать, что философия начинается там, где мысль "заряжается" и начинает светиться Бытием. Вся великая и упоительная онтологическая философская традиция, собственно говоря, вся Философия от Парменида до Хайдеггера включительно, это ОДНОВРЕМЕННО РОЖДЕНИЕ ФИЛОСОФИИ И УБИЙСТВО ЕЕ (или, по  Камю – философское самоубийство). Причем совершается оно из самых насущных экзистенциальных потребностей.

 Философская потребность - потребность в разделении, РАЗРЯЖЕНИИ, в том числе мысли от бытия. Философствование - это умножение различий и избегание тождества. Искусство же это использование различий для создания особого тождества - ПРОИЗВЕДЕНИЯ. Я это говорю к тому, чтобы подумать на тему, так ли уж безупречна привычная интуиция того "Что такое философия". Нет, она НЕБЕЗУПРЕЧНА, хоть и весьма солидна. А философ не должен взыскать солидности, да и говорить, что он ищет Истину, тоже как-то тяжеловесно. То есть, да конечно, ищет, но лучше об этом помалкивать, так как только мы начинаем писать Истину с большой буквы, происходит ее (само) убийство. Правда, в королевской мантии и с короной на голове, но это только подчеркивает пышность похорон.

Философствование имеет этическую направленность - свободу. А то, что традиционно называется философией, это, конечно, нечто очень любимое многими и многими поколениями. Но все же это уже скорее - ИСКУССТВО создания текстов окрашенных темами, заданными Парменидом, Платоном, Аристотелем, Декартом, Кантом, Гегелем, Хайдеггером и прочими любимыми нами авторами. Но они именно авторы, то есть писатели, пишущие на те темы, которые традиционно считаются философскими. Это относится и к самой для меня «философской» линии в классической философии, трансцендентальной, тематизирующей «Я» и сознание. Но, и то, и другое - только гипостазированные слова речи.

Я не считаю, что философия есть наука. Вернее, если выразится осторожнее - не считаю тезис о том, что философия - наука, или должна быть ей, очевидным. Более того - с моей точки зрения попытки превратить философию в науку имеет своей конечной целью - уничтожение философии (в моем понимании). Наука явным (эксплицитным, выраженным в ее основных процедурах) направлена на нечто, что мыслится как объект исследования, то есть на нечто, отдельное от экзистенции. Даже, если при этом объективируется сама экзистенция. Философия же необъектно направлена на саму экзистенцию, вернее она есть ее постоянная актуализация, РАБОТА ПОСТОЯННОЙ АКУТАЛИЗАЦИИ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ ЧЕЛОВЕКА.

То есть, для меня философия это деятельность по преобразованию человека из инерционного и стремящегося к закрытым формам мысли существа, в существо открытое, вопрошающее, сомневающееся, сострадающее и именно поэтому способное к солидарному (а не коммунальному) существованию. Деятельность эта никогда не прекращается, и не может прекратиться, так как инерционность так же природна человеку (то есть, я, полагаю, и мне тоже), как и многие другие сомнительные качества.  То есть философская деятельность по своей структуре экзистенциальна, инструментальна и фундаментально этически (но не морально!) заряжена.  

Другими словами я вижу философию как УНИКАЛЬНУЮ деятельность, чьей целью является удержание человека в человеческом состоянии, то есть состоянии РАДИКАЛЬНОЙ АКТИВИЗАЦИИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ. А для этого необходимо постоянное СВЕРХУСИЛИЕ как вопрошающего разума, так и нравственного чувства, то есть, с моей точки зрения, чувства сострадания, то есть способности чувствовать унижение и душевную боль ДРУГОГО, как свою.

Акцент в философии я делаю именно на моменте деструктивном, отрицательном - моменте демифологизирущем, освобождающим мышление от «идолов», лежанок и костылей, то есть не проясненных посылок и постулатов, или, как для меня иногда предпочтительнее называть – «мифов». Именно этот момент сократического философствования я подчеркиваю и выделяю, а не момент поиска истин и вторичных мифов, пусть даже хорошо аргументированных, что так часто заметно у Платона. (Я его за это искусство не стал бы осуждать, если бы не  странные социальные рецепты в «Государстве»).

Для меня сократическая майевтика (повивальное  искусство)  - не родовспоможение истины, как полагал Платон, а родовспоможение личной свободы. Именно поэтому человек часто считает эту способность к вопрошанию ВРЕДНОЙ. Она вредна для тех, кто ищет спокойствия и почвы под ногами. Эта способность - источник вечного беспокойства человека. И ФИЛОСОФ, С МОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, ТОТ, КТО АКТУАЛИЗИРУЕТ ЭТО БЕСПОКОЙСТВО, А НЕ ТОТ, КТО ПЫТАЕТСЯ ОБРЕСТИ ВТОРИЧНО ПОЧВУ ПОД НОГАМИ.  В философии негативность- это и есть фундаментальная позитивность. Все же остальные формы позитивности тем самым лишаются элементов «встроенной» абсолютности, и сохраняют должную для знания релятивность. И именно философская негативность есть рациональная форма толерантности и способности к диалогу. Есть и внерациональные формы толерантности, строящиеся на способности сострадания, чуткости к чужому унижению, если хотите - любви (не путать с властью, которая так часто любит представлять себя любовью). Платоническое представление о Благе артикулировано вполне отчетливо и увенчивается  утопией «Государства». Так что Благо Платона несет на себе вполне проясненную и артикулированную тенденцию «прафашизма», вспомните тесное общение Платона с тиранами Сиракуз (и, соответственно, нацистские «Сиракузы» Хайдеггера[). «Прафашизм» - понятие того же уровня, что и платоническое Благо. Таково это Благо и такова мощеная им дорога в ад.

Я надеюсь, понятно, куда я клоню - негативность есть единственное позитивное поле философии[. Все другие "позитивности" экстерриториальны для философии в узком смысле (в том, о котором я постоянно твержу), и характерны для исторической Философии в широком смысле. Мой замысел - радикализовать эти отношения двух функций и оставить «позитивную» функцию для тех, кто свое письменное или устное творчество хочет назвать философией, хотя на самом деле это вполне почтенные формы беллетристики, поэтизации, мифологизации.

 ФИЛОСОФИЯ НЕ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) АБСОЛЮТНОЙ (ЫХ) ИСТИН(Ы,) пусть даже в форме языка как Дома бытия (Хайдеггер). ФИЛОСОФИЯ ЕСТЬ МЕСТО (ТОПОС) РЕЛЯТИВИЗАЦИИ ЛЮБЫХ АБСОЛЮТОВ. И ЭТО ПОЗИТИВНО В СВОЕЙ НЕГАТИВНОСТИ. ФИЛОСОФИЯ ПРОЯВЛЯЕТ, АКТУАЛИЗИРУЕТ САМУ ФУНДАМЕНТАЛЬНУЮ БЕЗДОМНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ. ЗАСТАВЛЯЕТ ПОМНИТЬ, КТО ЖЕ ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ.

 Все предложения другого рода оказываются мифологизированием, более или менее тонким, более, или менее удачным. Подчеркиваю - я не против такой деятельности, я даже готов называть ее Философией в широком смысле слова. Но это не мешает мне считать собственно философским, специфическим, отличным от других видов деятельности то, что я называю философией в узком смысле слова - негативную (она же стоическая позитивная) деятельность по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ, РАС-ТОЖДЕСТВЛЕНИЮ ВСЕГО ТОГО, ЧТО КАЖЕТСЯ НАМ ТОЖДЕСТВЕННЫМ. Это и есть демифологизирующая функция философии, деидеологизирующая, деонтологизирующая и т.д. Основания считать это скорее позитивной деятельностью я уже приводил.

 Конечно, в абсолютном смысле нельзя нам выскочить из мифа. Кроме всего прочего и потому, что миф по древнегречески это просто - речь, рассказ, сказ. Но мы можем "выскакивать" из него периодически путем деятельности по РАЗ-ЛИЧЕНИЮ. Эта деятельность есть просто тематизация и радикализация "автоматической" рефлексивности самой речи. Сама речь, наша бытовая речь, устроена рефлексивно, хотя нужно дополнительное рефлексивное усилие, чтобы эту фундаментальную рефлексивность речи деавтоматизировать, отрефлектировать и заставить работать. То есть уже речь есть ВОЗМОЖНОСТЬ БЕСКОНЕЧНОЙ РЕФЛЕКСИИ.  Вот и все. МОЖНО ЧТО УГОДНО ПРОДОЛЖАТЬ ДЕЛАТЬ С МИФОМ (И ВНУТРИ НЕГО), ТО ЕСТЬ С РЕЧЬЮ, ЛОГИКОЙ, НАУКОЙ, ИСКУССТВОМ И Т.Д. ПРОСТО НЕОБХОДИМО НЕ ЗАБЫВАТЬ ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ АКТИВИЗИРОВАТЬ БЕСКОНЕЧНУЮ РЕФЛЕКСИВНОСТЬ. ЭТО ПОЛЕЗНО.  

ФИЛОСОФИЯ, КАК И ПОЭЗИЯ, ЕСТЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПО ДЕАВТОМАТИЗАЦИИ ЯЗЫКА.  Но поэзия, деавтоматизируя язык, «отождествляет» его структуры и образы, создавая новые «реальности». Философия, деавтоматизируя язык, различает отождествленное, усложняя возможность мифу (то есть в определенном смысле - поэзии) стать руководством к действию, то есть к теоретически или как угодно иначе оправданному насилию. Насилие может быть «оправдано» только «прагматически». Но философия существует для других целей.