Михаил Аркадьев Памяти Григория Гутнера, философа, человека, друга

7 февраля на 58 году жизни ушел мой старый и любимый друг Гриша Гутнер.

Кем он был формально? Доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН, заведующий кафедрой философии и гуманитарных дисциплин CФИ, Григорий Борисович Гутнер.

Не формально - человек колоссального интеллекта, невероятно ясно излагающий свои весьма нетривиальные мысли, знаток мировой поэзии и музыки, человек нежной души, преданный друг, семьянин, при этом, как все русские люди с обостренным сознанием и совестью - одинокий путник в нашей грешной стране и на этой грешной земле.

Дважды я публиковал на Снобе его замечательные статьи по философии и политике, вот здесь Сучок в чужом глазу (2014),и вот здесь Ханна Арендт о тоталитаризме (2015)      

В память о нем публикую сегодня его неизданную раннюю, изящную, и в хорошем смысле спорную философскую статью 1992 года. Для меня она особенно дорога, так как явлется ответом и результатом наших совместных юношеских обсуждений и споров вокруг моей идеи о сознании как отчуждении и "лингвистической катастрофы". 

Сознание против мышления в познании и понимании

(сознание как дисгармонизирующее начало)

Вопрос о  сознании  -  это  один  из  вечных  человеческих вопросов. Трудность  его  безмерна и, наверное, вполне оправдано утверждение о невозможности положительного    определения и описания сознания. Однако, по-видимому, возможно выяснить, что происходит с человеком, поскольку он обладает этой  таинственной способностью, в какие перипетии она его вовлекает. Но, чтобы начать сколько-нибудь членораздельный  разговор о сознании, требуется, по крайней  мере, указать  на  какой-нибудь первичный  факт, феномен, очевидно принадлежащий ему и существенно его характеризующий.

Первое, с чем имеет дело человек во  всех  своих  представлениях[1] - это отдельность себя от другого, различенность себя, и того, с  чем действующий мыслящий чувствующий субъект входит в какое-либо взаимодействие. Всякий, кто отдает себе отчет в том, что он с чем-то что-то делает или,  напротив,  подвергается  воздействию, имеет дело с  таким  различением. Это  и  есть  первичный  факт сознания. Сознавать - значит отличать себя от другого, и  другое от себя.  Существенно, что  отчет отдается здесь не  в  самом факте различения (что является более высоким  уровнем  рефлексии), но лишь в наличии «другого как  другого»,  то есть в наличие чего-то, что не-я. Самосознание, то есть представление «я», по-видимому, следует рассматривать как сознание тождества себя во всех представлениях[2].

Интересен статус «другого» в этой ситуации. Отмеченный  нами исходный факт сознания состоит  лишь  в  представлении  другого. Речь не идет о другом «самом по  себе». Сколько бы мы не детализировали свои представления, они останутся представлениями, и ни с чем, кроме них, нам не суждено иметь дело. С а м о  «другое» ускользает, уходит в какую-то запредельную даль, а в распоряжении человека остается лишь его  собственная  мысль, или его собственное чувство. «Разве моя  мысль  не  была  еще  одной капсулой, внутри которой я  чувствовал,  что  я заключен, даже когда смотрю на происходящее вовне? Когда  я  видел  какой-либо внешний предмет, то сознание, что я его вижу, как  бы  вставало между  мной и им, окружало его  тонкой  оболочкой навсегда лишавшей меня возможности прямо прикоснуться к его материи; эта материя как бы тотчас испарялась, прежде чем я вступал с  ней  в контакт, подобно тому, как раскаленное тело, которое приближают к влажной поверхности, никогда не  может  коснуться  самой  влаги, потому что между ними всегда пролегает зона испарения[3]». Так писал по этому поводу Марсель Пруст. Ну а что же есть «другое» в  представлении? Что такое наше  знание о другом? Самонадеянно и необоснованно говорить об обладании истиной о   другом, усмотрении истинного бытия другого. Оно трансцендентно, и  лишь  является  нам в наших представлениях. Но содержание  представлений  свидетельствует  о нем,   обозначает те его черты, которые  существенны для представляющего субъекта. Чтобы выяснить  смысл  этого свидетельства, я  хотел  бы  упомянуть об одной интересной психологической концепции, принадлежащей Дж. Гибсону.

Этот  замечательный ученый, плодотворно   работавший в области  психологии зрительного восприятия, сумел поставить предельный для своей науки вопрос: «что, собственно, значит видеть?» Подобный вопрос, кажущийся тривиальным до бессмысленности, выражает, в конечном счете, проблему, выходящую далеко за рамки психологии. Можно долго выяснять подробности механизма зрения, но так и не понимать, что, собственно  говоря, исследуется. Так что же значит видеть?

По Гибсону это  значит принимать из входящего в глаз светового потока информацию   о   возможностях[4]. Зрительное восприятие  предмета  представляет  собой интерпретацию происшедшего в этом потоке изменения как  появления  некоторой новой возможности для воспринимающего субъекта. Естественно, что понятие  возможность следует  трактовать  достаточно  широко  - оно, например, должно включать и опасность.

Восприятие твердой горизонтальной поверхности  - приводит пример Гибсон - сопряжено с возможностью двигаться и стоять (точнее даже - тождественно  такой  возможности). Иные  видимые свойства   поверхностей   связаны с возможностью  упасть, споткнуться, укрыться и  т.д. Взрывообразное  увеличение оптической структуры сигнализирует  о  возможности  столкновения (быстрое сближение). Гибсон  настаивает, что при взгляде на объекты воспринимаются возможности, а не качества.

Феномены, объекты не строятся  из свойств,  анализ  которых  позволил  бы обнаружить возможности. Воспринимаются  именно возможности, а качества  абстрагируются от них потом. Изменение качества замечается только тогда, когда связано с изменением возможности. Продолжая приведенное рассуждение Гибсона, можно  сказать, что всякий зримый образ предмета есть, по существу, знак -  знак возникающей перед субъектом возможности. Этот знак необходимо проинтерпретировать, человек  должен реагировать на возникшие возможности. Всякое изменение в поле зрения  представляет  собой сообщение, набор сигналов, призывающих адресата к  определенным реакциям.

Видение, таким  образом, необходимо включает два момента: «чтение»  сообщений об  имеющихся в поле зрения возможностях, и  интерпретацию этих  сообщений, т.е. «ответ» субъекта на «прочитанное»[5]. Указанные моменты взаимодополнительны. Обозначенные в зримых образах возможности актуализируются в реакциях  субъекта. Сказать, что увидеть предмет означает «воспринять  возможность» явно  недостаточно. Нужно объяснить, что такое восприятие возможности. Оно же суть не что иное, как ее интерпретация, реакция  субъекта, ответ на сообщение. Это необязательно какое-либо активное действие. Ответ может быть латентным - просто смутным движением мысли, лишь фиксирующим возникшую возможность. Но едва ли возможно объяснить, или  даже  просто отметить факт восприятия без  рассмотрения деятельности субъекта. Ибо, если я никак вообще, ни явно, ни скрыто не отреагировал на стоящий передо  мной  предмет, то не проще ли сказать, что я просто не увидел его? В конце концов, на сетчатку  наших  глаз попадает необычайно много световых раздражителей, но далеко не все оказываются потом в памяти в качестве некоторых зримых образов. Вероятно, большая их часть пропадает  в  неведомых  глубинах  того, что называют  «ранним зрением».

Приведенное рассуждение касалось лишь зрительного восприятия. Но разве всякое другое восприятие не следует понимать точно  также? Тем более справедливы эти  выводы  по отношению к процессу восприятия речи,  или  чтения  текста. Ведь знаковый характер последних очевиден. Человек поэтому всегда находится в процессе  коммуникации,  постоянно  ведет некий диалог. Он  принимает сообщения, и отвечает на них. Но чьи же это сообщения? С кем идет разговор? Ответ уже напрашивается. Для сознательного  субъекта это разговор с другим. Оно, трансцендентное  другое, посылает нам свои знаки, и наше представление о другом есть знание об обозначаемых возможностях.

Или точнее - представление суть набор ассоциированных  с  данным знаком реакций, из которых нам  нужно  выбрать что-либо,  чтобы ответить трансцендентному собеседнику. Я  не  хочу  пускаться  в рассуждение ни о том, как этот набор формируется, ни о  том, как происходит выбор реакции. Мне важно иное - важно то, что  именно сознание есть «виновник» возникшего  разговора. Сознание  как способность отделения, отчуждения другого от  себя  (и  себя  от  другого) создает, по существу, потенциальных участников диалога. Все, что называется сознательной деятельностью, происходит  между  этими двумя  собеседниками. Будучи  вовлечен  сознанием в постоянное собеседование, человек оказывается в проблемном,  вопросительном состоянии. Неведомый  кто-то  все  время обращается  к  нему  с вопросами, требующими  ответа.  Человек  обречен на  постоянный поиск  новых  решений,  а  также  на  ответное  вопрошание на бесчисленные  попытки понимания  смысла обращенных к нему сообщений.

Остановимся на промелькнувшем здесь выражении. Что  такое понимание смысла? Этот истрепанный в повседневном употреблении оборот кажется прозрачным, но остается, однако, весьма туманным. Впрочем, предшествующие рассуждения как будто подготовили почву для решения проблемы. Разумно сказать, что понять  -  значит проинтепретировать, значит выбрать из имеющегося набора  реакций нужную, найти правильный ответ. Хотя, что  значит  правильный?

Чтобы  избежать  лишних  вопросов,  можно  вместо   «правильный» сказать например «пригодный». Последнее  выражение  определить проще:  «пригодный»  может   значить ликвидирующий угрозу, вызывающий  удовлетворение, или соответствующий целям собеседника. Подобное решения проблемы на самом  деле разумно, но не достаточно. Является ли стремление найти нужный ответ единственным для человека, получившего какое-либо сообщение? Едва-ли. Даже вполне удовлетворительный ответ не снимает вопроса, ибо каждое сообщение можно интерпретировать бесконечным числом способов. Никакой конечный набор реакций не исчерпает всех содержащихся в этом сообщении возможностей. Состояние  вопросительности, связанное с ним, не устраняется посредством интерпретаций. Чтобы выйти из этого  состояния, нужно  сквозь  их бесконечную  цепь прорваться к «самой сути», к смыслу сообщения. Такой «прорыв» и следует  рассматривать  как  окончательное  понимание. Впрочем, чтобы не трепать более избитое слово «смысл», допускающее весьма вольное толкование, я буду в дальнейшем пользоваться термином значение. Под последним я  подразумеваю  нечто такое, к  чему редуцируется, сводится  множество  интерпретаций. Хотя их количество потенциально бесконечно, но будучи  возможным  ответом  на  одно сообщение,  они все суть интерпретации одного и того же. Это  одно и  есть  значение. Оно  -  то  общее,  что присуще им всем, то, что их объединяет. Все возможные реакции на сообщение  имеют единственное значение, которое в них выражено в  той  или  иной мере. Полностью же значение может быть  выражено  лишь  во всей бесконечной совокупности своих  интерпретаций. А  это  значит, попросту, что оно вообще невыразимо. Ибо  всякое  его  выражение есть его очередная  интерпретация. У  человека  нет   средств «заполучить» значение целиком. Он может  лишь  приближаться  к нему, выражать  его  разными  способами, уменьшая  ту область невыразимого, которая всегда окружает само значение.

Здесь  есть нечто общее с аппроксимацией  иррационального числа посредством рациональных. В этой аппроксимации можно достичь любой точности, но  иррациональное число всегда будет окружать некоторая окрестность, которую  нельзя  стянуть  в  точку. Можно  сказать также, что иррациональное  число выражается  лишь бесконечной последовательностью рациональных.

Итак, мы видим, что сознание  ставит  человека перед двойной трансценденцией:  1. трансцендентным (недостижимым)   «другим» и 2. трансцендентным (недостижимым) значением. Способ же взаимодействия с ними существует только один - интерпретация  сообщений. Как  понимание (понимание как процесс) другого, так и понимание значения сводятся к  выбору  ответа  на полученное  сообщение[6]. Эти  два   «неизвестных» заведомо не совпадают. Последнее видно из  простого  примера:  едва ли  мой собеседник всегда может безошибочно предсказать мою  реакцию на свои слова. Следовательно, значение произведенного им  же  самим знака неведомо не  только мне, но  и  ему  самому. Так что сознательная деятельность оказывается чем-то  очень странным - разговором двух скрытых друг от друга  собеседников  с  помощью посредника неведомого им обоим. Надо полагать  эта сокрытость всего от всех, и есть  причина  неустранимости  вопросительного состояния, в котором находится человек. Чтобы  все-таки  из  этого некомфортного  состояния  выйти,  нужно,  как  кажется,  раз   и навсегда снять покров с  неизвестных, окончательно понять  их.      

 Вопрос лишь в том, что значит понять. Понять не значит  проинтерпретировать,  не  значит  выбрать нужную реакцию. Мы видели,  что  это  лишь  суррогат  понимания. Проблема оказывается неизмеримо сложнее. Впрочем, история  мысли знает немало вариантов ее решения. Я коротко опишу два  из  них, по-видимому, достаточно близких современному  мышлению. Первому, который  уместно  было  бы  назвать   научным,   явно отдавали предпочтение в течение нескольких предыдущих  столетий, хотя  и сейчас он сохраняет свою привлекательность. Второй же  я  назвал бы герменевтическим. Истоки его лежат в работах Шлейермахера, но наибольшую популярность приобрел он, пожалуй, в двадцатом веке.

Научный подход  к  проблеме   состоит  в    замене субъект-субъектного  противостояния субъект-объектным.  Исходная посылка  сознания   об   отчужденности, оторванности, отдельности «другого» от субъекта дополняется в научном  мышлении  предположением  об объектности «другого». Ему во всех возможных взаимодействиях отводится  чисто страдательная (пассивная) роль. «Другое» не есть  участник  диалога, но лишь предмет для активного  субъекта. В  такой  ситуации  интерес представляют именно  свойства предмета. Задача понимания превращается в задачу познания. Впрочем, вопрос о  том, что значит понять, сменяется при этом не более легким  вопросом, что значит знать.

Тщательное продумывание этой тяжелой  проблемы характерно для всех философских систем нового  времени. Причем практически всегда концепция  знания  строилась  таким  образом, чтобы снять трансцендентность другого, заставить  его  перестать быть  другим.  Знание,  поэтому,   понималось   как   установление тождества между субъектом и объектом, а, в силу презумпции страдательной (пассивной) роли  последнего - как редукция, сведение объекта к субъектным математическим структурам. Иными словами, познающий субъект  должен (согласно научной парадигме) сконструировать познаваемый объект в соответствии со своими собственными (математическими, пространственно-временными) способностями.

Тот же самый логический ход - отождествление субъекта с его  «другим» - был сделан и в герменевтической традиции. Прежде всего, я имею в виду Фридриха  Шлейермахера.  Будучи, на первый взгляд, далеким от естественных наук,  он  занимался традиционной герменевтической проблемой - пониманием текста. Он отдавал  себе  отчет в двойственности этой задачи - необходимостью иметь дело и с самим текстом  (понимание   значения   сообщения),  и  с  его  автором (понимание «другого» от которого сообщение  исходит). Вторая  из названых проблем рассматривается Шлейермахером как основная для герменевтики. Понимание текста сводится, по сути, к его интерпретированию. Последнее  же  есть  способ понять человека, этот текст создавшего. Но, что  же  такое  понимание  человека?

Ответ Шлейермахера весьма близок к научной  парадигме. Основной целью  понимающего  субъекта должно стать слияние с автором сообщения. Понимание есть отождествление себя с другим. Текст же представляет собой лишь связующее звено, он - только  посредник, инструмент для достижения главной цели. Итак,  шлейермахеровская  герменевтика осуществляет программу, схожую с научной. Она есть, своего рода,  зеркальное отражение  науки  -  если  одна  добивается субъект-объектного тождества то цель другой - тождество субъект-субъектное. Наука всегда нацелена на ликвидацию  «другого» путем редукции его к субъекту познания. Герменевтика Шлейермахера напротив, стремится редуцировать понимающего субъекта  к  другому (к понимаемому), и, в пределе, представляет  собой  самоликвидацию субъекта.

Следует упомянуть еще об одном подходе к решению задачи понимания. Этот подход связан, прежде всего, с  пониманием  самого сообщения. Все  субъекты  диалога  могут быть  рассмотрены как интерпретаторы знака, пытающиеся в  ходе разговора приблизиться к его неведомому значению. Искомая гармония должна быть достигнута  при отождествлении каждого субъекта с этим значением. Каждый ответ участника диалога другому есть  попытка полнее выразить невыразимое, стать ближе к нему.

Приведенные примеры позволяют заново рассмотреть деятельность, обусловленную сознанием. Мы  видели, что перед человеком встает необходимость решать  задачу с «двумя неизвестными». Чтобы избыть ту проблемную ситуацию, в которую он попал,  он  должен  понять  другого, обращающегося к  нему с некоторым сообщением, и должен понять значение этого сообщения, не совпадающего, вообще говоря, с этим другим. Возможности человека ограничены  лишь   интерпретацией   сообщений,   но   бесконечное интерпретирование не дает  искомого  решения  проблемы.  Как  же можно понять и что это значит  -  понять? Ответ  представляется таким: полное понимание есть отождествление себя  с предстоящими «другими», то есть с трансценденциями.

При этом возникает новый род деятельности - целенаправленное интерпретирование, результатом которого  должно стать  искомое  тождество. Эту деятельность  уместно назвать мышлением. Чтобы понимать человек должен мыслить, должен строить некую конструкцию, в которой и он сам, и его «другое», и  значение передаваемого сообщения были бы сведены к  единству. Все  они должны в этом единстве потерять свою обособленность, преодолеть разделяющую их пропасть, и навсегда устранить мучительное состояние непрекращающегося вопрошания. Цель мышления – создание гармонии, в которой все понято и все равны друг другу. Мышление явно противостоит сознанию. Если сознание есть обособление  себя от  другого, то мышление -  это  самозабвение. Ведь  в  искомом единстве моя особенность потеряна, я  сам  отождествляю себя  с другим. Этот момент мышления известен, наверное, всякому, имеющему опыт умственной деятельности. При  решении  какой-либо проблемы (например, математической задачи) я не  могу  постоянно помнить, что  это  я  решаю  задачу,  что  мне  предстоит  некое условие,  некий  предмет,  с  которым  мне  нужно   разобраться. Напротив, задача - если я отношусь к ней достаточно  серьезно  - занимает меня целиком, я поглощен ею (метафора приобретает здесь смысл более близкий  к  буквальному),  сливаюсь  мысленно  с  ее содержанием.  Впрочем,  тот   же   опыт   свидетельствует,   что самозабвение - лишь момент мышления. И сама задача, и ее решение должны быть осознаны, отделены от того кто ее решает. Без  этого невозможно ни поставить задачу, ни завершить ее. Ведь  решить  - значит как-то обособить решение, наделить  его  самостоятельным существованием.

В приведенном примере обнаруживается  воздействие  сознания на деятельность мышления. Понимание другого всегда  включает  не только осмысление,  но  и  осознание  Мыслящий  субъект  должен иметь возможность взглянуть на результаты своей деятельности как бы со стороны -  для того, например,  чтобы  как-то  оценить ее. Иными словами он должен вновь  отделить  себя  от  другого.

Поскольку  человек обладает сознанием, постольку будет происходить такое отчуждение. В  процессе осмысления всегда присутствует момент, когда человек словно выталкивается из стихии мышления. Существовавшее в   мышлении единство при этом разрушается.   Сознание   -   принципиально   дисгармонизирующая способность - отделяет мыслящего субъекта от другого, возвращает им их прежний статус.

Итак, мы возвращаемся к исходной проблемной ситуации. Можно все начинать сначала. Впрочем, дело  не  ограничивается  простым повторением. Возникает совершенно иная коллизия, пожалуй, более трагичная, чем предыдущая. Вспомним, что единственным  средством отвечать другому были для человека его интерпретации сообщений. Что же иное помимо них могло стать  «строительным  материалом» для мышления? Движение к желанному единству представляет  собой именно целенаправленное интерпретирование, и результатом единящих усилий моего мышления может стать только конструкция из моих  же собственных интерпретаций. Так от чего в таком случае  отделяет меня сознание? От меня же самого, как ни странно это  звучит. Я становлюсь трансцендентен сам себе. Мои собственные мыслительные построения приобретают, благодаря сознанию, статус другого.

Однако, мышление сделало  свое  дело. Наряду  с  осознанием инаковости возникает представление о возможном  тождестве, о разрушенной гармонии, «утерянном рае». От человека отделена его собственная часть - или он сам отделен  от  того, частью чего должен быть. Вопросительное состояние вернулось, но  вопрошание стало еще более серьезным, я бы сказал отчаянным. Присмотримся же внимательней к сложившейся ситуации.

Пока мы говорили о понимании некоторой единичности  -  вот этого другого, вот этого знака. Но  отождествление  возможно  не только с этим, но  со  всяким  другим, и  со  всяким значением. Человеку предстоит множество единичностей, и он должен  осмыслить каждую из них в отдельности. Но, быть  может  из-за  того,  что мышление блуждает среди этого бессвязного многообразия, не  имея возможности остановиться на чем-то одном,  и  происходит  всякий раз  крушение  желанного  единства? Быть может, бесчисленные переходы от одной единичности к другой препятствуют пониманию каждой из них? Но тогда, пытаясь воссоединить  себя  с  тем  от чего он оказался отделен, человек должен иметь в виду не  данный знак, и не данный феномен, а нечто большее, то, что охватывает все феномены и все значения возможных сообщений.

Иными  словами, он должен иметь в виду мир. Именно мир  в  целом  предстоит  теперь сознанию (точнее  предстоит человеку благодаря сознанию)  как нечто единое, и, возможно, гармоничное, но почему-то  исключившее из своего лона именно его,  сознательного мыслящего субъекта. Чтобы избавиться от этого мучительного противостояния он  должен либо  перестать  быть сознательным существом, либо вновь активизировать свое  мышление и с  его помощью  восстановить утраченное  единство. Не   есть ли многократно испытанные человечеством методы самозабвения именно попытка реализации первого способа гармонизации? И первобытный шаманский ритуал,  и военный парад, и массовые вакханалии тоталитарных  режимов, и даже неистовства футбольных фанатов -  все  это  именно  попытка выключить  сознание, и  без  остатка  войти в  какой-то пусть ущербный, но зато вполне единый и самодостаточный мир.

Но что же представляет собой второй  путь, путь мышления? Деятельность  мысли нам  уже  знакома. Но если раньше мы рассматривали мышление, направленное на понимание какого-то частного предмета, то  теперь эта  мысль должна воссоединить своего субъекта с целым миром. Мышление, решающее такую задачу, я бы назвал метафизическим (в отличие, например, от научного, или герменевтического). Этому мышлению   надлежит осуществить глобальный синтез, в который было бы включено значение любого сообщения, и любое предстоящее субъекту  другое. Если  бы  такое построение было осуществлено, то никаких частных  противостояний уже не осталось бы. Все вопросы решились бы сами собой. Человек оказался бы живущим в едином, гармоничном, правильно  устроенном умном мире, где все на своем месте, и где нет никаких проблем.

Как осуществляет мышление этот грандиозный проект я не могу подробно разобрать в одной небольшой  статье. Скажу  лишь, что подобная  работа  делается  любой философской системой,  а, в конечном счете, и любой культурой в  целом. Образ умного мира создается (всякий раз на свой лад) и в античности, и  в  средние века, и в новое время. Возникает лишь вопрос: почему  глубоко  и тщательно  продуманные построения оказываются всегда столь недолговечны? Почему работа  метафизического мышления столько раз начинается заново, словно  не было  в  прошлом  титанических усилий замечательных  метафизиков? Почему, созданный одним мыслителем, образ мира несмотря на свое внутреннее совершенство, для других может оказаться ущербным, и даже абсурдным? Да если бы только  для  других! Гегель, например - вроде  бы образец системотворца - утверждал  что  «Логику» - основу основ его системы - следует  переписывать  «до семижды семидесяти  раз».

Платон же, создав гармоничнейший универсум, включивший и  людей, и светила,  и  растения, и животных словно  в  насмешку над потомками и над самим  собой, не  закончив  еще  своего  труда, заложил под всю будущую конструкцию страшную  мину  показав  (в «Пармениде») сомнительность и противоречивость самого первоначала планируемого мироустройства. В  чем  же  здесь  дело? Почему  рушится  столь   желанное единство? Обстоятельный  ответ  на  этот  вопрос  следовало  бы искать, тщательно изучая конкретные метафизические системы. Ибо насколько в  каждом  случае различна логика  творца системы, настолько различны обстоятельства ее крушения. Но одно кажется ясным. Виновник всех бед – сознание. Сознательный  человек  не может жить  в  гармоничном  мире. Как  он противопоставлял себя отдельной вещи, так же он противопоставит себя всему  миру. Осознанное противостояние - я  и  мир -  погружает  его  в  новую пучину вопросов, пожалуй еще более  мучительных  и  трудных.  И здесь  приходит  пора выступить новой форме мышления – философской.

      На этом я намерен закончить свой анализ, ибо  рассмотрение философского мышления потребует от нас немалых дополнительных усилий. Скажу лишь, что философствуя, человек должен понять себя как мыслящее и сознательное существо, отдать себе отчет  в  сути своего  бытия  и  бытия  мира  как  целого. Иными  словами,  не отказываясь от системотворческих усилий, он  должен  удерживать вопросительность своего положения. О философии потому следует говорить как о кульминации сознательной деятельности. Итак, мы видели, что путь мыслящего человека - это  весьма драматичная история, в которой надежды на  ясность и гармонию всегда  сменяются  неустойчивостью и  сомнением. Человеческая деятельность, направленная на ликвидацию изначально существующей двойственности, проблемности бытия, приводит лишь к глобализации и усилению этой проблемности. 

Существует две возможности  для конкретизации проведенных здесь рассмотрений Можно видеть в них историю отдельного индивида, можно же искать аналогий с историей мысли, изучать судьбы культуры и  философских  учений. Впрочем, важно понимать,  что  все  изложенное суть  не  только  история. Последовательность сменяющих друг  друга  типов  мышления носит, прежде всего, логический, а не временной характер. В судьбе реального субъекта, равно как и в судьбе реальной культуры, все эти пласты могут существовать одновременно, и  их  взаимодействие может быть весьма замысловатым. В этом взаимодействии, кстати, весьма характерна ситуация логического круга. Так, например, кажется ясным, что  научное  мышление  служит  предпосылкой  для метафизического. Материал конкретной научной деятельности необходим для конструирования «единой научной картины мира». Но, с другой стороны, научное мышление  требует также определенных предпосылок, и всегда основано на  некотором априорном  знании.

Поэтому всякой конкретной  научной  работе  всегда  предшествует некоторый   «образ   мира», то есть уже проделанная  работа метафизического мышления. Таким образом, мы рассмотрели не только судьбу, но структуру сознательного субъекта. И структура  эта  такова, что  и  жизнь одного   человека, и   жизнь   всего   человечества пронизана вопросительностью бытия. Без нее  нет  и  человека. Люди  всегда решают какие-то  проблемы,  а  полная беспроблемность остается только в сфере  утопий и мифов. И  если  создается  видимость спокойной и беспроблемной  жизни,  то это лишь  иллюзия, достигнутая за счет притупления  мысли. Мысль  же, идущая  до конца, сохраняющая бодрствующее сознание, всегда разрушает свои собственные построения. Ей свойственно сомнение и неудовлетворенность. Можно, конечно, усмотреть в подобном саморазрушении повод  для  пессимизма, но ведь именно такая мысль только и способна к творчеству. (1992г.)

[1] Сознание есть то, что необходимым образом сопровождает всякое представление, нечто такое без чего это последнее не было бы представлено вовсе. Представление же, в свою  очередь, суть представленность «другого» перед представляющим субъектом.

[2] Сравни с «априорным единством апперцепции» у Канта.

[3] Цитируется  по   книге: Ю.С. Степанов «В   трехмерном пространстве языка». М. 1985 с. 218

[4] Дж. Гибсон «Экологический    подход    к    зрительному восприятию» М. 1988

[5] См: T.N.Cornsweet  "Visual perception".N.Y.1970.

[6] Подобный  подход  оказался   весьма   плодотворным для разработки систем компьютерного понимания  естественного  языка См:  В.С. Файн  «Распознавание  образов  и  машинное  понимание естественного языка» М. 1987