Одна из основных дуальных мифологических, религиозных и философских оппозиций, с которыми постоянно имел и имеет дело человек на протяжении своей истории, — это оппозиция (используя здесь условный европейский философский язык) «мира трансцендентного» и «мира имманентного»
мира «иного» и мира «этого».
Мир в целом дан человеку всегда как некая (та или иная, значения могут пробегать от бесконечности до нуля) противоположность «верхнего» и «нижнего» миров
мира «мертвых» и мира «живых», мира духов, богов и мира людей,
вечности и времени
«космоса» и «истории»,
«сакрального» и «профанного», "сингулярности" и "большого взрыва"
и всех мыслимых прошлых или будущих аналогичных противопоставлений.
Здесь можно обнаружить следующую структуру: мир, помеченный как трансцендентный, присутствует как в
1. временном (горизонтальном)
так и в2. пространственном (вертикальном) срезе архаического «космоса».
Первичное латентное почти неосознаваемое переживание человеком разрыва как потери фундаментального единства (фундаментальная ностальгия) всегда оформляется в той или иной формы мифологию «золотого века» («потерянного рая»),
общую практически всем, как архаическим, так и поздним мифологическим, системам. «Блаженное» время мира всегда позади человека, иными словами, пребывание в лоне мира, где не было разрывов, противоположностей и поэтому не было «времени» и сознания смерти - утрачено.
Именно этот первичный разрыв зашифрован в древних космогонических мифах.
Древние космогонии — это фундаментальные антропологические мифы. Это основной и бессознательный шифр экзистенциального разрыва, при чем как в его структуре, так и генезисе. Космогонии всех известных и всех возможных мыслимых культур — это фундаментальная метафора возникновения "человека говорящего", сапиенса - и как вида, и как индивида.
Космогонические мифы (нарративы) всегда, во всех известных нам культурах, прямо или косвенно описывают некое начальное нерасчлененное «непрерывное» единство—первичный хаос, первичные воды (самые распространенные представления в архаических культурах)
Великий Предел/Беспредельное (Тайцзи) Древнего Китая,
первозданная Вода, парадоксальное единство асат-небытия и сат-бытия в «Ригведе»,
тьма, бездна, вода в Ветхом Завете, аналогичные космогонические образы у Гесиода (и в «Теогонии», и в «Трудах и днях») и т. д., вплоть до космологической сингулярности в теории горячей Вселенной.
Я предлагаю интерпретировать эти образы первичного хаоса как древний глубинный психологический «перенос», как бессознательные МЕТА-форические (дефис важен. — М. А.) попытки описания того, что ни описать, ни вспомнить невозможно: теневого доречевого состояния человека. Это то невозможное, немыслимое, но как тень преследующее человека состояние (вероятно, каким-то образом связанное с эволюционными предками сапиенсов), когда самореферентная речь, рекурсивное сознание «еще не» сформировались, не выделились из предчеловеческого "жизненного континуума".
Это невозможное, но ощущаемое, как бы "вспоминаемое" состояние всегда отнесено мифом в абсолютное прошлое, в начало начал мифологического времени, в точку "сингулярности", когда времени и смерти еще не было, а значит, не было и представления космоса.Напомним еще раз: космос в космогонических мифах всегда (как в нарративе, так и в схеме) обладает дуальной, числовой, темпоральной, то есть речевой, самореферентной, осознанно смертельной структурой.
В любом известном нам космогоническом мифе всегда фиксируется момент разрыва: рождения или сотворения дуального космоса и, тем самым, начала мифологического времени.
Я полагаю, что это ни что иное, как «шифровка» рождения дуальной по структуре фонемной и шифтерной речи, то есть языка\сознания и рождение числа. При этом оказывается, что «иное бытие», «ино-бытие», вообще «иное», «не-бытие», «me-on» и вытесняется, и одновременно присутствует в вертикальном срезе возникшего дуального космоса.Первичный хаос (или его заместители) противостоит дуальному космосу с одной стороны как нечто предшествующее ему, то есть в горизонтальном (временном) диахронном срезе. С другой стороны, уже внутри этого космоса, в его пространстве (синхронии) «представителем» первичного абсолютного и неразличимого единства (то есть фундаментального бессознательного) становится «иной» мир в его различных модификациях. Получается примерно такая схема :
Введенная М. Элиаде экзистенциальная мифологическая оппозиция «космос-история» может помочь пролить дополнительный свет на всю ситуацию. Отталкиваясь от Элиаде и переинтерпретируя его, можно сказать, что рождение «ужаса времени» и «истории» произошло в момент первичного антропогенетического разрыва. Речь идет о неизвестном пока в эволюции сапиенсов, но переживаемом каждым человеком в раннем детстве моменте рождения речевого сознания.
Появление архаических дуальных представлений о космосе есть следствие рождения сознания, то есть следствие как видового, так и индивидуального генезиса человеческой речи. Момент возникновения структуры архаического космоса есть косвенное описание появления человека говорящего и осознающего смерть (то есть, одновременно, и жизнь). Это, повторим, всегда касается и опыта вида в целом, и опыта каждого человека. Без дуальности, как структуры сознания, невозможна никакая структура, в том числе троичная. Сознание здесь предстает как упорядочивающий и ТЕМ САМЫМ деформирующий фактор.Обнаруживается принципиальная амбивалентность сознания — оно носит одновременно
1. структурирующий, «космогонический», и
2. разрывный, деструктивный, «исторический», следовательно, смертельный характер, и эти функции всегда взаимосвязаны и иногда почти неотличимы друг от друга.
1. Структурирующая, оформляющая функция сознания очевидна, лежит на поверхности, всегда видима и воплощается в сознательной сложной ориентации в пространстве, в рекурсивном орудийном (орудия для создания орудий) труде, в любом сознательном конструировании человеком жизненного пространства.
2. Деструктивно-темпоральная функция осознается (именуется) меньше, но экзистенциально переживается намного сильнее. Сознание как разрыв латентно ощущается нами всеми как источник первичного страдания человека. Это то самое, что Гейне назвал трещиной, расколом, проходящим через мир и сердце человека, а Достоевский назвал "сознанием как болезнью".
Этот постоянный разрывный и ностальгический фон воплощается в древней мифологии, эпосе, сказке, поэзии, театре, религии, искусстве вообще, но и в экспрессивной бытовой речи, и в мифах современного массового сознания.
Здесь становится заметным очередной парадокс.
1. С одной стороны, человек стремится сохранить структуру, уберечь «космос», «дом бытия» от агрессии «хаоса», иными словами — свое сознательное и структурированное речевое бытие от «прорывов» неуправляемого бессознательного (то есть как от агрессии «демонов», так и от внешних врагов, которые тоже в существенном смысле «демоны»). Это бегство от первичного хаоса натыкается на сам факт полубессознательного противопоставления космоса хаосу, что возможно только благодаря речи.
2. С другой стороны, стремление сохранить космос диктуется желанием именно бегства. И, если присмотреться, человек хотел бы убежать не только от первичного хаоса, который всегда позади, но и от «ужаса истории», от реальной необратимости времени, неизбежности смерти (как бы и с какими вариациями эту последнюю неизбежность ни понимать), от самого различия, разрыва и двойственности, а следовательно, от той элементарной бытовой речи, которая всегда разрывна, рекурсивна, эгоцентрична (так как опирается на личное местоимение) и коммуникативна (следовательно — темпоральна). Убежать куда? — в миф, в вечные «архетипы» , в «эйдосы», во все предполагаемые культурой формы вневременной абсолютности.
Важно еще раз подчеркнуть: время, история, разрыв, необратимость, сознание смерти порождаются ТЕМ ЖЕ сознанием, которое формирует наши представления о стройном, хорошо сработанным, склеенном дуальном космосе. Получается, что a
. появление разрыва, времени, сознания смерти и b. появление формы, структуры, стройного дуального космоса синхронны и структурно эквивалентны. Поэтому уход от времени, разрыва и сознания смерти есть и попытка ухода от речи и сознания, в частности от их деструктивной (темпоральной) функции, так и, одновременно, от стройного дуального космоса. Это парадоксально, но без этого невозможно понять, как устроено человеческое сознание и переживание с самого начала человеческой истории.В линейной временной (исторической) перспективе попытка ухода от сознания осуществляется как бы в два приема.
1. Сначала сознание (оно же самосознание), то есть речь, время и история, мифологизируется, тормозится мифом ("миф как машина уничтожения времени" по Леви-Стросу) — то есть относится "назад", во «время оно», и тем самым останавливается,«космологизируется».
Эта функция связана с тем регионом сознания, который мы обозначили как сознание-эйдос (сознание-структура, сознание-гештальт). Но оказыватся, что для снятия первичного экзистенциального страдания и тревоги этого недостаточно, так как «деструктивная» темпоральная функция сознания (сознание-хронос, сознание-время) тем самым не устраняется, а лишь временно приостанавливается, «купируется». Речь (обычная повседневная речь, с ее дуальными фонологическими, местоименными, дейктическими, временными эгоцентрическими формами) возобновляется; родовой и индивидуальный опыт разрыва, «ужаса истории» и осознания смерти приходит опять, так как продолжается осознанная жизнь человека. И человека этот результат отнюдь не всегда устраивает.
2. Поэтому следующий, более радикальный шаг связан с использованием космогонического, календарного или более позднего эсхатологического ритуала, то есть наркотического, «экстатического» инструментария, который и в данный момент, и в эсхатологической перспективе пытается уничтожить как сознание- хронос, так и сознание-эйдос.
Здесь бессознательно преследуется цель полностью «восстановить», залатать, сшить разорванную космологическую ткань или нить, полностью склеить ненавистный разрыв. Таким парадоксальным образом человек пытается восстановить не только космос, который, несмотря на стройность, все же мешает самой своей дуальной структурой, ведь именно она заставляет помнить о рарзыве и смерти, но и то самое первичное недоступное теневое «хаотическое» прасостояние Универсума и человека, где все противоположности смешиваются и исчезают в карнавальном наркотическом полусне.Этот иррациональный карнавальный момент ритуала всегда связан с переживанием экстаза, в том числе и сексуального, эротического,
того почти «райского» праблаженства, в котором, как кажется, исчезают противоположности, иерархии, запреты, исчезают все виды разрыва. Из этого блаженного ритуального «хаоса», даже когда ритуал заканчивается смертью части участников,
как в человеческих жертвоприношениях или при современной наркотической передозировке,
для оставшихся в живых неизбежно опять (какая неудача!) рождается повседневная речь и тем самым — «космос».
Возрождение, новое рождение дуального космоса осознается как прямая цель шаманистского (и не только шаманистского) ритуала. Поэтому, странным образом, неизбежное возвращение вместе с обновленным космосом деструктивного разрыва всегда игнорируется. Но все же бессознательной предельной целью экстатического ритуала, его латентным мотивом является возвращение в желанное невозможное: в счастливое до-дуальное, до-структурное, до-вербальное хаотическое состояние, состояние, когда смерть и жизнь не осознавались, когда не было самих слов «смерть» и "жизнь".Итак, если ритуал оказывается для участника физически не смертелен (то есть если речь идет не о человеческом жертвоприношении, которое в некотором смысле есть символ человеческой истории), нормальная речь и сознание вновь неизбежно пробуждаются. Следовательно, возрождаются и время, история, и необратимость, а вместе с ними разрыв, осознание смерти\жизни, пространство выбора альтернатив, непредсказуемость и страдание.
Естественно, возвращаются и очередные попытки устранить то и другое. Таким образом, этот цикл бесконечно повторяется. Важно при этом, что это повторение, если присмотреться, никогда не носит полностью обратимого характера. Несмотря на все усилия «остановить время», затормозить развертывание речи и сознания как самореферентной, объективирующей способности, речь и язык развиваются, и чем изощреннее попытки остановить это развитие, тем неотвратимее оно происходит, так как для поддержания и совершенствования инструментария борьбы с разрывом и речью нужна дополнительная сознательная и речевая работа. Эта поначалу незаметная дополнительная работа сознания, неуклонный рост рангов рефлексии и есть, собственно, история человека, со всеми ее радостями и ужасами, и он на нее обречен самой природой своей речи.
Миша, ты знаеь, что сейчас многие говорят о возможности неограниченного продолжения жизни. Говорят о том, что можно будет выращивать запасные органы из стволовых клеток, а потом сживать их по мере набодности и т.д.
Насколько успешным все это окажется, мы не знаем, но давай представим такую ситуацию, что какая то группа людей действительно поверила в такую возможность. Может быть даже они на самих себе ощутили действенность этих новых методик.
И что же мы получим тогда? Вся речь со всеми "разрывами" осталась на месте, а смерть, как неизбежность, перестала существовать, во всяком случае эти люди в нее более не верят. Или же эти люди все равно будут продолжать печалиться о смерти и стремиться впасть в "безречевое состояние"?
Эту реплику поддерживают: