Михаил Аркадьев Космос и история

Я предлагаю интерпретировать эти образы первичного хаоса как древний глубинный психологический «перенос», как бессознательные МЕТА-форические (дефис важен. — М. А.) попытки описания того, что ни описать, ни вспомнить невозможно: теневого доречевого состояния человека. Это то невозможное, немыслимое, но как тень преследующее человека состояние (вероятно, каким-то образом связанное с эволюционными предками сапиенсов), когда самореферентная речь, рекурсивное сознание «еще не» сформировались, не выделились из предчеловеческого "жизненного континуума". Это невозможное, но ощущаемое, как бы "вспоминаемое" состояние всегда отнесено мифом в абсолютное прошлое, в начало начал мифологического времени, в точку "сингулярности", когда времени и смерти еще не было, а значит, не было и представления космоса.

Напомним еще раз: космос в космогонических мифах всегда (как в нарративе, так и в схеме) обладает дуальной, числовой, темпоральной, то есть речевой, самореферентной, осознанно смертельной структурой. 

В любом известном нам космогоническом мифе всегда фиксируется момент разрыва: рождения или сотворения дуального космоса и, тем самым, начала мифологического времени. Я полагаю, что это ни что иное, как «шифровка» рождения дуальной по структуре фонемной и шифтерной речи, то есть языка\сознания и рождение числа. При этом оказывается, что «иное бытие», «ино-бытие», вообще «иное», «не-бытие», «me-on» и вытесняется, и одновременно присутствует в вертикальном срезе возникшего дуального космоса.

Первичный хаос (или его заместители) противостоит дуальному космосу с одной стороны как нечто предшествующее ему, то есть в горизонтальном (временном) диахронном срезе. С другой стороны, уже внутри этого космоса, в его пространстве (синхронии) «представителем» первичного абсолютного и неразличимого единства (то есть фундаментального бессознательного) становится «иной» мир в его различных модификациях. Получается примерно такая схема :

Введенная М. Элиаде экзистенциальная мифологическая оппозиция «космос-история» может помочь пролить дополнительный свет на всю ситуацию. Отталкиваясь от Элиаде и переинтерпретируя его, можно сказать, что рождение «ужаса времени» и «истории» произошло в момент первичного антропогенетического разрыва. Речь идет о неизвестном пока в эволюции сапиенсов, но переживаемом каждым человеком в раннем детстве моменте рождения речевого сознания.Появление архаических дуальных представлений о космосе есть следствие рождения сознания, то есть следствие как видового, так и индивидуального генезиса человеческой речи. Момент возникновения структуры архаического космоса есть косвенное описание появления человека говорящего и осознающего смерть (то есть, одновременно, и жизнь). Это, повторим, всегда касается и опыта вида в целом, и опыта каждого человека. Без дуальности, как структуры сознания, невозможна никакая структура, в том числе троичная. Сознание здесь предстает как упорядочивающий и ТЕМ САМЫМ деформирующий фактор.

Обнаруживается принципиальная амбивалентность сознания — оно носит одновременно

1. структурирующий, «космогонический», и

2. разрывный, деструктивный, «исторический», следовательно, смертельный характер, и эти функции всегда взаимосвязаны и иногда почти неотличимы друг от друга.

1. Структурирующая, оформляющая функция сознания очевидна, лежит на поверхности, всегда видима и воплощается в сознательной сложной ориентации в пространстве, в рекурсивном орудийном (орудия для создания орудий) труде, в любом сознательном конструировании человеком жизненного пространства.

2. Деструктивно-темпоральная функция осознается (именуется) меньше, но экзистенциально переживается намного сильнее. Сознание как разрыв латентно ощущается нами всеми как источник первичного страдания человека. Это то самое, что Гейне назвал трещиной, расколом, проходящим через мир и сердце человека, а Достоевский назвал "сознанием как болезнью".

Этот постоянный разрывный и ностальгический фон воплощается в древней мифологии, эпосе, сказке, поэзии, театре, религии, искусстве вообще, но и в экспрессивной бытовой речи, и в мифах современного массового сознания.

Здесь становится заметным очередной парадокс.

1. С одной стороны, человек стремится сохранить структуру, уберечь «космос», «дом бытия» от агрессии «хаоса», иными словами — свое сознательное и структурированное речевое бытие от «прорывов» неуправляемого бессознательного (то есть как от агрессии «демонов», так и от внешних врагов, которые тоже в существенном смысле «демоны»). Это бегство от первичного хаоса натыкается на сам факт полубессознательного противопоставления космоса хаосу, что возможно только благодаря речи.

2. С другой стороны, стремление сохранить космос диктуется желанием именно бегства. И, если присмотреться, человек хотел бы убежать не только от первичного хаоса, который всегда позади, но и от «ужаса истории», от реальной необратимости времени, неизбежности смерти (как бы и с какими вариациями эту последнюю неизбежность ни понимать), от самого различия, разрыва и двойственности, а следовательно, от той элементарной бытовой речи, которая всегда разрывна, рекурсивна, эгоцентрична (так как опирается на личное местоимение) и коммуникативна (следовательно — темпоральна). Убежать куда? — в миф, в вечные «архетипы» , в «эйдосы», во все предполагаемые культурой формы вневременной абсолютности.

Важно еще раз подчеркнуть: время, история, разрыв, необратимость, сознание смерти порождаются ТЕМ ЖЕ сознанием, которое формирует наши представления о стройном, хорошо сработанным, склеенном дуальном космосе. Получается, что a. появление разрыва, времени, сознания смерти и b. появление формы, структуры, стройного дуального космоса синхронны и структурно эквивалентны. Поэтому уход от времени, разрыва и сознания смерти есть и попытка ухода от речи и сознания, в частности от их деструктивной (темпоральной) функции, так и, одновременно, от стройного дуального космоса. Это парадоксально, но без этого невозможно понять, как устроено человеческое сознание и переживание с самого начала человеческой истории.

В линейной временной (исторической) перспективе попытка ухода от сознания осуществляется как бы в два приема.

1. Сначала сознание (оно же самосознание), то есть речь, время и история, мифологизируется, тормозится мифом ("миф как машина уничтожения времени" по Леви-Стросу) — то есть относится "назад", во «время оно», и тем самым останавливается,«космологизируется».

Эта функция связана с тем регионом сознания, который мы обозначили как сознание-эйдос (сознание-структура, сознание-гештальт). Но оказыватся, что для снятия первичного экзистенциального страдания и тревоги этого недостаточно, так как «деструктивная» темпоральная функция сознания (сознание-хронос, сознание-время) тем самым не устраняется, а лишь временно приостанавливается, «купируется». Речь (обычная повседневная речь, с ее дуальными фонологическими, местоименными, дейктическими, временными эгоцентрическими формами) возобновляется; родовой и индивидуальный опыт разрыва, «ужаса истории» и осознания смерти приходит опять, так как продолжается осознанная жизнь человека. И человека этот результат отнюдь не всегда устраивает.

2. Поэтому следующий, более радикальный шаг связан с использованием космогонического, календарного или более позднего эсхатологического ритуала, то есть наркотического, «экстатического» инструментария, который и в данный момент, и в эсхатологической перспективе пытается уничтожить как сознание- хронос, так и сознание-эйдос. Здесь бессознательно преследуется цель полностью «восстановить», залатать, сшить разорванную космологическую ткань или нить, полностью склеить ненавистный разрыв. Таким парадоксальным образом человек пытается восстановить не только космос, который, несмотря на стройность, все же мешает самой своей дуальной структурой, ведь именно она заставляет помнить о рарзыве и смерти, но и то самое первичное недоступное теневое «хаотическое» прасостояние Универсума и человека, где все противоположности смешиваются и исчезают в карнавальном наркотическом полусне.

Этот иррациональный карнавальный момент ритуала всегда связан с переживанием экстаза, в том числе и сексуального, эротического,

того почти «райского» праблаженства, в котором, как кажется, исчезают противоположности, иерархии, запреты, исчезают все виды разрыва. Из этого блаженного ритуального «хаоса», даже когда ритуал заканчивается смертью части участников,

как в человеческих жертвоприношениях или при современной наркотической передозировке,

для оставшихся в живых неизбежно опять (какая неудача!) рождается повседневная речь и тем самым — «космос». Возрождение, новое рождение дуального космоса осознается как прямая цель шаманистского (и не только шаманистского) ритуала. Поэтому, странным образом, неизбежное возвращение вместе с обновленным космосом деструктивного разрыва всегда игнорируется. Но все же бессознательной предельной целью экстатического ритуала, его латентным мотивом является возвращение в желанное невозможное: в счастливое до-дуальное, до-структурное, до-вербальное хаотическое состояние, состояние, когда смерть и жизнь не осознавались, когда не было самих слов «смерть» и "жизнь".

Итак, если ритуал оказывается для участника физически не смертелен (то есть если речь идет не о человеческом жертвоприношении, которое в некотором смысле есть символ человеческой истории), нормальная речь и сознание вновь неизбежно пробуждаются. Следовательно, возрождаются и время, история, и необратимость, а вместе с ними разрыв, осознание смерти\жизни, пространство выбора альтернатив, непредсказуемость и страдание. Естественно, возвращаются и очередные попытки устранить то и другое. Таким образом, этот цикл бесконечно повторяется. Важно при этом, что это повторение, если присмотреться, никогда не носит полностью обратимого характера. Несмотря на все усилия «остановить время», затормозить развертывание речи и сознания как самореферентной, объективирующей способности, речь и язык развиваются, и чем изощреннее попытки остановить это развитие, тем неотвратимее оно происходит, так как для поддержания и совершенствования инструментария борьбы с разрывом и речью нужна дополнительная сознательная и речевая работа. Эта поначалу незаметная дополнительная работа сознания, неуклонный рост рангов рефлексии и есть, собственно, история человека, со всеми ее радостями и ужасами, и он на нее обречен самой природой своей речи.