Ценности пост-тоталитаризма

Тем, кто ценит дружбу превыше всего.

Ценностями я называю то, ради чего человек готов противодействовать возникающим помимо его воли желаниям, порывам, влечениям, страхам. Это значимые вещи, работающие через их рефлексию, осознание существующего и должного, понимание людей, размышление над следствиями и ограничениями. В их работе важен опыт познания, видение истории, интуиция, картина мира, религиозное чувство. Где требуется подчеркнуть особое величие ценности, ее иногда называют святыней.

Тоталитарности требуется подавление мышления о больших вопросах, и уже в силу этого подавление мышления вообще. Тебе скажут, в чем истина; твое дело—хорошенько усвоить и передать другим. Философия, размышление о ценностях и святынях, о картине мира, об истории несовместимы с тоталитаризмом. Тоталитаризм стоит лишь до тех пор, пока он сам и есть рабски принятая высшая святыня. Поэтому тоталитаризм принципиально безбожен. Великий Инквизитор в Бога не верит; освобождающий от рабства и страха становится его узником. Отсюда вытекает одно важное следствие, на которое нечасто обращают внимание: народ, вышедший к свободе после краха длительного тоталитарного строя, особенно дик, безграмотен, чужд истории и цивилизации. Среди такого народа могут быть, и даже в не слишком малом количестве, разнообразные специалисты, бывшие и при тоталитарной системе, но их мышление ограничено специальностью. Такого рода народ представляет собой некое неоварварское племя, отличающееся от древних варваров разве что в сторону еще большей дикости. Разумеется, не все пост-тоталитарные люди—неоварвары, но сила неоварварства в данном случае особенно велика. 

Ведущие ценности пост-тоталитарного народа могут быть лишь крайне примитивными, почти природными, которые коммунизму разрушить окончательно не удалось по причине их глубокого залегания. Именно таковы ценности племенного и кланового единства, родства и дружбы. Нельзя сказать, что пост-тоталитарному человеку совсем уж чужды ценности истины и справедливости, ведь они тоже до какой-то степени врождены. Однако, развитие этим ценностям может дать лишь долгая культура; на скудной пост-тоталитарной почве они едва заметны; так что, в случае конфликта между истиной и дружбой у первой практически нет шансов на победу.  

Ценности кланового единства порождают деление людей на своих и чужих. В отношении первых находят себе место устремления к истине и справедливости, но по отношению ко вторым все хорошо, что помогает своим: применение насилия и распространение клеветы ограничены лишь желаниями и возможностями, но не принципиально. Борьба кланов умеряется лишь победой одного из них и навязывания им порядка, основанного на общемафиозных понятиях; строится пирамида власти, как единая мафия, где статус человека определен его положением в пирамиде. Разумеется, эта пирамида абсолютно чужда принципам универсального права, ее ценности совершенно иные.

У клановой, или мафиозной, этики есть кардинальный, экзистенциальный, недостаток: ей нечего ответить чувству ничтожности человека перед временем и вечностью. Паллиативы, однако, имеются. Как только вечное напомнит о себе, можно пойти в церковь, поставить свечку, заказать молебен; глядишь, и отпустит, и можно будет опять жить привычным образом. Другой паллиатив состоит в выходе к энергетике национального, пробуждении ее в милитаристском раже, растворении в коллективе, дающем забвение своего ничтожества. 

Таким образом, видно, что народ, вышедший из достаточно долгого тоталитаризма (настолько долгого, чтобы старая культура забылась) может построить лишь мафиозное общество, склонное к крайне поверхностной религиозности и милитаризму. А коли так, то улучшение подобного общества возможно лишь на путях его длительного философско-религиозного просвещения.