Хорошая жизнь и жертвоприношения

Справедливость требует самопожертвования. Уже рассмотрение вопроса о правоте или неправоте требует полного отвлечения, отречения от интересов, страстей и инстинктов рассматривающего, его самозабвения, сосредоточения на самом вопросе. Но в еще большей степени требует жертвы реализация того решения, которое при непредвзятом, беспристрастном и понимающем рассмотрении было найдено справедливым.

Для того, чтобы судья решал дело по справедливости, не уступая давлению взяток и угроз сильнейшей стороны, он должен решиться на эту жертву. Ценность справедливости должна перевесить в его душе совместный вес соблазна и страха. Если не так, то приговоры судьи будут злодейскими, он перейдет на сторону сил тьмы, станет их агентом. То же самое можно сказать и о любом представителе любой из ветвей власти. Или готовность к жертве, или соучастие в злодеяниях.

То есть, общественная справедливость может присутствовать хоть в какой-то степени лишь у того народа, где готовность к самопожертвованию ради нее достаточно высока, чтобы обеспечить необходимое число справедливых судей, депутатов и чиновников. А если она и еще выше, то уже и жертв почти не потребуется, все будет выглядеть так, будто справедливость естественна и реализуется как-то легко, сама собой. Комфорт может быть лишь там, где ради правды готовы жертвовать и большими, чем комфорт, вещами. Тут некий парадокс: готовность к серьезной жертве постепенно снимает саму проблему, где жертва бы требовалась. Но это завоеванное благо должно еще иметь и постоянную поддержку. Если в этом замечательном обществе смысл жертвы выветрится, окажется забыт и утрачен, оно постепенно сползет в то же болото. Низкая готовность к самопожертвованию, отказ в нем, оборачивается громадными утратами и катастрофами социального порядка, больно бьющими по всем, не исключая и привилегированных. В обществе торжествующей несправедливости проигрывают все, в том числе и ухватившие кусок власти и капиталов. Этим последним кабы не хуже всех даже достается, и тем хуже, чем жирнее кусок. Они, их дети и внуки должны жить под серьезной охраной, отделенными от народа стеной зависти, ненависти, страха и жажды мщения. Человеку дано восприятие эмоций, на него направленных. Каково же тем, кто окружен гигантским эмоциональным негативом, кто должен загораживаться от него стенами крепостей и легионами охраны? Не знаю, как решит читатель, но автор этих строк ни за какие коврижки на такую участь бы не согласился. Трудно придумать хоть что-то хуже. Лучше жить впроголодь, лучше и погибнуть с легким сердцем и чистой душой, чем жить негодяем среди негодяев, окруженным, вместе с детьми, справедливой ненавистью и презрением. И мне кажется, в принципе многие бы согласились с таким тезисом. Беда, однако, в том, что соблазн соучастия во зле приходит не в полный рост, а постепенно, и человек не замечает отравы, принимаемой им не враз, но в медленно нарастающих дозах. Не замечает, и втягивается, уступая всякий раз лишь еще чуть-чуть.  

Мне часто приходилось слышать и читать уничижительные суждения касательно справедливости. Что она есть требование завистников и лохов. Что она есть полезная пудра для мозгов простакам. Что вообще нет никакой универсальной, объективной справедливости, а есть бесконечные, часто непересекающиеся вариации культур на эту тему. В ответ на все эти уничижения, я задаю вопрос: если народ, в своем большинстве, с презрением относится к идее справедливости, и тем более жертвы ради нее, откуда в его среде возьмутся справедливые судьи и чиновники в нужном числе? А если таковой слуга народа и обнаружится где, противу всех правил, почему его сразу же не уволят, не посадят, не убьют? Каким может быть начальство у такого народа? Разве не обречен он будет на жестоких и беспринципных правителей, лжецов и проходимцев?

Почему власть в России фатально дурна? До падения советчины можно было всё ею и объяснять, уходя от вопроса об источнике её силы. Но вот она рухнула, уже второй главноначальник второе десятилетие отмотал, а власть все хуже некуда. Можно, конечно, всё на начальников валить и на невезение с ними. Но, может быть, не в них все же дело? Если властители не навязаны народу иноземными захватчиками, то, может быть, народ достоин-таки своих правителей?  

Представим себе, что волею небес или случая верховная власть достается прекрасному во всех отношениях человеку, но идея жертвы ради справедливости у народа не в чести. Какой может быть судьба у такого правителя? Каким образом он смог бы реализовать свои функции главы государства, на кого при этом опереться? На кого можно опереться в народе, где ради справедливости почти никто ничего не пожертвует? Ну, в такой стране могут обладать силой только бандитские объединения, никаких больше. На них только и пришлось бы опираться верховному правителю, а на кого же еще? Всякая иная попытка быстро бы обнаружила свою несостоятельность. А опираясь на бандитов, имея дело по преимуществу с ними, разве не стал бы этот замечательный властитель в скором времени бандитским главарем во всех смыслах? Совсем крамольный вопрос задам напоследок: может быть Путин или кто-то типа него был неизбежен по выходе из коммунистического безумия? С чего бы решить, что народ, еще недавно себя с энтузиазмом или с холодным спокойствием массово уничтожавший, прицельно губивший в первую очередь своих лучших сыновей и дочерей, вдруг окажется способным к разумной самоорганизации, к деятельному утверждению справедливости вплоть до самопожертвования? Не следует ли решить, что ничего доброго на такой земле не прорастет, покуда она будет той, что есть; что ничего иного та земля не заслуживает, где понятие жертвы извращено, забыто и оплёвано?  

Но откуда же возьмет силу человек, чтобы принести жертву справедливости? В дискуссии с теологом и священником о. Коплстоном философ Бертран Рассел отвечал на этот вопрос просто: если так воспитан человек, то он и поступит по справедливости. А нет, значит нет. Нередко и на природные склонности тут кивают. В общем, добрые люди поступают по-доброму, а злые по-злому. Но ведь этот ответ никуда не годится: он соединяет в себе банальность и неправду. Проблема в том, что почти всегда человек, идущий на несправедливость, знает об этом, и восторга от своего злодеяния не испытывает. Проблема в том, что очень часто средние, некровожадные, не слишком алчные, более-менее добрые люди идут на злые дела. Для того, чтобы судья вынес справедливый приговор, а не тот, что от него требует заинтересованная сильная сторона, он должен любить справедливость более комфорта, более жизни даже, и не только своей, но и, страшно сказать, своих детей. Разве не противоестественна такая зашкаливающая любовь к справедливости? Ведь естество, жизнь, биология требует заботы о себе и своей семье, прежде всего. Выживают те, кто эффективнее о себе заботится. А потом уже, по остаточному принципу—заботятся об остальных и об остальном. А тут требуется пойти против этой естественной иерархии ценностей, которую Кант именно в этом смысле называл радикальным злом, то есть коренным злом. На каком основании такой переворот ценностей может реализоваться, почему и какой силой? Еще вернее подобные вопросы ставить не в третьем, а в первом лице: на каком основании лично я, ну очевидно добрый человек, мог бы принести такие великие жертвы? Вопрос здесь не в том, чтобы как-то объяснить жертву, кем-то совершаемую, а понять, в глубине своей души, источник той сверхъестественной силы. Не объяснить, не explain, а понять, understand.  С чего ради я сам, на месте судьи под давлением, вынес бы справедливый приговор? Не почему кто-то вынес?, а какой силой я бы вынес его? Человек поистине религиозный знает ответ на этот вопрос. Может быть, и ему не всегда хватит такой силы, но тогда он придет в ситуацию глубокого внутреннего разлада, тяжелого конфликта, снимаемого подлинным, а не фальшивым покаянием, подлинной духовной победой. Для нерелигиозного или поверхностно религиозного человека такой источник силы может быть лишь абсурдным требованием идти против естественного желания жить, неприемлемым требованием плыть против течения, принести себя и своих детей в жертву народу или человечеству. Герои справедливости среди атеистов и агностиков бывали, конечно, чего только не бывало в этом мире. Но такой героизм может быть лишь абсурдным, именно потому он и редок среди героев.

Лишь сверхъестественной силой народ может выйти из болота беззакония и тотальной несправедливости к более-менее цивилизованному правовому обществу. Естественные силы его как раз в болоте и держат. Должен быть некий минимум героев, готовых принести жизнь в жертву справедливости, и этот минимум отнюдь не мал. Там, где побеждает индивидуальный, семейный или клановый эгоизм, складываются не правовые, а мафиозные и мафиозно-фашистские общества, с той или иной вариацией войны всех против всех, войны кланов и умеряющей такие войны тирании. Война и тирания—расплата за неспособность принести жертву.     

Когда безоружные люди выходят на улицы и площади, требуя справедливости, а другие люди этой же страны, вооруженные до зубов, их бьют, калечат, травят и кидают за решетку, и те и другие знают, как правило, где справедливость. Но одни приносят ей в жертву себя, а другие, наоборот, ее в жертву себе приносят. Разница упирается в ценности, но ценности не врождены человеку, они зависят от многого, и в немалой степени—от общей картины мироздания. Одно дело—мыслить себя всего лишь одним из мириадов живых существ, брошеных какой-то бессмысленной силой в ничтожную точку бессмысленного же пространства-времени. Тогда и справедливость столь же бессмысленной становится, как и всё. Совсем другое дело—видеть жизнь как великий дар, таинственно отпущенный мне Небесным Отцом, дар, за который мне предстоит дать серьезный отчет, и не только перед Его милостью, но и Его строгостью.