Загадочная ошибка Карла Поппера

комментарий к посмертному интервью философа

НЕ МОГЛО БЫТЬ, НО БЫЛО

В интервью известного философа Карла Поппера рабби Эдварду Зерину, вышедшем, согласно условию Сэра Карла, только после его смерти, есть одно особенно странное место. Вот это: 

 «Существует возможность не только зла, но также “радикального зла”—термин был введен Кантом. “Радикальное зло” есть совершение с человеком такого, что даже самые сильные, лучшие люди оказываются сломлены духом. Не думаю, что Кант имел хоть какое-то представление, о чем он говорил. До Гитлера у меня не было никакого понятия, чем могло бы быть “радикальное зло”.»

Что же здесь странного?—спросит читатель—термин Канта не слишком известен, требуется его разъяснение, Поппер его и дает. Да, разъяснение, но дело в том, что Кант совсем не то называл “радикальным злом”, не крайние формы насилия и жестокости, как и помимо Поппера мог бы подумать незнакомый с кантовым понятием читатель. 

Термин этот, введенный в поздней кантовской книге “Религия в пределах только разума”, означает укорененную в человеке наклонность разрешать противоречия долга и чувственной природы человека в пользу последней. Слово “радикальный” (нем. radikal) здесь стоит не в смысле экстремальности, но в смысле фундаментальной укорененности, от лат. “radix, radicalis”—корень, коренной; это тот же корень, что и в английском root, и в русских редьке и редиске. По сути дела, “радикальное зло” Канта очень близко библейскому “первородному греху”, неустойчивости человека перед соблазнами, укоренившейся в нем с предвечных времен. Вот как вводит это понятие Кант:

“Суждение ‘человек зол’ выражает только то, что человек сознает моральный закон и тем не менее принимает в свою максиму при случае и отступление от него…. эту естественную склонность ко злу… мы можем называть изначальным (radikales), прирожденным (и тем не менее нами самими нажитом) злом в человеческой природе… Это зло является коренным, так как губит основание всех максим. Как естественная наклонность, оно не может быть истреблено человеческими силами, что потребовало бы помощи добрых максим, и чего не может быть, если высшее субъективное основа­ние всех максим уже испорчено. Но тем не менее должна быть возможность превозмочь эту наклонность, так как она действует в человеке не через природный закон, но через свободу.”

Читателю судить, насколько ясно Кант определил введенный им термин, но одно, на мой взгляд, несомненно: не надо быть большим философом, чтобы не перепутать кантово “радикальное зло”, абстрактную человеческую податливость к пренебрежению долгом, с крайними злодеяниями насилий и жестокости. То, что одно с другим некоторым образом связано, вовсе не означает, что одно другому равно. “Радикальное зло” универсально; так или иначе, как голос соблазна, оно присуще, видимо, каждому человеку. Крайние же злодеяния, хотя иногда и становятся массовыми, в целом, слава Богу, достаточно редки. 

Таким образом, мы должны заключить, что Поппер на ровном месте вводит общественность в заблуждение, предлагая ложную дефиницию кантовского термина. Деваться некуда: мы должны заключить, что это не Кант, но Поппер не знал, о чем говорил. Книгу Канта он, получается, читал совсем плохо или не читал вовсе, и его наивное представление об услышанном где-то одном из ее ключевых терминов было далеким от истины. Как же, однако, такое оказалось возможным? Как же можно маститому философу, проработавшему горы литературы, не только ни разу не раскрыть важную книгу самого почитаемого им классика философии, но и быть уверенным в своей правоте относительно ни разу не читаного текста? Как же можно публично озвучивать такие легко опровергаемые выдумки? Как же может такое произойти с очень скрупулезным, тщательно взвешивающим слова мэтром рационалистической философии, "критическим рационалистом" номер один? Как же может такое длиться не день, и даже не год, но четверть века, что прошли от времени этого интервью до смерти прославленного философа? 

Но не требуем ли мы, однако, от философа слишком многого? Дал интервью, да мало ли он их давал? Ну, допустил оплошность, а потом и забыл о том, дел много. Корректуру никто не приносил, случая вспомнить о разговоре не было, вот и вся недолга…Но нет, однако же, никуда не годится такая версия. Пожилой философ, икона рационализма, привыкший точно оттачивать слова, знающий им цену, заговорил первый и последний раз на предельно важную, экзистенциальную тему, настолько важную и трудную, что дал позволение лишь на посмертную публикацию—что есть вообще случай уникальный, не только для Поппера, но и на всем философском Олимпе. Два раза с этой целью встречался с интервьюером, берущим его университетский курс молодым раввином, для которого ответы мыслителя обладали исключительным значением. Через четыре года рабби Зерин даже стихотворение Попперу посвятил, "To Sir Karl…", и Сэр Карл стих похвалил. Нет, как хотите, но версия забывчивости есть полный нонсенс. Предполагаемое ей наплевательское отношение к публично сказанному, да еще на такую тему, несовместимо как с утонченно-рациональным характером Поппера, так и со всем духом этого уникального интервью.

Но может быть, Сэру Карлу было просто неудобно признаться своему почитателю в столь грубой ошибке, в обнаружившемся серьезном профессиональном ляпе? Да ведь и это не может быть объяснением происшедшего, и по очень простой причине: не было никакой нужды пока еще непубличную ошибку признавать, достаточно было попросить текст для уточнений и пояснений, и рабби Зерин, несомненно, был бы только счастлив еще одной возможности контакта с великим философом. Но такого не случилось ни через день, ни через год, ни через четверть века. 

В чем же здесь дело? Есть ли у этой невозможной ошибки вообще хоть какое-то объяснение? Когда мы с сыном Львом гадали над этой странной историей, он высказал предположение, которое мне представляется настолько точно замыкающим пазл, что практически не оставляет места сомнениям. Логика этой разгадки требует, однако, напоминания узловых мест кантовой философии морали. 

АБСОЛЮТ ДОЛГА ИММАНУИЛА КАНТА

Кант был прежде всего философом-моралистом. Если в центре декартовой философии стоит “я мыслю”, то у Канта на том же месте высшей аксиомы—“я должен”. В отношении морали и религии он отвергал выведение первой из второй, настаивая на обратном, на выведении религии из морали. Отказав в полной убедительности всем существовавшим доказательствам бытия Бога, Кант дал свое, чья несомненность была в его глазах безукоризненной. Бытие Бога, бессмертие души и свободу воли, три главнейшие проблемы философии, он и разрешил, опираясь на абсолют долга. Проблема долга, как ее рассматривал Кант (а также и Платон с Сократом, к слову сказать), встает во весь рост не тогда, когда исполнить должное приятно и незатруднительно, но когда это сделать тяжело и страшно. 

Давайте для примера рассмотрим судью, ведущего серьезное дело. С одной стороны, есть убедительные данные следствия, есть закон. А с другой—все виды давления: власти, криминала, родственников и друзей. Давление выражается как в виде вполне реальных и страшных угроз, так и в виде немалых денежных сумм. На одной чаше весов—справедливость и страх, на другой—несправедливость, безопасность и немалые деньги. Такова цена справедливости, которой голос долга требует следовать. И тут судья не может не спросить себя: а почему, собственно, долгу надо платить так много? Да, голос долга выше голосов желаний, но настолько ли выше, чтобы отдавать все, сколько ни запросит? Что если голос долга—это всего лишь какая-то особая химия, заложенная в человека эволюцией? И если так, то почему я должен платить этой химии жизнью? Мало ли куда меня будут толкать какие-то биологические программы—чего ради я должен быть их безусловным исполнителем? Мало ли чего там эволюция наворотила в нас—чего ради я должен рабски исполнять ее команды? У меня есть возможность и не исполнить, не платить этим программам безумную цену. Тем более что и нет никакого резона столько платить. А если это долг перед отечеством или человечеством? Нет, столько много я отечеству, обложившему меня бандитами, никак не задолжал. Человечеству же тем более. Таким образом, долг, не получивший поддержки разума, отвергается, власть переходит к тому самому “радикальному злу”. А раз ясно, что высокие претензии долга не имеют разумной поддержки, то и нет никакого резона вообще особо упираться. Раз наш судья решил, что слишком много долгу платить нельзя, что голос долга—это так, химия скорее всего, то и вообще не из-за чего копья ломать. Надо взять деньги, пока дают, и не корчить из себя неизвестно кого. Таков один из вариантов реализации “радикального зла”, его победы над долгом, не поддержанным разумом. Вот как сам Кант разъясняет противостояние долга и “радикального зла”:

"Один член английского парламента сгоряча позволил себе высказать такое мнение: «Каждый человек имеет ту цену, за которую он себя отдает». Если это верно (что каждый сам может решить) ; если вообще нет добродетели, для которой нельзя найти степень искушения, способную опрокинуть ее; если решение вопроса о том, добрый или злой дух склонит нас на свою сторону, зависит от того, кто больше предлагает и более аккуратно платит,— то о человеке вообще было бы верным сказанное апостолом: «Здесь нет никакого различия, здесь все грешники, нет никого, кто делал бы доброе (по духу закона), даже ни одного человека».”

В каком же случае рассматриваемые Кантом бесконечные требования долга могут получить важнейшую поддержку разума? Такое может случиться тогда, когда голос долга, требующий заплатить любую цену, идет оттуда, где сосредоточены все ценности, святыни и смыслы—из центра Бытия, мудрости, святости и любви, обнимающего и спасающего человека. Иными словами, страшные требования долга поддержаны разумом лишь в том случае, если долг открывается как слово всеблагого Господа, Создателя и Небесного Отца. Таким образом, вера в Бога, которая одновременно есть полное доверие и любовь к Нему, есть условие оправданности требований долга в глазах разума, условие преодоления соблазнов “радикального зла”. 

Прошедшие через опыт советских лагерей Шаламов, Солженицын, Синявский подтвердили умозрительные выводы Канта: человеческое достоинство крепче всех сохраняли люди твердой веры, прежде всего попы и сектанты. Скорее же всех его теряли советские и партийные работники.

ПРАВИЛЬНЫЙ ОТВЕТ ВЫГЛЯДИТ ПОТОМ ОЧЕВИДНЫМ

Ограничившись сказанным в отношении кантовой философии морали, вернемся к Попперу, ссылавшемуся на Канта более, чем на кого-либо еще из классиков философии, и с неизменным почтением, если не сказать пиететом, ссылавшимся. Что же Поппер, как он относился к кантовым моральным размышлениям, к центральным для них проблемам отношений морали, религии и чувственной природы человека, к выводам о Боге и бессмертии как условиям разумности долга? Если оставить в стороне данное интервью, то ответ уложился бы в одно слово: никак. Да и неудивительно это; более того—в свете уже сказанного, удивительным был бы какой-то иной ответ. Действительно, Поппер, по собственному признанию, испытывал крайние затруднения при всякой попытке хоть что-то сказать о Боге, уста его замыкались, так что ничего за всю жизнь он и не сказал. Единственное исключение—именно это интервью студенту-раввину Зерину, сумевшему каким-то чудом дважды снять печать молчания и получить драгоценные признания, прежде чем уста философа замкнулись опять, и уже навсегда. Ну а коли не мог Поппер никак произнести имя Божие, то ведь значит и мысль его о Боге была блокирована с той же силой—ведь мысль философа, да еще и “критического рационалиста”, может двигаться только вместе со словами. Ну, а раз мысль о Боге блокирована, то как же можно следовать за Кантом в его размышлениях о Боге и бессмертии? Оговоримся, однако, что слово “Бог” присутствует, и даже весьма, в трудах Поппера, в особенности в его полемике с историческими детерминистами. Там его уста не замыкались, но ведь там—другое. Там Бог обсуждается как космическая, внеличная сила, задающая историю наравне с природой, обсуждается на языке объективного мышления, не предполагающего какого-то личного, экзистенциального отношения. К кантовой моральной философии, однако же, на объективно-научном языке не подойти. Кант выводит Бога как тведыню духа, как источник неколебимой силы, и всякое следование за Кантом требует говорить и думать о Боге именно в таком ключе, в котором Поппер не мог.  Не мог говорить, не мог думать, а значит, не мог и читать. Вот, собственно, и разгадка странной ошибки Карла Поппера, что предложил мой сын Лев. Мне кажется, в ее свете все многочисленные странности этой истории становятся натуральностями, что и показывает ее убедительную силу. Понятно становится и почему Поппер не знал о “радикальном зле”, и почему не исправил ошибку за четверть века. Та недоступная ему земля, на которую его каким-то чудом удалось вывести Эдварду Зерину, снова стала недоступной после окончания их разговоров.  

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ: АГНОСТИЦИЗМ И ОТКРЫТОЕ ОБЩЕСТВО

Основные ценности Карла Поппера группируются вокруг понятия “открытого общества”, вынесенного им в заглавие двухтомника, вышедшего в Лондоне в 1945 году. Термин был введен Анри Бергсоном в “Двух источниках морали и религии” (1932), и означает открытость новому, благоприятствие творчеству граждан, что предполагает господство права, основанного на уважении свободы слова и других базовых свобод. Противоположным открытому обществу, устремленному в будущее, является закрытое, чьи ценности сфокусированы посредством определенной мифологии прошлого. Закрытое общество видит своей главной задачей сохранение своей особости, (“особнячество” А.Л.Янова), наперекор критическому мышлению, наперекор сравнению с соседями, наперекор их увлекающему влиянию. Соответственно типичными для закрытого общества является ксенофобия, мифологическое сознание, подавление рациональности, тоталитарная цензура, раздувание агрессии. Закрытость поддержана показательными расправами с врагами народа/отечества/церкви, предателями, космополитами, агентами и шпионами, развратителями молодежи, осквернителями, кощунниками, продавшимися, наймитами, ненашими, чуждыми элементами, антисоветчиками-русофобами, пятой колонной и т. д. 

Но каким же образом исходное закрытое общество может перейти к открытому, и как ему не упасть обратно в закрытое состояние? 

Критическое значение для открытого общества имеет правовая система, ее достаточно надежное функционирование. А это означает, что судья, о котором мы уже заговорили выше, должен основывать приговор на законе, универсальных нормах права и гуманности, а не под воздействием тех или иных давлений. Но в эпоху краха закрытого общества и соответствующей ему идеологии на ничем не сдерживаемый простор выходят эгоистические интересы, быстро оформляющиеся в интересы клановые, мафиозные, круга друзей и родни. И эти кланы вместе или врозь давят на судью. Что же может перевесить в душе судьи это клановое давление, и дать ему (ей) силы рассмотреть дело непредвзято и вынести приговор по закону и совести? Тут ведь требуется немало пороху; требуется, без преувеличения сказать, подвиг. А подвиг требует вдохновения. И в чем же наш судья найдет источник такого вдохновения? Вера может вдохновлять, может давать невероятные силы, а вот агностицизм может? В агностицизме, пусть и дополненном попперовскими увещеваниями воздерживаться от беззаконий, несправедливости и антигуманности можно найти судье такой источник силы, что позволил бы выстоять перед бандитами всех родов?  Разве не очевидно, что уже сама постановка такого вопроса нелепа? Ну а раз так, то и нет шансов выбраться этим путем в открытое общество. На такой даже не кляче, но пустом месте, как агностицизм, пусть и дополненный общечеловеческими сентиментами, никто никуда и не ездил. 

Кант искал все возможности для укрепления силы духа перед лицом трагических испытаний. Вера в Бога и утверждалась им как такая сила. Именно из этого принципа Кант выводил религиозные истины, доказывал их. Судья, понявший Канта, укрепил бы свою силу духа. Поппер же утверждает нечто противоположное—монотеистическая религия опасна, чревата фанатизмом. Да и претензии к Создателю возникают немалые. А потому лучше держаться от такой веры подальше, агностицизм есть правильный выбор. Нет сомнений, что судья, последовавший Попперу, фанатиком не станет. Но и силы духа агностицизм никак не прибавит. И то сказать: не может ведь, как учил Сэр Карл, человек противостоять радикальному злу. Ну и нечего упираться. 

Религиозная немота, блокирующая вместе с устами и мысль, лишила Поппера простой способности ознакомиться с книгой столь почитаемого им Канта. Но, в конце концов, эта беда не самая большая. Гораздо хуже то, что религиозный паралич не дал увидеть, что на казавшемся спасительным агностицизме до открытого общества никак не доехать. Да, на такой машине никого не собьешь, но это достоинство пустого места, открытого, как подчеркивал Кант, всем ветрам радикального зла.  

БЛАГОДАРНОСТЬ

Благодарю всех, кто откликнулся на "Посмертное интервью" и тем самым помог мне более точно выразить основные идеи этого комментария. В особенности я признателен Мише Аркадьеву, и не только за его неизменно-активное участие в философских дискуссиях, но и за ценное указание мне в наших обсуждениях "Веры в разум" на отличие кантова "радикального зла" от крайних его проявлений. Тогда, не прочтя Канта и поверив Попперу, я смешивал эти вещи. И, как всегда, я весьма признателен Алеше Цвелику за неизменно ясное и отчетливое выражение понимания обсуждаемых нами глубоких проблем. 

Дискуссия к этой статье общедоступна здесь.