Когда я официально объявила семье и друзьям об эмиграции и о купленном билете, меня начали пугать. «Заскучаешь! Они же там совсем другие люди! Не сможешь! Вернешься!», - убеждали меня активнее всех те, кто так и не осилил ни одного иностранного языка, и кто не проводил за границей больше пары недель.
Вечером того же дня в растрепанных чувствах я бродила по Кунцевскому лесу. Лето было на исходе, пахло мокрой травой, хвоей, грибами и костром. Вдалеке лаяли собаки. Я достала телефон и сфотографировала сначала поляну в закатных солнечных лучах, а потом крупно черно-белую кору старой березы.
На решение валить у меня ушел примерно год. Окружающая реальность с каждым днем раздражала все больше. Атмосфера ненависти, агрессии и тупого самодовольства сгущалась. Новости вызывали изматывающие приступы стыда и бессильной ярости. Спорить, ссориться и доказывать очевидные вещи надоело до чертиков. Комфортно я себя чувствовала только в компании коллег-журналистов. Потребление сигарет и дешевого вина росло в геометрической прогрессии. Света в моем персональном российском тоннеле видно не было. Большинство самых близких подруг уехали из страны еще раньше. В Москве было пусто, грустно и страшно.
Упаковав в два чемодана все вещи, прихватив с собой «Темные аллеи», «Белую гвардию» и сборник Анны Ахматовой без всяких сожалений я улетела в Аргентину. С того момента прошло десять месяцев, и я ни разу не пожалела.
Первые признаки того, что принято называть ностальгией, появились в феврале. Среди столиков кафе на одной из центральных улиц Буэнос-Айреса я заметила одинокую тоненькую березу. Не знаю, откуда она там взялась. В окружении платанов и омбу с их гигантскими кронами, береза выглядела так жалко, что я даже подошла дотронуться до ее блестящих листьев. Удивленный официант в черном фартуке посмотрел на меня с интересом.
Неделю спустя я разрыдалась на службе в православной церкви. Ее построили еще до революции 1917 года: синие купола, старинные иконы и фарфоровый иконостас, привезенный из Украины. Воссоединение с РПЦ церковь на улице Бразилии не признала и московскому патриархату не починяется. В ней царит какая-то особенная литературно-эмигрантская атмосфера, от которой хочется вернуться в Россию, но не в современную, а из рассказов Бунина и романов Шмелева.
Чуть ли не каждую ночь мне стало сниться детство: старый парк около дома бабушки, горячий песок волжского пляжа, школьные парты, первая любовь, вкус ряженки и деревенского творога. Я стала чаще слушать старые песни и несколько раз пересмотрела «Москва слезам не верит» и «Служебный роман».
Ностальгия своенравна, коварна и внезапна. Она мастерски напускает туман на прошлое и мутит мысли. Для эмигрантов прошлого ностальгия была смертельно опасна, а сейчас, к счастью, переносится не тяжелее насморка. И все спасибо интернету. Открываешь с утра российские новости, и как будто нет между вами тысяч километров и Атлантического океана.
Ватный кокон стал только толще и плотнее. Гениальную директрису моей школы после 25 лет работы выгнали за независимость и дерзость. Во дворах моего детства сумасшедший догхантер зарезал женщину, пытавшуюся спасти бездомного пса. Еду жгут и давят на глазах живущих впроголодь пенсионеров. А врать, воровать и хамить, кажется, стали только больше и наглее.
Очевидно, что все, по чему я скучаю, существует только в моей памяти. А на чужой праздник варенья во время чумы как-то не тянет. Сыр, мясо, вино и честные выборы вкуснее ваты с нефтью.
