Зазывал петух утро, а оно не шло.
Сом проснулся, но не поднимался: картинка мира не открылась ему. Он полежал так ещё с минуту: всё нет её. Что ж это? Начал работать зрачками, и мир задвигался перед ним. Потёр кулаками кроличьи глаза, поднялся. Ноги сами встали в свои подошвы.
На кухне горло промыл, как рану, замазал мякишем, корку в карман убрал. Увеличился в ватнике. Всё, и пора. У дома отклеил листья с лопуха, собрал росу, умыл больные глаза. Пахло осенью, сырой землёй.
«Раскопать бы тут всё, решал про себя Сом, разобраться в чём тут дело, что было да как стало, как замышлялось. Никому же и дела нет, кроме нас самих».
Он пнул какую-то палку, какую уже пинал когда-то, может, соседнюю от неё. Где-то по-старому залаяла собака раз и заткнулась. Девкин камень лежал под ворохом незнакомых листьев, колодец с вечера не открывали, и только слепой бы безошибочно добрался до него в этом огненном пламени.
«Как быть, когда всё в мире прибывает? – думал мельник. Земля растёт, деревья ширятся, люди из кульков становятся большими валунами, одеваются в кожи. Откуда всё это берётся вообще? И кому это нужно? Только болезни нас уменьшают. И ещё что-то… не знаю что».
Он и сейчас был слегка приуменьшен, как его вера в себя, как его память. Вот и прогон меж Темновым домом и домом Кривых ему казался шире, дорога до села длиннее и церковь выше. Но не обман зрения мельчил Сома.
Впереди грубо сколоченная сороконожка перебегала мокрую змею. И только так, а не наоборот случилось ложно понять превосходство одних над другими. Сом глухо стучал по хитону плашкотного моста, и шаг его был равномерен. Вода текла на север, мельник смотрел на юг; так или иначе, а он засунул в незаметно заштопанный карман ладонь и вытащил предмет, похожий на пестик для молотьбы чёрного перца или орудие убийства, или пресс-папье, о существовании которого Сом не подозревал, и бросил его от беды подальше, то есть от рук своих. Камень бултыхнулся.
Сом продолжил мерить вторую половину моста и насчитал сорок две пары бочек. У комля холма ходил-бродил косой мальчик Федька. Он бубнил вот это:
– Почему я такой маленький? Ну почему я такой маленький, незаметный и больной? Почему обо мне никто не знает? Почему никто не знает, что я больной, что я маленький и незаметный? Пусть бы и не замечали и не сочувствовали, а знали только, что есть я такой на свете: больной, маленький и незаметный. Ну почему всё так? Кто же виноват?
Сому отозвались эти слова в подвздошье, что-то защебетало внутри него. Он не знал, с чего начать. О том, чем продолжить, и не думал. Сказал:
– Я тоже. Я ттоже.
– Что ты тоже? – Зло спросил Федька.
– Тоже ббольной…
Косой мальчик посмотрел на него, а как будто не на него, посмотрел, и завопил:
– Ааа! Вот оно что! Всё такие, как вы, которым всего в достатке: и свободы и уму, и разуму, взяли манер жаловаться, вот Он о таких, как наш брат, и забывает. О настоящих страдальцах, о которых и не думает никто.
Сом протягивал корку, точно говорил: «Видишь же: я думаю». Постоял из грусти на мальчишку и пошёл в холм. Мельник поднимался по склону, не думая о ногах, поскальзывающихся на росе. Ему было неудобно подниматься и быть наравне с Федькой. Но на вершине совесть кончилась. Плешивая земля демонстрировала свои прорехи. Сом утвердил верность тропы до мельницы и вошёл в свой личный храм.
На закате он вышел. В свете новых дней места для хлеба оставалось всё меньше. Человек больше спал, меньше ел, раньше умирал, а с ним и бог уменьшался. Холм незаметно остался позади. Корки под ним не лежало.
«И чего он ворчит на меня? Я же люблю его. Не так, как себя, наверное, но тоже неплохо». Вдруг Сом представил выбор между Федькой и женой и отвернулся от него.Остановился на реке и заглянул в: вода. Сом вылавливал в течении свои мысли, как чаинки, и думал их: «Кабы жена моя была русалкой, нет, лучше владычицей морской! Я бы тогда повелевал этой речушкой, и была бы не Кратка, а какая-нибудь… эээ… ну что-нибудь такое! И напустил бы туда рыбы во всё теченье. И рыбаков бы по берегам рассадил, пусть ловят, радуются. Хорошо быть большим. Большим и добрым».
Но Сом не был большим, и добрым был в меру, на столько, чтоб не думать: хорош ты или плох.
В деревне мельник угадывал дома по занавескам, и где-то вдали свой. Ещё дальше деревня поворачивала за угол и там уже чёрт знает как продолжалась, до того Сому не было дела. Он знал, что вот тут лежит Девкин камень, а вон там стоит колодец, и каждый из них сам себе полнота и глубина. И этого знания хватало на долгие часы раздумий о прямоте человеческой, коей не было ни у того, ни у другого. Прямота Сома была сгорбленная, и в этом положении он выбирал камень из груды в карман греть, нагибался на порожке, с поклоном протягивал хлеб, клал ватник к печи, и ел так, что пища проделывала маршрут по букве Г, которая с годами превратится в /\.
Только в кровати он распрямлялся, потому то иначе в ней лежать не получалось. Жена читала молитвы под свечой. Потом запахло фитилём, заскрипели пружины. Человеческое лицо упёрлось в стену и спросило:
– Сом, а ты не знаешь, кто такой Васька?
– Какой?
– Да вспомнился какой-то. Не ты ли мне рассказывал?
– Я Васек не знаю. Какая-нибудь мелочь, наверное, а не человек.
– Наверное.
– Иначе бы помнили.
– Да помнили бы, это да. Ну, спи, утро вечера мудренее.
