Савелий Пастухов был обычным человеком. У него был обычный рост, обычный вес, обычный цвет волос; он жил в обычной квартире на окраине города, служил инженером на бумажном заводе, получал обычную зарплату, которой ему не хватало, поскольку Савелий Макарович любил пить пиво с друзьями. Их у него было двое. Гектор Фомич Рыбин и Жора Мирный. Рыбин работал бухгалтером в столовой, а Мирный тренером по плаванию в спорткомплексе им. К.У. Черненко. Все трое по разным причинам были холосты. Пастухов побаивался женщин, скорее даже ответственности, которая ляжет на него в случае женитьбы. Рыбин считал себя настолько внешне непривлекательным, что и не думал о романе, который мог бы перерасти в супружескую жизнь. Мирный пережил несчастную любовь к студентке из Политехнического, которая бросила его ради переводчика с языка волоф. Мирный ломал стекло в руках, просил ее не уходить, но она ушла.
Мечтой жизни у Пастухова было попасть на концерт Евгения Петросяна. Он часто говорил об артисте с друзьями.
– Я, ребята, как его вижу, сразу за живот. Не могу.
Несколько раз Пастухов приезжал в Москву, ночами стоял в очереди, но билета ему никогда не доставалось. Однажды он купил билет в метро по двойной цене, но тот оказался фальшивым, и контролер Пастухова не пропустил. После этого случая Савелий Пастухов целую неделю пребывал в депрессии.
– Неужели так умру и на его концерте не буду?
Друзья его утешали. Пастухов воображал, как он сидит в первом ряду, в центре и, сразу же после окончания концерта, первым выходит на сцену, чтобы вручить Петросяну букет фиалок, а если повезет, пожать ему руку.
– Нужно ему письмо написать, – предложил однажды Рыбин.
– Да сколько ему таких пишут, – возразил Мирный. – Может, цветы послать?
– Нет, лучше письмо. Я его сам в Москву отвезу, – сказал Рыбин. – Напишем, а я отвезу.
– Отвезти я сам могу, – сказал Пастухов.
– Нет, ты здесь оставайся. Пусть тебе будет сюрприз. Заглянешь в ящик, а там письмо с обратным адресом: от Петросяна.
От этих слов Пастухов смутился. Смутившись, он начинал быстро моргать, а иногда слегка заикаться. В целом он был человеком стеснительным, но при этом все же не робким.
Сочинять начали в воскресенье. Купили десять бутылок пива, Рыбин записывал.
«Дорогой Евгений Петросян, мы Вас очень любим».
– Стоп, – сказал Рыбин, отложив ручку. Так нельзя. Он подумает, мы педерасты какие-то.
– А как? – спросил Пастухов.
– Дорогой Евгений Петросян, мы вас очень ценим!
– Да, так лучше, – поддержал Мирный. – Пиши. – Он открыл пиво и сделал глоток. Рыбин написал фразу.
– А дальше?
– Мы смотрим все ваши концерты по телевизору, ни один не пропустили. Но вот, к сожалению, вживую вас никогда не видели.
– Так хорошо, – сказал Рыбин, записав мысль.
– Мы хотим рассказать Вам о нашем друге, Савелии Пастухове, который особенно влюблен в ваше творчество.
– Да нет, «влюблен» нельзя.
– «Ценит».
– Пиши! Который особенно ценит...
– Так «ценит» уже было.
– Который любит...
– Отлично! Пиши: который особенно любит ваше творчество и мечтает побывать на вашем концерте.
– Ребята, а вдруг письмо не дойдет? – забеспокоился Пастухов.
– Если правильно напишем – дойдет! – успокоил Мирный. – Пиши дальше: Дважды в год, на протяжении уже пяти лет, Савелий приезжал к концертному залу, чтобы купить билет, но потом всегда уезжал без билета. Слишком много людей хотят попасть на ваш концерт, поэтому нашему другу билета всегда не хватало.
– Здорово! – восхитился Рыбин, отпив из горла.
Пастухов напряженно всматривался в текст, он словно заряжал его положительной энергией.
– Мы особенно помним ваш номер про Му, – продолжал Мирный. – Так смеялись, что даже пиво на систему пролили при записи.
– Зачем такие подробности? – спросил Рыбин.
– Приятно человеку будет. Непонятно?!
– Понятно, но давай ближе к делу.
– А ты не торопись. Письмо выгладить нужно. А я, сам понимаешь, не Валентин Пикуль, – сказал Мирный, вдруг ощутив себя писателем.
Друзья выпили по бутылке, затем снова принялись за работу.
– Дорогой наш любимый артист, обращаемся к вам с просьбой помочь нашему другу Савке Пастухову достать билет на ваш концерт. Будем очень признательны вам на всю оставшуюся жизнь. От всей души: ваши Гектор Рыбин и Жора Мирный.
Перечитав письмо, Мирный заклеил его в конверт и начертал приблизительный адрес, который им удалось узнать по телефону. Пастухов не спал всю ночь, ворочался в постели, ходил на кухню за холодным пивом, представлял, как Петросян получит конверт, распишется в его получении. Пастухов сдерживал себя, чтобы не воображать следующий шаг. Даже своим мыслям он не отдавал самое сокровенное. В таких случаях говорят: он боится об этом думать. Суть этого страха в том, что человек не хочет отдавать представлению ожидаемую им реальность, сладкий кусок бытия.
Утром Пастухов отправился на почту.
– Заказным? – спросила почтальон.
– Обязательно! – почти умоляюще произнес он.
Почтальон прочла адрес, потом посмотрела на Пастухова.
– Петросяну. Артисту?
– Ему, – ответил Пастухов с восторженным волнением, будто в этот момент приобщился к чему-то высшему. – Вы думаете, дойдет?
– А я не думаю, – отрезала почтальон. – Я тут такого навидалась, лучше любого Петросяна. Кому только не пишут. Один, вон, самому Горбачеву написал, просил вылечить от алкоголизма.
– Ну и... ответ-то пришел?
– Какой ответ?! Алкаш этот тут месяц всем покоя не давал. Говорил, что это мы письмо Горбачева потеряли. Потом его, слава Богу, увезли.
– А куда увезли?
– А я почем знаю? Видать, лечиться.
Пастухов напрягся. Он хотел расположить почтальона, сказать ей какие-нибудь приятные слова, а может даже подарить букетик фиалок. Он подумал, что от нее многое зависит. Она как шаман, связывающий небо и землю.
– А девушка тут одна, она вообще Николаеву написала, предлагала ему на себе жениться, – почтальон хихикнула. – Во дуреха!
– И что, тоже не ответил?
– Не ответил.
Настроение у Пастухова начало портиться. Он понимал, что шансов получить ответ у него мало, и даже если он его получит, то наверняка отрицательный.
– Вот здесь распишитесь, – почтальон поставила галочку внизу бланка.
Пастухов расписался. Он было хотел ее спросить еще о чем-то, но потом передумал, мысленно простившись со своей мечтой.
Три последующие недели протекли ровно. Как обычно друзья собирались по воскресеньям, пили пиво, обмениваясь новостями.
– Вчера юниоры соревновались. Девчонки по четырнадцать лет, а жопы – бляха муха, – Мирный сжал левый кулак.
– А у нас два дня инспекция ходила, – сказал Рыбин. – Мышей искали. Белую одну нашли, тут и началось: протокол, санэпидемстанция, случаи отравления. Фарш под микроскопом изучали!
– А чего искали? – спросил Пастухов.
– Микробы.
– А я слышал, что в любом человеке их миллион, – поделился Мирный. – Как ни крути, с мышами или без...
– Да не может быть, миллион! – сомневался Пастухов.
– Точно говорю – один миллион. А живем мы, потому что они в нас спят. Иногда некоторые просыпаются, тогда всякие болезни возникают.
– А потом смерть, – подытожил Рыбин.
Каждый отпил из своей бутылки, задумавшись над скоротечностью жизни. Пастухов представил миллион микробов, как миллион алых роз, которых видно только под микроскопом, спят в человеческом теле, пока не получат внешний стимул к пробуждению. Кто знает, люди могут оказаться микробами в каком-нибудь космическом теле, тоже смертном. Савелий Пастухов редко думал о смерти, но когда это с ним случалось, он закрывал глаза и представлял себя сидящим на концерте Петросяна: конец выступления, цветы, овации, все хлопают в ладоши, он единственный не хлопает, но этого никто не замечает.
В начале марта Пастухов обнаружил в почтовом ящике красивый конверт. В нем было три пригласительных билета и письмо следующего содержания:
Дорогие друзья!
Очень тронут вашим вниманием к своему творчеству. Приглашаю вас всех на свой ближайший концерт, который состоится двадцать четвертого, в семь вечера.
До скорой встречи,
Ваш сердечно, Е. Петросян.
Пастухов сел на стул. У него дрожали руки. Он перечитал письмо, затем бережно положил его в конверт и достал билеты. Места были в пятом ряду партера, сбоку. Из своих немногочисленных посещений концертных залов, Пастухов никогда не оказывался так близко к сцене. Теперь он увидит любимого артиста вблизи, и к тому же он не просто попадет на концерт, а придет на него приглашенным с близкими ему людьми.
– Как они были правы, что написали письмо. Жора, Гека, – эмоции захлестнули Пастухова, и он заплакал.
Вечером собрались на кухне. С курицей гриль и ящиком пива друзья переживали произошедшее.
– У меня даже ботинок нет, – признался Мирный.
– Без ботинок нельзя, это верно, – сказал Рыбин. – Но ничего, достанем. Есть одно место, у них там румынские по пятнадцать рублей.
– Что я, в румынских ботинках поеду? Я ж не Чаушеску какой-нибудь.
Друзья рассмеялись.
– А что? Румынские они модные, – вставил Пастухов. – Наш парторг в таких ходит.
– Так я ж не парторг.
– Ребята, о чем спор? К Петросяну едем!
Неделя прошла в хлопотах и сборах. Все было волнительным, одновременно праздничным. Чем ближе Пастухов приближался к мечте, тем больше он ценил каждую минуту времени. Он стал обращать внимание на вещи, которых раньше не замечал. Например, он заметил, что с ним заигрывает Лидочка Берг, чертежница. Прошлой весной получила красный диплом, хотела поехать поработать в ГДР, у нее был хороший немецкий еще со школы. Не прошла по конкурсу, ей предложили Ереван, но она отказалась. В Пастухове ее привлекла застенчивость. Говорят, что женщины предпочитают смелых мужчин, но это не универсальное правило. Есть женщины, которые ищут мужчин с раной, реальной или вымышленной. Застенчивость, как они считают, скрывает такую рану. Лидочка увидела в Пастухове своего человека, покрытого пеленой майи, как она говорила подругам. Если ее приподнять, встретишь бесконечность.
В день концерта друзья приехали в Москву утром. Полдня провели в Третьяковке – много о ней слышали, но бывать не приходилось. Пастухову очень понравился «Достоевский» Перова.
– Надо ж так нарисовать, как живой!
– Будто слушает нас, – добавил Рыбин.
– А я думаю, все дело в натуре. Если б не Достоевский, так бы хорошо не вышло, – сказал Мирный, всматриваясь в руки писателя.
– И то верно. Достоевский – сила! – заключил Пастухов.
«Преступление и наказание» был единственным романом, который он прочитал в институте, пока готовился к зачету по истории партии. В тот момент хотелось чего-нибудь брутального, жестокого. Детективов печатали мало, доставали их в книгообменах или при помощи большего количества макулатуры. Менять Пастухову, особенно, было нечего, а вот макулатурой ему удалось собрать три тома Юлиана Семенова, немного Пикуля и две Агаты Кристи. Все это он прочитал неоднократно, но только в Достоевском, по его собственным словам, находил приют души, когда заучивал наизусть даты первых пятилеток.
– Жаль только, ног не видно, – сказал Рыбин.
– Это специально так сделано, – прокомментировал Мирный, – чтобы все внимание на лице сосредоточить. Оно у него вон какое!
– Глубокое лицо, – уточнил Пастухов.
– Но если ноги дорисовать, лицо бы оно таким же осталось.
– Чего ты с ногами привязался?! – недоумевал Мирный. – Разве у писателя ноги главное?
– Да я ж за реализм, – объяснял Рыбин. – Без ног он какой-то, на Льва Толстого похож.
– А ты его видел, что ли?
– Видел. У нас в поликлинике портрет висел. Долго висел, пока ремонт не начали. А после ремонта на его месте Брежнева повесили.
– Вот ты о чем, – догадался Мирный. – Ну а здесь? Тоже портрет. Ты лучше на руки его посмотри. Видишь, какие чувственные.
– Вижу и не понимаю, как он такими руками такую муть написал?
– Так уж сразу муть, – возразил Пастухов.
– А ты поживи при царизме, еще не то напишешь, – сказал Мирный.
– Слушайте, а пальтишко у него – точно мое! – радостно заметил Рыбин. – Я его много лет носил, а потом в комиссионный отнес. Четырнадцать рублей дали.
– Ты тогда свою Весну купил?
– Точно, тогда! Помните, как мы с ней на Байкал, с палаткой...
– Эх, было время! Всегда ты в походе, и только одно отрывает от сна – куда ж мы уходим, когда за спиною бушует весна... – запел Мирный, разглядывая Достоевского.
– Нас время учило, живи по привальному, дверь отворя... – подхватил Рыбин.
– Чего не говори, с душой написано, – сказал Пастухов. – Настоящее чувство в этом есть.
– Не опоздаем?
– Пора! – Мирный взглянул на часы.
Неподалеку от концертного зала расположились цветочники. Пастухов купил два букета гвоздик. Один он решил подарить артисту до выступления, а второй – после. Толпа текла в холл, контролеры улыбались, проверяя билеты. Часть публики направилась в буфет, где предлагали бутерброды, фанту, пиво, эклеры и миниатюрные наполеоны. Мирный, Рыбин и Пастухов заняли очередь. Все было настолько красивым и вкусным, что в какой-то момент Пастухов побоялся не справиться со всем этим. Все его представления оказались беднее реальности, и сейчас он даже пожалел, что сдерживал свое воображение.
Мирный и Пастухов взяли по два бутерброда с икрой и по эклеру. Рыбин взял бутерброд с балыком и наполеон, и каждый по бутылке пива.
– Вкуснотища, – сказал Мирный, жуя икру.
– Как в раю, – подтвердил Рыбин.
– Почему это в магазинах не продают? – озадачился Пастухов.
– На всех не хватает, – предположил Мирный. – Такое заслужить надо, заработать. А то жрать у нас каждый горазд, а работать некому.
– Так некому, потому что хорошо не кормят.
– Если бы так всегда кормили, вообще б никто не работал. Вот у меня, как чуть слабину дашь, они уже не тренируются, а Ваньку валяют. Недавно, представляешь, один пацан презерватив принес и стал его прямо под водой надувать. Где он его только взял, гаденыш?
– В аптеке, – улыбнулся Рыбин.
– Ладно, ребята, вы тут подождите, а я пойду, попробую его найти, – Пастухов вытер рот салфеткой и взял букет.
– Стой! – Мирный поправил ему галстук. – Теперь иди.
Пастухов повернулся, сердце его сильно билось. Он не успел сделать несколько шагов, как прозвенел второй звонок.
– Тьфу, черт, не успею!
– Савелий! – крикнул Мирный. – Не переживай. Мы его в перерыве найдем. Даже лучше, а то сейчас ему не до тебя.
Петросян вышел к публике в серебристом костюме с бабочкой. Он был стильным и интеллигентным. На последнем курсе института Пастухов прочитал брошюру Аверинцева об интеллигентности, из которой ему особенно запомнились две мысли автора: первая, интеллигент несет ответственность перед народом, вторая – интеллигент не копит денег, а предпочитает бедность. Все это время Пастухов жил по Аверинцеву. Ответственности на работе у него хватало, и денег он никогда не копил. Теперь Пастухов невольно приложил эти принципы к любимому артисту. Ответственность у него колоссальная, вся страна смотрит, а вот, судя по костюму, живет небедно. Но при этом он интеллигентный человек. Значит, размышлял Пастухов, второе положение не всегда справедливо. Хотя, не исключено, что Петросян тоже не копит, а все заработки тратит на писчую бумагу, поездки, гостиницы. Он же писатель, как Достоевский. И руки у него тоже очень чувственные.
Первая часть концерта принесла массу положительных эмоций, которые, порой, не испытываешь за годы. Пастухов, Мирный и Рыбин наслаждались каждой минутой, смаковали текст и хохотали всласть. Петросян повторил историю про Му, и Пастухов опять, словно в первый раз, залился смехом. Ему очень хотелось, чтобы артист посмотрел не него и понял: Савелий Пастухов – вот он!
В антракте все трое отправились за кулисы. Гримерную нашли на удивление просто, и что не менее удивительно, их никто не задержал.
– Ну ладно, мы тебя у выхода подождем, – сказал Мирный перед дверью. – Ты главное, это, от нас тоже там передавай.
– Передам, – пообещал Пастухов, глубоко вдохнув.
Он постучал.
– Открыто, – сказали за дверью.
Петросян сидел в кресле перед большим зеркалом и пил кофе. Вид у него был усталый, даже чуть мрачный. Он взглянул на Пастухова, который держал цветы и был не в состоянии скрыть волнения.
– Вы ко мне?
– К Вам! Товарищ Петросян, вы мой самый любимый артист на земле. Меня зовут Пастухов. Это мы с друзьями написали вам письмо.
Петросян не сразу вспомнил, о чем идет речь.
– Очень рад вас видеть, товарищ Пастухов. Хорошо, что пришли.
– А я как рад! Знаете, я ведь всю жизнь мечтал на ваш концерт попасть, а тут еще с пригласительными. Я вам так благодарен, – Пастухов едва сдерживал слезы. – Это вам, – он протянул букет.
– Спасибо, – Петросян положил букет на столик. – Присаживайтесь. Кофе?
– Ой. – Пастухов почувствовал себя крайне неловко.
Петросян налил кофе из термоса в хрустальный стаканчик и протянул его гостю.
– Сахар на столе.
– Да я без сахара.
– И я без сахара. Хм, как интересно. А вы почему?
– Да, не люблю. Говорят, от него диабет заработать можно.
– Правильно говорят. Я так однажды его чуть не заработал.
– Да что вы?
– Да, да. Дело было в Сочи. Я там два концерта давал, на которых присутствовали студенты из Эфиопии. Русский язык изучали. Вечером они меня пригласили на ужин – жареная селедка с бобами. Не пробовали?
Пастухов отрицательно кивнул.
– Очень вкусно. Ну а на десерт выжатый сахар.
– Как выжатый?
– В Эфиопии самым сладким считается сахар, выжатый из ананаса. У них есть специальные тиски, которыми они это делают. Сахар получается желтым таким, как кукуруза, только в десять тысяч раз слаще. Словом, сладкую жизнь мне устроили. Я ел, пальчики облизывал, а потом ночью так плохо стало. Я понял, что переел. Пришлось снова за селедку браться.
– Селедку?! – удивился Пастухов. Рассказ взволновал его.
– Селедка очень хорошо прочищает организм, а эфиопская в особенности. Учтите на будущее.
– А если селедки переешь, что делать?
– Ананасы есть, – Петросян широко улыбнулся. – А диабета вы правильно боитесь. У меня столько знакомых от него умерло – не перечесть.
Пастухов призадумался, ему стало жаль всех этих людей. Какое счастье, думал он, что Петросян спасся селедкой. Ведь так живешь и не знаешь, в какую минуту твой великий человек пребывает в смертельной опасности.
– А вы боитесь смерти? – спросил Петросян.
– Боюсь, – признался Пастухов.
– Правильно. И я боюсь.
Петросян замолчал. Он допивал кофе и смотрел на цветы.
– Скажите, вы не могли бы мне помочь?
– Я? – удивился Пастухов. – Конечно. Только как?
– Понимаете, мой помощник заболел, я уже было хотел отменять монолог, а тут вы.
– А что за монолог?
– Называется «Хрю». По роману Гюнтера Грасса.
– Не слышал.
– Не страшно. Я вам предлагаю сыграть роль крысы. Согласны?
– Согласен, – тут же отреагировал Пастухов.
– Вот и чудесно! Знаете, а у меня было хорошее предчувствие, что монолог состоится. Зрители его еще не знают, он совершенно новый.
Пастухову показалось, что это все ненастоящее, что все это сон. Он ущипнул себя за колено.
– Ваша роль без слов. Вам нужно будет иногда мычать, иногда хрюкать.
– Разве крысы хрюкают? – спросил Пастухов.
– Эта – особенная. Она пережила ядерную войну.
– Тогда понятно.
– Вы должны ползать по сцене. Когда я до вас дотронусь вот этой тростью, вы похрюкаете, а когда ногой – мычите. Справитесь?
– Попробую.
– Вы меня здорово выручите.
Петросян достал из шкафа костюм крысы и протянул его Пастухову, тот переоделся, и они отправились на сцену.
Публика их встретила аплодисментами. Пастухов пополз по сцене в сторону зрительного зала. Петросян пошел за ним, опираясь на трость.
– У нас на даче завелась крыса.
В зале раздался смех. Петросян коснулся спины Пастухова.
– Хрю.
– Большая такая. Интеллектуальная. Сначала она к нам обедать приходила. Придет, на задние лапы сядет и нюхает.
Пастухов сел на корточки, имитируя крысу, которая ловит носом приятный запах.
– Сначала мы ее решили отвадить от стола, – Петросян слегка ударил тростью крысу по голове.
Пастухов снова хрюкнул.
– Нет, не уходит. Не зря же говорят: каждой крыске по сосиске!
Зал отреагировал смехом.
– На следующий день снова пришла. Села. Лапами так по скатерти, хрусть, хрусть. Так, думаю, не пойдет. Надо принимать серьезные меры, – Петросян пнул Пастухова ногой, затем ударил тростью по затылку.
– Муу. Хрю.
– На следующий день, представляете, приходит ровно в тот же час, мы потом по ней часы стали проверять, садится на свое место и в одном мгновении прыгает на стол – да как! Я даже подумал, не к ГТО ли она готовится? Короче, хватает со стола серебряный нож и наутек. Я за ней. Моя жена за мной. Теща за ней. Тесть, он, вообще-то, у нас инвалид, ветеран войны, он таких тыловых крыс в сорок первом пачками в расход пускал! Так вот, он тоже побежал. Вспомнил былое.
Зал расхохотался. Пастухов начал быстро передвигаться по сцене, следя за фабулой монолога.
– Бегу, кричу, отдай нож, сучара! А она уже в гостиной, прыг на диван, потом на шкаф, на патефон – тесть его из Будапешта привез. Хороший, венгерский. Начала по пластинке бегать.
Пастухов ползал вокруг воображаемой оси, стараясь набрать обороты.
– Ну, думаю, приехали, – Петросян поднял трость и сильно ударил Пастухова по спине.
– Хрю.
Потом ногой в бок.
– Му.
Покрутившись вокруг себя, Пастухов двинулся в сторону зрителей. Они смеялись, некоторые убирали слезинки со щек. Пастуховым овладело чувство, которое он не испытывал никогда в жизни. Ему захотелось обнять всех сразу, облизать слезы на щеках зрителей, зарыться головой в их лицах. Он поднялся на колени, распростер руки и, выпустив слабое «ууу», упал животом на сцену.
– Тут мой тесть снял со стены шпагу, трофейную, немецкую. Ему ее маршал Жуков подарил в Рейхстаге. Снял он эту шпагу и, словно мушкетер, – Петросян поднял трость, – вонзил ее врагу в бок.
Трость прошла по касательной, защепив кусочек кожи на бедре. Пастухов взвизгнул. У него это получилось настолько естественно, что он вдруг ощутил себя настоящей крысой, и даже испугался такого самоощущения. «Крыса» было знакомым словом, Пастухов слушал по радио отрывки из романа с таким названием. Роман Пастухову понравился. Речь шла о животном, бегающем по земле после ядерной войны. Там крыса тоже умела говорить, Пастухов сейчас пытался вспомнить, что именно она говорила. Кажется, она удивлялась, почему все так быстро закончилось, стараясь отыскать кого-либо, кто бы ей объяснил геометрию сферы. Пастухов изучал такую геометрию в институте, но из всего материала он хорошо запомнил только один термин – складка.
– Если враг не сдается, его уничтожают, – сказал Петросян, повертев тростью. Пастухов взвизгнул, но не громко. Он представил, что складка его кожи будет пахнуть сценой. Пастухов понюхал сцену и внезапно услышал грохот аплодисментов. Пастуховым овладело невероятное чувство стеснения. Он понял, что оказался в своей мечте. Он лежал на сцене, которую всегда видел только по телевизору. Аплодисменты становились все громче, Петросян кланялся публике. Пастухов пытался реконструировать в голове, каким образом это стало реальностью, но у него не получилось. Он еще больше застеснялся и снова стал нюхать сцену, вспоминая что-то из геометрии сферы.