Ко дню рождения Ерофеева

24 октября 1938 года родился Венедикт Ерофеев

«Ах, только соотечественник может постичь очарование этих строк». Бродский 

Виденье в современном стиле
на древней и святой земле?
Нет!
Отражается Россия
как в зеркале в её стекле.

Что будка может
быть прекрасна,
я утверждаю беспристрастно.
Однажды вовсе трезвый молодец
Пивную Будку принял за Дворец. В. Уфлянд

*

Свежее пиво
Ни с чем несравнимо.
Свежее пиво — начало начал.
Свежее пиво так нежно любимо,
Как Пенсильванский вокзал
(По желанию заменить: Московский вокзал, Крымский причал.) И. Фунт
 

«Пивная» строфа — шуточная интерпретация обожаемого мною В. Уфлянда. Подобно Бродскому, который вынес в заглавие «подражание» бессмертному некрасовскому «Кому на Руси жить хорошо» — в «Любовной песне Иванова»: 

Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню…
 

В свою очередь, так же как поэма «Москва—Петушки» Ерофеева — является сплошным интерполированием и аппроксимацией смыслов, пластов, значений и омонимических подмен: увязывая абсолютно разные временные слои, эпохи…

От библейских маркеров — через блоковское декадентство начала XX в. Через газетно-телевизионное «мочилово» и вдалбливание, в том числе с помощью великой (без кавычек) советской литературы, — к русскому сказочно-частушечному фольклору: высшей точке, эминенции поиска исконных корней, фраз, терминологии. Что закономерно — ведь хрущёвская оттепель, увы, кончилась. Остался только смех: — и тот сквозь слёзы.

Так, от низкого к высокому, звучит знаменитая ерофеевская, обернувшаяся в дальнейшем крылатой, сентенция «В ногах правды нет, — но правды нет и выше».

Этот пронизывающий поэму ерофеевско-ахматовский интертекст разобран лингвистами-филологами по косточками.

Что и говорить, ежели в 600-страничном фолианте издательства «Вагриус» (2000 г.) — 100 страниц отдано собственно Петушкам. Остальные 500 — блестящим разъяснениям-комментариям Эдуарда Власова. Соизмеримый разве что с набоковским 2-томником комментариев к Евгению Онегину (1950—1964). Роскошные, массивные, поражающие объёмом, качеством и встроенностью авторов в жизнь текста: — работы.

Как сейчас изрекается, индекс цитирования «Москвы—Петушков» в СССР был колоссальным. Абсолютный бестселлер по тиражированию в самиздате, «тамиздате» — абсолютный лидер по славе и популярности в народе. Триггер цензурных отточий в советской периодике. Тем более в столь уважаемом журнале как «Трезвость и культура», где впервые была напечатана поэма в 1988—89. Напечатана, — ставши символом скорого падения громадной «Империи зла» с её простодушными незлобивыми людьми в ней — с такими «пустыми и выпуклыми» глазами. С полным отсутствием всякого смысла. Кои не продадут. …Ничего не продадут, но ничего и не купят.

Остро заметил Д. Быков, мол, в Советском Союзе Ерофеев стоял по известности на первом месте. А уже на пятом-шестом-одиннадцатом — находились Саша Соколов, Стругацкие, Солженицын и так далее. Это и парадокс, и философская данность одновременно.

«Всё, о чём вы говорите, всё, что повседневно вас занимает, — мне бесконечно постороннее. Да. А о том, что меня занимает, — об этом никогда и никому не скажу ни слова. Может, из боязни прослыть стебанутым, может, ещё отчего, но всё-таки — ни слова». Веничка Е.

Вечная скорбь, горе неутешное героя «Петушков» вполне сопоставимы со своеобразной энциклопедией русских народных и православных обычаев — скорбями народа в романе Шмелёва «Лето Господне»: «Два чувства дивно близки нам// — В них обретает сердце пищу// — Любовь к родному пепелищу,// Любовь к отеческим гробам» (Пушкин).

И кстати, мало того что Ерофеев касается в паре глав тяжёлой, тяжелейшей по восприятию картины Крамского «Неутешное горе» (1884), — где женщина в трауре безвольной рукой, с дрожью прижимающей к губам платок, вносит в текст лейтмотив безудержно бессловесного страдания: «…сердце исходило слезами, но немотствовали уста».

Сей отсылкой Ерофеев резонирует семантический акцент со своих неизбежных жизненных утрат — на то, как он их стоически переносит-переживает. Т.е вещи, иллюзорные и не очень, что он потерял и пропил: — это само собой разумеется. Но вот то, как неутешная скорбь превосходит всё и даже смерть(!) — тут уж увольте, господа; посочувствуйте, дорогие товарищи. Что, как ни странно, смешно. Смешно — до изжоги и слёз.

«Вечная скорбь» упомянута выше тоже неспроста. 

Веничкина скорбь сравнима разве что с христианской печалью о Боге.

Как скорбь Богоматери, символ величайшего горя, — она должна, обязана быть светлой! Особенно в предвосхищении Воскресения. Ведь принцип воскресения у записных пьяниц — связан с ещё одним очередным «светлым» днём: неким Днём Сурка. Всуе начинающимся с неотложного похмелья: каждые сутки запоя — это неотвратная смерть. Каждое пробуждение — онтологическое, гомеровское воскресение из царства Аида: «…так как сон и смерть — близнецы, то оживотворение из мёртвых так же необходимо, как восстание от сна... Умершие тела снова оживут» (Гомер).

Ежеутреннее (полдничное, сумеречное, ночное) «вечное» восстание из пьяного ада забытья — никак не менее, — чем просветление и воскрешение из небытия. Но и Христианство Веничка низводит до потешной пародийности — помните, Иисус пребывал во гробе всего 3 дня? [Лексема «всего» у Сына божьего и Венички абсолютно разные по смыслу и длительности в пространственно-временном континууме.]

В отличие от Христа, у Венички состояние «ухода» из мира — бессрочное. Оно — навсегда, как некое призвание.