1

Старик лежал на койке лицом к стене, слегка подогнув колени. Лежать было неудобно - колени упирались в стену, от которой исходил запах сырой краски и еще чего-то, похожего на запах раздавленного клопа. Можно было повернуться к стене спиной, но тогда взгляд непременно сталкивался с фанерным ящиком на подоконнике, а этого старик боялся больше всего.

За окном с отодвинутой вбок рамой неoтрывно, даже немного назойливо шумела Вена, однако это как раз старика успокаивало. Все здесь - стук поднимаемых железных решеток перед входом в магазинчики на Мариенхильферштрассе, далекое лязганье отходящих от Вестбанхофа поездов, гамма автомобильных моторов, набирающих обороты перед перекрестком наискосок от его пансиона, - все было интеллигентным и даже немного старомодным, наподобие мужских котелков его юности, кринолиновых платьев "под шею" и невесомого прикосновения к руке: "Сударь, уверяю Вас, это было более чем любезно с Вашей стороны."

Почему-то именно эта фраза всплывала в его мозгу среди обрывков мыслей - старых, полустершихся дагерротипов - тяжелых и нечетких, скрепленных витиеватой росписью "товарищество Абрамзона, угол Мясницкой и Коннникова переулка", несших, скорее, не отпечаток момента, но отпечаток времени вообще. Шуршание шин по асфальту и немецкая речь с улицы наслаивались на эти дагерротипы, как наносился воск на первые граммофонные записи, - органично и естественно - вне пространства с оставшимся позади веером государственных границ и времени, перемешавшего извозчицкую, кабацкую, купеческую Москву с чопорной Веной дипломатов, "мерседесов" и одалживаемых на ночь королев. А, впрочем, Вена для него воспринималась только на слух, хотя с момента прибытия сюда прошло уже около двух месяцев. Весь его венский зрительный ряд уместился, пожалуй, всего в одном ослепительном мартовском дне, встретившим их в аэропорту вместе с представителем ХИАСа, который тут же, на месте, стал привычно сортировать прибывших в соответствии с их дальнейшим маршрутом. Это не заняло много времени, так как направлявшихся в Израиль оказалось всего две семьи. И эти две семьи резко выхваченные из толпы, как-то сразу съежились и жались друг другу, явно колеблясь до той последней минуты, когда их окончательно куда-то увели. Толпа эмигрантов расступилась, пропустила их в молчании и снова сомкнулась, распавшись на десятки голосов. Остальных вывели на небольшую площадь перед стоянкой такси, уставленную громадными, в два этажа, туристическими автобусами. Сопровождающие что-то при этом говорили на смутном языке, отдаленно напоминавшем русский, пересыпая речь обращением "господа", отчего большинство краснело и не знало куда девать глаза, а три тетки-пятидесятницы дружно крестились щепотками сухоньких морщинистых ладоней, зажав в свободные кулачки концы цветастых платков.

Становилось жарко. Хотелось не только снять пальто, но и расстегнуть на все пуговицы стеснявшую, словно слипшуюся кожу до самых ребер и дальше, вглубь, освобождая легкие, сердце, каждую клеточку от кошмара последних недель. Но пуговицы не расстегивались, упечатываясь в сознание огненной пульсирующей цепью: "Что с ней?.. Что с ней?.. Что с ней?.."

Девочка-таксист в юбочке, состоявшей из одного широкого пояса, и высоких красных сапожках, сидя на капоте своего желтого кэба, улыбнулась, как показалось, только ему, смахивая, разрывая паутину страха. Но его собственный паук-ум тут же начал плести другую. "Может быть, о, боже, может быть, все-таки надо было ему дать." Это был центр новой паутины.

2

Арон Шмулевич звезд с неба не хватал, но все время, как говорили его приятели-снабженцы, "стоял крепко". Сразу же после революции его отец имел небольшую, но вполне себя оправдывавшую пробочную фабрику, к тому же единственную на весь город. Арон, сколько себя помнил, был окружен пробками - от аптечных до огромных плоских пробок-плит для бутылей с химическими реактивами. Эти громадины изготовлялись индивидуально по заказу Петровской сельскохозяйственной академии.

Из тех, ранних, лет в память проросла прочно, пожалуй только Лиственничная аллея, действительно обсаженная старыми, в два обхвата лиственницами, в глубине которой стояло бело-красное здание Академии с башенкой часами и странными окнами с выпуклыми стеклами, местами, впрочем, уже побитыми и замененными простыми. Отец, бравший уже тогда всюду совавшегося Арона с собой, подвозил на извозчике баулы с пробками к Химическому корпусу, и ассистент известного профессора Каблукова - угрюмый, заросший пегой щетиной увалень - относил их по одному в подсобное помещение. А из главного входа вываливались студенты - парни в косоворотках и плисовых штанах и девушки в платьях в горошек и подвязанных сзади косынках. Иногда, правда, попадались, хотя и старые, но с шиком носимые студенческие тужурки без пуговиц (пуговицы с орлом Арон видел у старших ребят, игравших ими в рассшибалку), еще с царских времен, и такие же форменные фуражки с кокардой Его Величества Петровской Земледельческой Академии.

В двадцать восьмом году отец Арона неожиданно умер, оставив тому в наследство фабрику, стремительно растущие налоги и полную неопределенность в свете надвигавшейся тотальной экспроприации всех без исключения ранее недоэкспроприированных. Чтобы не оказаться в рядах "мелкой буржуазии, смыкающейся с гидрой контрреволюции", Арон фабрику сдал в аренду одному из многочисленных в то время товариществ, а потом и вовсе вытянул все деньги из дела. И вовремя, потому что еще через год товарищества были также объявлены "осиными гнездами эксплуатации человека человеком", а все их имущество было реквизировано без всякой компенсации. Слишком же возмущавшиеся получили возможность обозрения восточных советских просторов из щелей "столыпина". Называлось это в народе - гулять по пятьдесят восьмому литеру. И часто "литер" этот дополнялся незаметным параграфом "без права переписки", что означало отсутствие в атеистическом советском государстве отсутствие почтовой связи с тем светом.

3

Аронова же стезя-хранительница оборотила его лицом к всевозможным снабженческим конторам, и, надо сказать, работа на этом поприще, ожиданий не обманула. Прошло уже несколько лет, как был "закрыт" НЭП, а с его закрытием канули в Лету обратимые золотые червонцы, столь любимые на всех без исключения европейских биржах. Советская валюта из всеобъемлющего товара превратилась в некий отвлеченный коэффициент пересчета одних несуществующих ценностей в другие. И задачей Арона стало, попросту говоря, превратиться в связующее звено, маленький передаточный механизм в том бездонном рынке натурального обмена, который мирно дремал еще с эпохи военного коммунизма, а теперь снова брал свое. Мечта классиков марксизма о построении общества, сходного по дикости с первобытно-общинным, начинала мало-помалу воплощаться в жизнь.

Вдохновленный несколькими удачными сделками по растовариванию секции бадаевских складов, забитых еще с царских времен гамашами, от которых ему перепала кое-какая копейка, Арон по-настоящему вступил на тропу "законной" коммерции. Он выбивал буровые установки на Камчатке, которые переправлял в Баку, откуда при его непосредственном участии текли в Киев стоматологические кресла, чтобы уже оттуда, материализовавшись в узбекские хлопковые ткани, путешествовать в Воркуту, где под их оплату уже ждала партия знаменитых тульских самоваров. Арон ничего не производил. Он просто, как трудолюбивый бобр, строил плотинки и запрудки на пути вздыбленного, уносящегося в бездну потока, чтобы сохранить хотя бы немного драгоценной влаги.

Меньше всего двигала Ароном любовь к ближнему, но так уж получалось, что попутно он удовлетворял запросы и других, маленьких людей, которые и мыслью не могли посягнуть на зияющие высоты коммунизма, но тем не менее как-то должны были строить его в полнейшей неразберихе, как нескончаемую китайскую стену.

Результатом этого Аронова подвижничества явился домик в первом советском дачном кооперативе "Сокол", через забор от дома Дейнеки, и подвальчик от Военторга на Зубовской, где велись операции сугубо личного характера. Просто удивительно как под умелыми ароновыми руками камчатские буровые установки вместе с первой дальневосточной нефтью выдавали «на-гора» и некоторое количество золотого песка. Песок этот как раз и подвергался обработке в знаменитых тульских плавильнях, откуда выходили гремевшие на весь мир ружья и (но уже безо всякой рекламы) маленькие золотые слитки. Слитки путешествовали в Киев, чтобы вместе с зубоврачебными кабинетами включиться в процесс создания ослепительных ртов всякому торговому люду, стекавшемуся к еще открытым кабинетам частных дантистов на Крещатике.

4

И все же богатство, хоть и отравлявшееся необходимостью его скрывать, не было конечным пунктом той цепи товаров и услуг, в которую волею судеб был впаян Арон. Конечной целью был фарфор. Фарфор стал страстью, ночным кошмаром, безумием, манией, вожделением Арона с тех пор, как в начале тридцатых он случайно посетил выставку китайского фарфора в Русском музее. Там он встретил свою будущую жену Итту, там он нашел смысл всей своей последующей жизни.

Поначалу его коллекция, как и всякая коллекция неофита, росла стремительно и беспорядочно. В нее попадало и находило свое место все - и "чайна" Маньчжурки, и "мейсен" Германии, и "саутгемптон" графа Шереметьева вкупе с грубыми поделками от псевдокитайских болванчиков до бюстов Монтеня и Дидро в натуральную величину. Годы спустя узнавал Арон, что многие бесценные приобретения, сделанные им у важного бородатого индуса в Охотном ряду, изготовлялись тут же за углом, в подвальчиках и полуподвальчиках Конюшенного переулка.

Однако, шли годы, и коллекция становилась, строже, весомее и, можно сказать, академичней. Исчезли бюсты и китайские болванчики, уступив место изящным, как бы кружевным, сервизам, восточным чашам для омывания лица и статуэткам танцовщиц в ниспадающих сари.

А потом грянула война. Арон был призван и уже в действующей армии реализовывал весь свой богатый снабженческий опыт, состоя интендантом при штабе армии. Поскольку армия была рабоче-крестьянская и социалистическая, основные товарно-денежные механизмы оставались в ней нетронутыми. И, как и в добрые, прежне-цивильные времена генерал - командующий сибирским корпусом - менялся партией стодвадцатимиллиметровых минометов с Черниговской Краснознаменной бригадой, которая, в свою очередь, снабжала тушенкой "второго фронта" тульскую "оборонку" за танковые дизели, шедшие прямым ходом в Чимкентскую дивизию, наступавшую на Вязьму. И здесь тоже был свой подвальчик, только располагался он не на Зубовке, а при ставке генерал-квартирмейстера в Кубинке. И главной темой там были не штабные учения или сводки Верховного Главнокомандующего, а тихие, а то и вовсе безмолвные аукционы, на которых появлялись на мгновение и быстро уходили во тьму фамильные драгоценности, картины, фарфор, старинные фолианты, перетекшие до этого из рук последних дворянских обломков в красные пролетарские ручищи генеральских жен в обмен на галеты и консервы мужниных аттестатов где-нибудь на толкучке в Архангельске или в неотапливаемых квартирах, а то и прямо на улицах, посиневшего от голода Ленинграда. Война перемалывала не только человеческие жизни и военную технику - она перемалывала достояние нации.

Пока фронт катился назад, к Уралу, или мялся под бесконечными дождями в пинских болотах, география тихих аукционов в Кубинке отражала, в основном, карту российской империи с поправками на исторические обстоятельства. С середины сорок третьего, с Курской дуги, запахло настоящим... И хотя Арон уже и к тому времени сделал несколько интересных приобретений, в том числе изумительной работы напольную вазу, выполненную в девятнадцатом веке, но абсолютно точно воспроизводившую стиль древнекитайской династии Шин, чутье его подсказывало, что основное начнется там, в логове. Он проявил чудеса изобретательности и был переведен интендантом в одну из армий Белорусского фронта, штурмовавшую Восточную Пруссию. И он не ошибся. Еще шли бои, еще огрызалась и плевалась десятками тысяч смертей Моонзундская группировка немцев, а гордые прусские замки уже легли у ароновых ног. Это был его звездный час.

Арон пребывал тогда в состоянии, близком к обморочному. Ум его просто отказывался переваривать увиденного богатства - богатства духа, мысли, чувственности, эстетизма. К счастью для Арона шок длился недолго, и его мозг снова заработал, как хорошо отлаженная брокерская контора.

Вопросы решались быстро. Канистра спирта - и в бомболюках "Яка", тщательно упакованная, летит из Верстембурга коллекция настенных блюд, пара лисьих манто - и под генеральской задницей пивные кружки из Кромверка пересекают австрийскую границу на "виллисе" своего хозяина. Уже потом она станет "великой освободительной", эта война, a тогда она была просто жестокой, кровавой и разрушительной местью. Но мстившие не забывали и о добыче, хотя делилась она далеко не поровну. Солдаты везли вещмешками - генералы вагонами. По всем качественным и количественным показателям Арон пребывал где-то посередине.

Была уже середина марта сорок пятого года. До победы оставалось совсем немного, и Арона стали одолевать просто гражданские мысли, среди которых не последней была мысль о том, что его уютного домика, однако, будет совсем недостаточно для такой огромной коллекции. Он тяжело ворочался по ночам, продумывая до мелочей место для каждого блюда, каждой статуэтки...

 (Продолжение следует)