Шестерка вороных
1
Старик лежал на койке лицом к стене, слегка подогнув колени. Лежать было неудобно - колени упирались в стену, от которой исходил запах сырой краски и еще чего-то, похожего на запах раздавленного клопа. Можно было повернуться к стене спиной, но тогда взгляд непременно сталкивался с фанерным ящиком на подоконнике, а этого старик боялся больше всего.
За окном с отодвинутой вбок рамой неoтрывно, даже немного назойливо шумела Вена, однако это как раз старика успокаивало. Все здесь - стук поднимаемых железных решеток перед входом в магазинчики на Мариенхильферштрассе, далекое лязганье отходящих от Вестбанхофа поездов, гамма автомобильных моторов, набирающих обороты перед перекрестком наискосок от его пансиона, - все было интеллигентным и даже немного старомодным, наподобие мужских котелков его юности, кринолиновых платьев "под шею" и невесомого прикосновения к руке: "Сударь, уверяю Вас, это было более чем любезно с Вашей стороны."
Почему-то именно эта фраза всплывала в его мозгу среди обрывков мыслей - старых, полустершихся дагерротипов - тяжелых и нечетких, скрепленных витиеватой росписью "товарищество Абрамзона, угол Мясницкой и Коннникова переулка", несших, скорее, не отпечаток момента, но отпечаток времени вообще. Шуршание шин по асфальту и немецкая речь с улицы наслаивались на эти дагерротипы, как наносился воск на первые граммофонные записи, - органично и естественно - вне пространства с оставшимся позади веером государственных границ и времени, перемешавшего извозчицкую, кабацкую, купеческую Москву с чопорной Веной дипломатов, "мерседесов" и одалживаемых на ночь королев. А, впрочем, Вена для него воспринималась только на слух, хотя с момента прибытия сюда прошло уже около двух месяцев. Весь его венский зрительный ряд уместился, пожалуй, всего в одном ослепительном мартовском дне, встретившим их в аэропорту вместе с представителем ХИАСа, который тут же, на месте, стал привычно сортировать прибывших в соответствии с их дальнейшим маршрутом. Это не заняло много времени, так как направлявшихся в Израиль оказалось всего две семьи. И эти две семьи резко выхваченные из толпы, как-то сразу съежились и жались друг другу, явно колеблясь до той последней минуты, когда их окончательно куда-то увели. Толпа эмигрантов расступилась, пропустила их в молчании и снова сомкнулась, распавшись на десятки голосов. Остальных вывели на небольшую площадь перед стоянкой такси, уставленную громадными, в два этажа, туристическими автобусами. Сопровождающие что-то при этом говорили на смутном языке, отдаленно напоминавшем русский, пересыпая речь обращением "господа", отчего большинство краснело и не знало куда девать глаза, а три тетки-пятидесятницы дружно крестились щепотками сухоньких морщинистых ладоней, зажав в свободные кулачки концы цветастых платков.
Становилось жарко. Хотелось не только снять пальто, но и расстегнуть на все пуговицы стеснявшую, словно слипшуюся кожу до самых ребер и дальше, вглубь, освобождая легкие, сердце, каждую клеточку от кошмара последних недель. Но пуговицы не расстегивались, упечатываясь в сознание огненной пульсирующей цепью: "Что с ней?.. Что с ней?.. Что с ней?.."
Девочка-таксист в юбочке, состоявшей из одного широкого пояса, и высоких красных сапожках, сидя на капоте своего желтого кэба, улыбнулась, как показалось, только ему, смахивая, разрывая паутину страха. Но его собственный паук-ум тут же начал плести другую. "Может быть, о, боже, может быть, все-таки надо было ему дать." Это был центр новой паутины.
2
Арон Шмулевич звезд с неба не хватал, но все время, как говорили его приятели-снабженцы, "стоял крепко". Сразу же после революции его отец имел небольшую, но вполне себя оправдывавшую пробочную фабрику, к тому же единственную на весь город. Арон, сколько себя помнил, был окружен пробками - от аптечных до огромных плоских пробок-плит для бутылей с химическими реактивами. Эти громадины изготовлялись индивидуально по заказу Петровской сельскохозяйственной академии.
Из тех, ранних, лет в память проросла прочно, пожалуй только Лиственничная аллея, действительно обсаженная старыми, в два обхвата лиственницами, в глубине которой стояло бело-красное здание Академии с башенкой часами и странными окнами с выпуклыми стеклами, местами, впрочем, уже побитыми и замененными простыми. Отец, бравший уже тогда всюду совавшегося Арона с собой, подвозил на извозчике баулы с пробками к Химическому корпусу, и ассистент известного профессора Каблукова - угрюмый, заросший пегой щетиной увалень - относил их по одному в подсобное помещение. А из главного входа вываливались студенты - парни в косоворотках и плисовых штанах и девушки в платьях в горошек и подвязанных сзади косынках. Иногда, правда, попадались, хотя и старые, но с шиком носимые студенческие тужурки без пуговиц (пуговицы с орлом Арон видел у старших ребят, игравших ими в рассшибалку), еще с царских времен, и такие же форменные фуражки с кокардой Его Величества Петровской Земледельческой Академии.
В двадцать восьмом году отец Арона неожиданно умер, оставив тому в наследство фабрику, стремительно растущие налоги и полную неопределенность в свете надвигавшейся тотальной экспроприации всех без исключения ранее недоэкспроприированных. Чтобы не оказаться в рядах "мелкой буржуазии, смыкающейся с гидрой контрреволюции", Арон фабрику сдал в аренду одному из многочисленных в то время товариществ, а потом и вовсе вытянул все деньги из дела. И вовремя, потому что еще через год товарищества были также объявлены "осиными гнездами эксплуатации человека человеком", а все их имущество было реквизировано без всякой компенсации. Слишком же возмущавшиеся получили возможность обозрения восточных советских просторов из щелей "столыпина". Называлось это в народе - гулять по пятьдесят восьмому литеру. И часто "литер" этот дополнялся незаметным параграфом "без права переписки", что означало отсутствие в атеистическом советском государстве отсутствие почтовой связи с тем светом.
3
Аронова же стезя-хранительница оборотила его лицом к всевозможным снабженческим конторам, и, надо сказать, работа на этом поприще, ожиданий не обманула. Прошло уже несколько лет, как был "закрыт" НЭП, а с его закрытием канули в Лету обратимые золотые червонцы, столь любимые на всех без исключения европейских биржах. Советская валюта из всеобъемлющего товара превратилась в некий отвлеченный коэффициент пересчета одних несуществующих ценностей в другие. И задачей Арона стало, попросту говоря, превратиться в связующее звено, маленький передаточный механизм в том бездонном рынке натурального обмена, который мирно дремал еще с эпохи военного коммунизма, а теперь снова брал свое. Мечта классиков марксизма о построении общества, сходного по дикости с первобытно-общинным, начинала мало-помалу воплощаться в жизнь.
Вдохновленный несколькими удачными сделками по растовариванию секции бадаевских складов, забитых еще с царских времен гамашами, от которых ему перепала кое-какая копейка, Арон по-настоящему вступил на тропу "законной" коммерции. Он выбивал буровые установки на Камчатке, которые переправлял в Баку, откуда при его непосредственном участии текли в Киев стоматологические кресла, чтобы уже оттуда, материализовавшись в узбекские хлопковые ткани, путешествовать в Воркуту, где под их оплату уже ждала партия знаменитых тульских самоваров. Арон ничего не производил. Он просто, как трудолюбивый бобр, строил плотинки и запрудки на пути вздыбленного, уносящегося в бездну потока, чтобы сохранить хотя бы немного драгоценной влаги.
Меньше всего двигала Ароном любовь к ближнему, но так уж получалось, что попутно он удовлетворял запросы и других, маленьких людей, которые и мыслью не могли посягнуть на зияющие высоты коммунизма, но тем не менее как-то должны были строить его в полнейшей неразберихе, как нескончаемую китайскую стену.
Результатом этого Аронова подвижничества явился домик в первом советском дачном кооперативе "Сокол", через забор от дома Дейнеки, и подвальчик от Военторга на Зубовской, где велись операции сугубо личного характера. Просто удивительно как под умелыми ароновыми руками камчатские буровые установки вместе с первой дальневосточной нефтью выдавали «на-гора» и некоторое количество золотого песка. Песок этот как раз и подвергался обработке в знаменитых тульских плавильнях, откуда выходили гремевшие на весь мир ружья и (но уже безо всякой рекламы) маленькие золотые слитки. Слитки путешествовали в Киев, чтобы вместе с зубоврачебными кабинетами включиться в процесс создания ослепительных ртов всякому торговому люду, стекавшемуся к еще открытым кабинетам частных дантистов на Крещатике.
4
И все же богатство, хоть и отравлявшееся необходимостью его скрывать, не было конечным пунктом той цепи товаров и услуг, в которую волею судеб был впаян Арон. Конечной целью был фарфор. Фарфор стал страстью, ночным кошмаром, безумием, манией, вожделением Арона с тех пор, как в начале тридцатых он случайно посетил выставку китайского фарфора в Русском музее. Там он встретил свою будущую жену Итту, там он нашел смысл всей своей последующей жизни.
Поначалу его коллекция, как и всякая коллекция неофита, росла стремительно и беспорядочно. В нее попадало и находило свое место все - и "чайна" Маньчжурки, и "мейсен" Германии, и "саутгемптон" графа Шереметьева вкупе с грубыми поделками от псевдокитайских болванчиков до бюстов Монтеня и Дидро в натуральную величину. Годы спустя узнавал Арон, что многие бесценные приобретения, сделанные им у важного бородатого индуса в Охотном ряду, изготовлялись тут же за углом, в подвальчиках и полуподвальчиках Конюшенного переулка.
Однако, шли годы, и коллекция становилась, строже, весомее и, можно сказать, академичней. Исчезли бюсты и китайские болванчики, уступив место изящным, как бы кружевным, сервизам, восточным чашам для омывания лица и статуэткам танцовщиц в ниспадающих сари.
А потом грянула война. Арон был призван и уже в действующей армии реализовывал весь свой богатый снабженческий опыт, состоя интендантом при штабе армии. Поскольку армия была рабоче-крестьянская и социалистическая, основные товарно-денежные механизмы оставались в ней нетронутыми. И, как и в добрые, прежне-цивильные времена генерал - командующий сибирским корпусом - менялся партией стодвадцатимиллиметровых минометов с Черниговской Краснознаменной бригадой, которая, в свою очередь, снабжала тушенкой "второго фронта" тульскую "оборонку" за танковые дизели, шедшие прямым ходом в Чимкентскую дивизию, наступавшую на Вязьму. И здесь тоже был свой подвальчик, только располагался он не на Зубовке, а при ставке генерал-квартирмейстера в Кубинке. И главной темой там были не штабные учения или сводки Верховного Главнокомандующего, а тихие, а то и вовсе безмолвные аукционы, на которых появлялись на мгновение и быстро уходили во тьму фамильные драгоценности, картины, фарфор, старинные фолианты, перетекшие до этого из рук последних дворянских обломков в красные пролетарские ручищи генеральских жен в обмен на галеты и консервы мужниных аттестатов где-нибудь на толкучке в Архангельске или в неотапливаемых квартирах, а то и прямо на улицах, посиневшего от голода Ленинграда. Война перемалывала не только человеческие жизни и военную технику - она перемалывала достояние нации.
Пока фронт катился назад, к Уралу, или мялся под бесконечными дождями в пинских болотах, география тихих аукционов в Кубинке отражала, в основном, карту российской империи с поправками на исторические обстоятельства. С середины сорок третьего, с Курской дуги, запахло настоящим... И хотя Арон уже и к тому времени сделал несколько интересных приобретений, в том числе изумительной работы напольную вазу, выполненную в девятнадцатом веке, но абсолютно точно воспроизводившую стиль древнекитайской династии Шин, чутье его подсказывало, что основное начнется там, в логове. Он проявил чудеса изобретательности и был переведен интендантом в одну из армий Белорусского фронта, штурмовавшую Восточную Пруссию. И он не ошибся. Еще шли бои, еще огрызалась и плевалась десятками тысяч смертей Моонзундская группировка немцев, а гордые прусские замки уже легли у ароновых ног. Это был его звездный час.
Арон пребывал тогда в состоянии, близком к обморочному. Ум его просто отказывался переваривать увиденного богатства - богатства духа, мысли, чувственности, эстетизма. К счастью для Арона шок длился недолго, и его мозг снова заработал, как хорошо отлаженная брокерская контора.
Вопросы решались быстро. Канистра спирта - и в бомболюках "Яка", тщательно упакованная, летит из Верстембурга коллекция настенных блюд, пара лисьих манто - и под генеральской задницей пивные кружки из Кромверка пересекают австрийскую границу на "виллисе" своего хозяина. Уже потом она станет "великой освободительной", эта война, a тогда она была просто жестокой, кровавой и разрушительной местью. Но мстившие не забывали и о добыче, хотя делилась она далеко не поровну. Солдаты везли вещмешками - генералы вагонами. По всем качественным и количественным показателям Арон пребывал где-то посередине.
Была уже середина марта сорок пятого года. До победы оставалось совсем немного, и Арона стали одолевать просто гражданские мысли, среди которых не последней была мысль о том, что его уютного домика, однако, будет совсем недостаточно для такой огромной коллекции. Он тяжело ворочался по ночам, продумывая до мелочей место для каждого блюда, каждой статуэтки...
(Продолжение следует)
Жду продолжения...
Эту реплику поддерживают: