Роман с Графоманом, или как надо писáть, чтобы показать, как писáть не надо

Сразу же после выхода в прокат фильма Квентина Таррантино Pulp Fiction,  cтавшего впоследствии культовым и названного в российском прокате Криминальное чтиво (заголовок броский, но не отражающий суть картины), критики объявили его чуть ли не подтверждением ницшеанского: «Бог мертв» и мощнейшей манифестацией американского нигилизма. Хотя, на самом деле, уже само его название в буквальном переводе означает «бульварный роман» или (что еще ближе к его сути) «графоманское чтиво», а то и просто «макулатура». Это – поток «разорванного» сознания, в котором всплывают и исчезают странные персонажи от черного братка с таинственной повязкой на бритой голове и вахлаков - сексуальных извращенцев до чьих-то прихвостней в черных костюмах с их рассуждениями о европейской индустрии быстрого питания и бандюгана-решалы в ослепительном фраке на утреннем обеде. Все это вроде бы всерьез, но за всем (и над всем) этим - ироническая улыбка Тарантино, как бы упреждающая зрителя в каждом его заранее неверном посыле.

Таков и «Роман Графомана» Эдуарда Гурвича (Москва, изд-во «Человек», 2019 г.), в котором объектом иронии, неприкрытой насмешки, а иногда и сильной, непреходящей боли является Слово.  Автор совершенно не стесняется (и даже выносит в заголовок романа) графоманства своего героя, ибо цель романа – показать изнанку самого себя, как бы предупреждая затаившуюся в каждом пишущем и взявшим в руки эту книгу радостную язвительность, по своему драматизму перехлестывающую знаменитое раневское: «По телевизору показывают одних жуликов. Ну, чем я хуже?!». Для автора, так же как и для Тарантино, – жизнь – как телевизор, в котором смешалось возможное и невозможное, и где всегда есть место настоящей самоиронии.

Герой романа пишет как лысый петух, который украшает задницу, подбирая на птичьем дворе перья вороньи и павлиньи, стружку, бумажки, тряпки и т. д. и из них сооружая себе хвост: что на ум пришло, то и сгодилось. Таково своеобразное определение графомана и графоманства, написанное блестящим «неграфоманским» языком.

Мысль главного героя очень часто бежит от тривиальных вопросов к существенным и наоборот, что объясняет концепцию субъективного времени и противоречит концепции времени исторического, как однонаправленной смены прошлого, настоящего и будущего. И содержание Романа… очень созвучно Потерянной земле Томаса Элиота, где, как и у него, Время течет во все стороны и во всех измерениях и очень контекстно: Роман Графомана был попыткой объясниться с читателем, которого он морочил всю жизнь. Цепочка событий, люди, вещи, мысли с новым замыслом выпрыгивали из прошлого, из архива, из дневников пятидесятых годов, из писем к сыну в восьмидесятые.

В Романе…, как в матрешке, спрятались три потока сознания, три прозаических просодии, три сверхзадачи автора:

Первая из них – сознательная мешанина реальной литературной Москвы шестидесятых – восьмидесятых годов прошлого века, а также эмигрантского литературного «далека», с несуществующими гротескными персонажами произведений самого Графомана (Бреханов, Перцев, Трамбовский, Глазунин, Гитарист, Сафронатов, Баблевский, Грибанов, Почетов), причем за каждой подкладкой этой мешанины все равно сидит сам автор Романа... И здесь он на полшажка впереди читателя, смакующего «графоманистость» героя (в свете уличного фонаря обнажились упругие ягодицы и талия), сообщая нам несколькими строками выше: Правда жизни, большая правда, малая правда, правда факта – весь этот мусор кое-что значил тогда. Чувствуя себя привидением, вылезшим из того времени, Марк расцвечивал быт Журнала натуралистическими картинками. И теперь уже окончательно сбитый с толку читатель, в поисках неосязаемого подвоха, начинает буквально просматривать на свет теть-нюрин словарь с его б***ками и бардаком. И здесь реальный автор как будто раздевает своего героя, как в свое время раздел своего Акакия Акакиевича автор «Шинели», и выгоняет его, голого, на литературный мороз, где тот покрывается гусиной кожей своего собственного «литературного сора». Но даже и в этом соре сверкают кусочки настоящей литературы, как например, буквально «вброшенный» настоящим автором в повествование Графомана рассказ о Коктебеле, Дарье Ивановне и Левочке с Розочкой – рассказ достойный шукшинских «Сапожек».

Вторая из них – автобиографические зарисовки Марка (автора Романа…), в которых настоящий автор сквозит уже не только между строк. Описание удивительной судьбы семейного патриарха Сала – из местечка Сувалки на границе современных Белоруссии и Польши, где он родился, через полмира в Южную Америку (Буэнос-Айрес), а затем на строительство новой еврейской жизни в Биробиджане (еще полмира, только в противоположном направлении), а затем буквально шоушенковский побег из Биробиджана в Москву. Собственно говоря, именно из этой, автобиографической сверхзадачи реального автора Романа… и возникает его антиграфоманская игра с главным героем: Оказавшись в Буэнос-Айресе, Марк почувствовал, что все ставни, люки и двери его ума оказались открытыми… Здесь автор словно бы опять накидывает на голое тельце Марка шинелишку из семейного сукна, в которой есть и дыры, и прорехи, но которая сделана из настоящего материала. И в этом – словно «приглашение на казнь» самого автора Романа…

И, наконец, третья книга «бытования» автора и героя Романа… Марка Берковского и его отца Сала - исторические очерки еврейского рабочего движения в Европе и Южной Америке, которые уже без всяких изысков выдают журналистское прошлое как Марка Берковского, так и его alter-ego Макса. Нужно ли было «разбавлять» прекрасную художественную прозу, реализующую первую и отчасти вторую сверхзадачу автора Романа… откровенной историографической публицистикой, с которой легко можно познакомиться на просторах Интернета? И на это у Макса есть неотразимый ответ: в конце концов автор «Романа Графомана» не я, а Марк. Пускай этот дурень остается со своими галлюцинациями и предубеждениями. Пускай пишет так, как у него отложилось в памяти то время. И нечего мне лезть со своей рассудительностью.

И как тут не закончить реминисценции по поводу известного уже читателям Графомана-прозаика строчками из неизвестного Графомана-поэта, беспомощными, может быть, по форме, но очень верными по существу:

Не обозначить связность бытия,
Где каждый миг по-новому расцвечен –
Здесь бесконечность, властвует, шутя,
А я, как шут ее, увы, конечен.

Я – лишь нагромождение картин,
Смущающих сознание другого,
Творец еще неведомого слова
И эхо, порождаемое им.