ЕЩЕ О ФИЛОСОФИИ (ОТРЫВОК ИЗ РОМАНЧИКА)

Вспомнилось от нынешних философских разговоров на снобе.

(действие отрывка происходит в 1906 году)

В тесной прихожей стояли разнокалиберные калоши, а на вешалках висели одежды, обозначающие самый различный достаток своих хозяев – от расшитого пальто с роскошными муаровыми соболями до побитой молью фризовой шинелишки.

- Раздевайтесь, раздевайтесь, Аркадий, не стойте столбом, здесь попросту, - приказал Камарич, снимая фуражку и стаскивая шинель железнодорожного ведомства.

- А что тут, собственно, происходит? – приглушенным голосом спросил Аркадий.

- Я вас привел, где вам попонятней покажется, - шепнул Лука. – Пифагорейцы – можно даже сказать, что естественно-научного направления кружок…

- Пифагорейцы? В каком же это смысле? Объяснитесь кратко, чтоб мне совсем уж впросак не попасть. 

- Тривиум и квадривиум – семь свободных искусств, вы помните?

- Очень смутно, хотя в гимназии точно что-то про это было.

- Арифметика, геометрия, музыка и астрономия составляют математику, плюс грамматика, риторика и логика…

- А почему музыка к математике? Вернее все-таки логика…

- Нет, нет, именно музыка. Пифагорейцами она рассматривалась как математическая дисциплина – ибо в ее основе все те же гармонические отношения целых чисел. А сам космос по их мнению – это особым образом настроенный музыкальный инструмент…

- Господи, спаси пифагорейцев… А Кантакузин-то точно здесь будет? Какое ж он имеет отношение к этим… Или его специальность – античный период?

- Аркадий, вы плохо представляете себе декадентскую повседневность.

- Да вообще никак не представляю! К чему бы мне? Так что ж…

- В Москве и Петербурге есть некоторое количество мест, которые они посещают. Люди все относительно молодые и с запросами приблизительно культурного и даже философского свойства. Их маршрут как будто бы альтернатива нашему обычному московскому вояжу из одного трактира в другой с непрерывным питием, непомерным жором, и непременным окончанием «Гони к Яру!», куда, как известно, уже не едут, а «попадают». Но различие это в общем-то кажущееся…

- А что ж они конкретно делают-то?

- То же, что и все, во все времена и во всех странах. Показывают себя, смотрят на других. Пересказывают друг другу грустные новости нашей политической жизни, сплетни и то, что прочитали и сумели понять у классиков. Флиртуют. Читают стихи – свои и чужие. Ничего нового и неожиданного – не бойтесь, Аркадий…

- Я не боюсь, вот еще! – фыркнул Аркадий. - Но что ж мне тут делать?

- Не стойте букой, покусают. Вы можете эпатировать?

Из комнаты в прихожую выглянула изящная головка с обильно нарумяненными щеками, украшенная маленькой шляпкой с розовыми перьями.

- Ну что же вы, господа-а! – мелодично, растягивая звуки, почти пропела ее обладательница. – Кама-арич, противный, вы вечно опа-аздываете! Заходите, заходите проворнее, уж скоро Троицкий будет чита-ать! – и скрылась.

- Лука, почему вы не представили меня даме?! – прошипел Аркадий.

- Это Май, - безмятежно сказал Камарич. – В миру Никон Иванович, из хорошей купеческой семьи. Беспоповцы, кажется, поморского толка…

- Хм-м… Грыжу вправить могу, роды принять, дифференциально диагностировать прободную язву и воспаленный аппендикс тоже могу. Эпатировать, пожалуй - нет, не могу. Увольте!

- Очень, очень неплохо! – обрадовано сказал Камарич, крепко взял Аркадия за предплечья и откинулся торсом назад, рассматривая приятеля так, как будто перед ним была только что законченная картина, назначенная к выставке. – Впрочем, роды вам здесь принять вряд ли придется, так как данный пласт хоть и восхищается и кадит Эросу во всех видах и формах, но деторождение не приветствует.  Да и предпочитают по последней моде все больше мальчиков… В общем, держитесь вот за этот апломб и все образуется как нельзя лучше. Идемте!

- Апокалиптичность — это единичность, доведенная до всеобщности. Она уравновешивается в герменевтическом круге тоже единичностью, но частной — морфемой-действием. Герменевтический круг поэтому несет деятельностное, культурогенное начало. Архаическое действие осмысляется как синтагма с природой. В своем становлении морфема-действие символична и тем самым доведена до роли маркера действия, знака памяти и тем самым до бездействия. Вы с этим согласны? – небольшой человечек с пегими бачками и круглой зеленоватой лысинкой, дружелюбно помаргивая, смотрел на Аркадия снизу вверх и, по всей видимости, ожидал ответа.

- Э-э-э… в общем… м-м-м… - сказал Аркадий, лихорадочно соображая, что выйдет безопасней – согласиться или решительно оспорить.

- Сегодня у нас тема – Апокалипсис, вы разве не знали? – удивился его мычанию человечек. – И основной доклад, и рефераты… Кстати, вы опоздали и очень напрасно – Максим Лиховцев сделал прекрасный доклад на тему «Апокалипсис в Астрогнозии 16 века и в Opuscula Ньютона – схождение или расхождение?». Очень, очень интересные и, главное, своевременно и современно звучащие мысли… Но вы что ж, действительно не были введены в сегодняшний дискурс? Попали как кур в ощип? Не готовились прежде?

Аркадий вспомнил рекомендации Камарича, выставил подбородок и ответил:

- Отчего же? Готовился усердно. Два года в анатомичке Мясницкой больницы препарировал трупы. И еще в прошлом году полтора месяца на холерной эпидемии на Волге – очень, знаете ли, апокалиптичненько…

- Великолепно! Великолепно, коллега! – воскликнул человечек и даже захлопал в ладошки от восхищения. – Это же совершенно новый оборот темы намечается. Социальный апокалипсис у всех уже в зубах навяз, но вот апокалипсис индивидуальный, на уровне физиса и даже медикуса… Вы, стало быть, врач?

От явного одобрения и доброжелательства нелепого человечка Аркадий слегка расслабился и осмелился спросить: 

- А что же… это вот… - он указал пальцем. – Это получается вроде бы как декорация, да? Используется хозяином квартиры для подготовки аудитории по теме… в аллегорическом, так сказать, смысле?

- Да нет, что вы, - махнул рукой человечек. – Он в нем просто спит. Иногда гостей принимает. Говорит, удобно, накроешь крышкой, сразу стол получается на восемь человек и постель убирать не надо… Ну, и о вечном, конечно, тоже подумать не забудешь…

Посередине просторной, в три окна комнаты на трех больших, устойчивых на вид табуретах стоял гроб. Очень уютно декорированный еловыми ветвями, живыми цветами, шелковыми драпировками и атласными подушечками. Вокруг гроба и даже внутри него все время что-то происходило. Одно время в нем кто-то стоял во весь рост и, имитируя движения гребца на каноэ (изображает Харона? – предположил Аркадий), декламировал что-то ритмическое, но без рифмы. Аркадий ничего не понял и решил, что это белый стих. Потом гроб накрыли крышкой и на нем в ряд, как воробьи на карнизе, сидели три девушки и кокетливо болтали ногами. Одна из них была наполовину босая, а из ее туфельки в это время пил рейнвейн смугло-кавказского вида молодой человек в чекмене. Одновременно кавказец темпераментно спорил с человеком в белых, разлетающихся одеждах, из-под которых торчали рыжие тупоносые ботинки, размахивал руками (в одной руке – туфелька, в другой – бутылка), и очень смешно время от времени подливал расплескивающееся вино в туфлю. Потом гроб снова открыли, зажгли свечи и стали играть вокруг него в какую-то игру, бросая туда свернутые в трубочку бумажки, в очередь вытаскивая их и читая какие-то стихи, на этот раз уже рифмованные.

Хозяин, который из удобства спал и принимал посетителей в гробу, – высокий, сутулый человек с большими залысинами, занимал главного, как уже понял Аркадий, гостя – приезжего из северной столицы поэта. Рядом с ними как вода струилась не столько высокая, сколько длинная и извилистая женщина в рубашке с вспененным кружевным жабо и мужских полосатых брюках со штрипками. Она что-то говорила низким голосом, все время закуривала и тушила узкую пахитоску и как будто бы была со всем не согласна. Еще две или три девушки беззвучно открывали и закрывали рты синхронно с репликами петербургской знаменитости. Казалось, они были соединены с ним невидимыми нитями.

Человечек, увлеченный апокалиптикой, убежал кому-то рассказывать о наклюнувшемся новом обороте старой проблемы. Нарумяненный юноша из старообрядческой семьи по имени Май уже на правах знакомого представил Аркадию своего закадычного друга Апреля. Апрель, с худым, синеватым лицом, более всего походил на тающую сосульку. Он казался выше Мая приблизительно на полголовы, носил пышные льняные локоны до плеч с накинутым на них капюшоном и был одет в голубой плащ с пелериной и звездами.

Аркадий выпил стакан плохого вина, закусил отломанным куском солоноватого калача, лежавшим на отставленной крышке гроба. Увидал стоящего у стены Камарича и заговорщицки прошептал ему:

- А я догадался! Апрель – женщина, да?

- Да никто не знает, - равнодушно ответил Лука, напряженно что-то обдумывающий. – Он в прошлом году откуда-то из Южной Сибири приехал, сразу с Маем сошелся, живет в меблирашках около Сенной, что делает – непонятно, а ходят они повсюду вместе… Май про него в курсе, наверное, но никому не говорит…

- А Кантакузин-то здесь есть? И который же из них? – спросил Аркадий.

- Да вон он, рядом с Лиховцевым, докладчиком. Идите, поговорите с ними… 

Камарич снова погрузился в свои непонятные размышления, а Аркадий, готовясь к разговору, налил себе еще вина и огляделся в поисках закуски. Заметил, как петербургский поэт пренебрежительно вертит на пальце симпатичный, обсыпанный мукой калачик и смотрит на него, как обыватель на медицинский препарат в стеклянной банке с формалином.

- Дайте сюда! - решительно сказал Аркадий и отобрал калач.

- Помилуйте, вино с булкой…

- Хлеб уважительного к себе отношения требует, так меня в родительском дому воспитали, - наставительно сказал Аркадий, выпил вино, отломил ручку от калачика и с хрустом закусил. – И никак иначе! Ваше здоровье!

- Благодарствую, - поэт взглянул на Аркадия с любопытством. – Это вы – врач? Психиатр, конечно? Здесь - изучаете типы?... Весь мир безумен, но по цвету и запаху пены можно судить о качестве и готовности варева…

- Вы кулинар? – спросил Аркадий.

Он быстро и некрасиво пьянел, с первых отроческих опытов знал за собой этот недостаток, и почти всегда от пития в компаниях воздерживался. Нынче изменил себе от неуверенности и понимал, что не прав. Впрочем, помнил и слова Луки об эпатаже. На трезвую голову разве с ними сравняешься?

- Нет, я поэт. Вы читали мои стихи?

- Простите, кажется, нет. Потому что я вообще стихов не читаю. Впрочем, Надсона в детстве наизусть учил… Вы не Надсон?

- Увы, нет! - засмеялся петербуржец.

- А как вас зовут?

- Арсений Валерьянович Троицкий, к вашим услугам. А вы?

- Аркадий Андреевич Арабажин. Специализируюсь в общей патологии. Психиатр – мой лучший друг. Но его здесь нет. Есть Камарич, но он, каналья, кажется, куда-то подевался…

- Я замечательно рад, - сказал Троицкий хозяину и струящейся женщине. - Вот нормальный образованный человек, который занимается лечением людей, ест хлеб и никогда не слышал ни обо мне, ни о моих стихах. Может быть, еще не все пропало?... Аркадий Андреевич, я вижу, что вы оказались здесь случайно, но вы знаете ли, чем занимаются все эти люди?

- А чем? Я именно интересуюсь…

- Они все пишут!

- То есть как? Что пишут?

- Буковки. Черные такие буковки на белой бумаге. Впрочем, некоторые из них используют бумагу голубую или даже розовую. Буковки связываются в слова, слова во фразы, все это нанизывается на строчки и получаются дивные переливающиеся всеми красками ожерелья с подвесками из рифм, или реформ, или реакции…

- Вы ювелир?

- Я же сказал вам, я – поэт. Я один из почетных низателей букв и это гнетет меня. У меня почасту болит голова…

- Тошнота при том бывает?

- Иногда случается…

- До еды или после? Реагируете ли на погоду, на ветер?

- На ветер! Знаете, очень – именно на ветер! У нас в Петербурге на исходе зимы дуют злые лапландские ветра, с ледяными колючками и длинным искристым шлейфом. Ночью они веселятся на пустых улицах и к утру закручивают сухой снег в дивные снежные розы с морозными лепестками…

- Вы – поэт, я понял. Значит головная боль, тошнота… Еще какие-нибудь симптомы беспокоят?

- Да. Вот тут, знаете, на висках и вот здесь иногда появляются такие коричневые пятна… Очень некрасиво…

- Вот как? И давно? Что ж, к этому надо отнестись серьезно… Может быть нарушен обмен купрума. Надо выписать тинктуру, поэкспериментировать с диетой… Поносы бывают?

- Гм… В общем-то да… Но и наоборот – тоже…

- Кал какого цвета? Бронзовый оттенок не проглядывает?

Хозяин нервно переминался. Струящаяся женщина беззвучно хохотала - как паяц, широко разевая рот. Девицы, привязанные к кумиру невидимыми ниточками, застыли с открытыми ртами. Аркадию хотелось отправить их на горшок, всех разом. Еще он волновался, что не сможет поставить поэту правильный диагноз. «Я же пьян!»

- Январев, довольно эпатировать! – прошипел над ухом возникший из ниоткуда Камарич. - С его дерьмом разберетесь позже! Вы помните, зачем мы сюда пришли?!

- Безусловно!... Вам обязательно надо обратиться к врачу, - Аркадий доверительно взял красивую тонкую руку Арсения Троицкого, похожую на кисть спелого винограда. - Особенно, если головная боль усиливается именно при запорах, а при поносах наступает облегчение состояния…

- Январев, черт бы вас побрал, прекратите!

- Аркадий Андреевич, я прочту вам свои новые стихи! – возгласил Арсений Валерьянович.

- Троицкий будет читать… Троицкий будет читать… - зашелестело вокруг. И вся комната зашуршала, как мышиный городок под деревом.

- Но где моя Гретхен? Где Гретхен?! Без нее от меня бежит вдохновение…

«Интересно, которая из них Гретхен? – подумал Аркадий. – Я бы, пожалуй, все-таки поставил на ту, в штанах со штрипками…»

- Успокойтесь, Арсений, ваша Гретхен в гробу. Ей там хорошо, она кушает, - поспешно сказал хозяин квартиры.

«Ну разумеется, чего уж лучше… - иронически пробормотал Аркадий себе под нос. – И вот куда вся закуска-то подевалась – Гретхен ее скушала во гробе!»

Троицкий вышел на середину комнаты, легко и органично облокотился на гроб, взмахнул свободной рукой и начал читать, странно выпевая слова:

«Зачем-то, куда-то,

По грани заката,

Шагаю последним лучом,

По самому краю,

Смело играя,

И бездна обочь нипочем.

Не в латах железных

Иду по-над бездной —

Перо понадежней меча,

Откованы латы

Из слова-булата,

Рожденного в алых ночах.

Мне цели не надо —

Зачем Эльдорадо

Искать, вожделеньем горя?

Что мне до крови

И груды сокровищ

В далеких краях агарян?

Меж адом и раем

Путь выбираю,

И этим безмерно богат —

Мне лишь бы дорогу

Подошвами трогать,

Шагая в последний закат.»

(стихи А.Балабухи)

«Это его стихи? – подумал Аркадий. – А о чем, собственно, они?» Ничего не мог сообразить. Троицкий читал, точнее, пел. Аркадий почувствовал, что его тоже, как и петербургского поэта, тошнит. Хотелось еще пить и есть. Вина оставалось в достатке, но остатки калачика куда-то задевались. Наверное, их скушала Гретхен. Закружилась голова. Огляделся – на стенах висели странные, не лишенные привлекательности гравюры, изображавшие сложные объемные геометрические фигуры, вложенные одна в другую. В углу стояла деревянная модель неизвестно чего, изящно сложенная из реечек. Но сесть или уж тем более прилечь было не на что – все стулья, кресла и обитый синим штофом диван были заняты. «Не лечь ли во гроб?» - подумал Аркадий. Заметив, что он оглядывается по сторонам, откуда-то вынырнул давешний человечек с бачками и пояснил:

- Космографическая тайна Иоганна Кеплера, Платоновы тела и модель, с которой великий Леонардо рисовал иллюстрации для книги его друга Луки Пачоли о Божественных пропорциях.

- И именно Кеплер в 1619 году (а вовсе не социал-демократы в 1905!) сказал, ссылаясь на пифагорейцев: «Земля (Terra) поет mi, fa, mi, откуда можно догадаться, что в нашей юдоли царят Miseria(бедность) и Fame(голод)», - меланхолично добавил проходящий мимо Апрель (пьяненький Май прятал голову где-то у него под мышкой). – Ничто не ново, господа…

Аркадий заметил у стены что-то, напоминающее не то небольшой ящик, не то чемодан и со вздохом облегчения присел на него. Уперся локтями в колени и обхватил голову руками. С некоторым удивлением увидел совсем рядом со своим лицом ту самую туфельку, из которой пил кавказец. Туфелька вместе с ножкой покачивалась, а  девушка сидела на высоком стуле и говорила невидимому для Аркадия собеседнику:

- Если тон земли принять за основной, то сфера Луны в созвучии с ним дает кварту, сфера Солнца – квинту, а сфера звезд и планет – октаву. Так звучит музыка сфер, слабым отражением которой служит музыка земная. Она все время здесь, но ее способны слышать лишь избранные… Аркадий Андреевич, вот вам доводилось слышать музыку сфер?

- Э-э-э, даже не знаю, что вам и сказать… - пробормотал Аркадий, в голове которого как раз в это время нарастал высокий, противный, сверлящий изнутри череп звон.

Он отвернулся от девушки и увидел рыжие ботинки.

- К октябрю я точно определил, что моя орьентация – эс-декская. Экономический материализм как метод и кантианское оформление марксизма мне ясны, но… потом я опять заколебался: не являюсь ли я социал-символистом? Быть честным перед собой – это главное. Я не копаюсь в себе, в наше время это пошлость, я опять работаю с литературой. Вот, взгляните, здесь… Простите, - обратился к Аркадию хозяин рыжих ботинок. – Вы не могли бы на минутку подняться?

Аркадий послушно встал. Человек в белой одежде распахнул чемоданчик, на котором он сидел, и Аркадий с изумлением увидел, что чемоданчик полон десятками тусклых, похожих друг на друга брошюр, в избытке выпускаемых эсдеками, эсерами, анархистами и большевиками.

- Не читайте это! – твердо сказал Аркадий хозяину чемодана, взяв его за локоть. – Ни за что не читайте! Верьте мне, я врач. Если все разом прочтете, ни в какой психиатрической лечебнице вас не вылечат…

- Да я и сам склоняюсь… - вздохнули рыжие ботинки. – А вы, господин Кантакузин, как считаете?

Усилием воли Аркадий выпрямился и взглянул на человека, с которым беседовал хозяин чемоданчика. Тут же попытался оценить полученное впечатление. Не смог. Александр Кантакузин был похож на рисунок, который выполнил не лишенный художественных способностей старший гимназист или даже студент-архитектор, получив задание: «Нарисуйте молодого мужчину». В его облике все было в порядке. И не было ничего, за что взгляд  мог бы зацепиться и сделать хоть какой-нибудь вывод. «Если бы он оказался весь в блестках, с кольцом в носу и пером в заднице – мне, ей-богу, было бы проще!» - подумал Аркадий.

- Я не примыкаю ни к какой партии, - ровно ответил Кантакузин. – Спросите лучше у Лиховцева, он в Бутырках сидел.

Аркадий сделал два шага назад, прислонился к гробу и оглядел, наконец, всю сцену целиком.

Девушка беседовала с молодым человеком в светлой пиджачной паре, с шелковым полосатым платком, затейливо повязанным вместо галстука. Его светло-русые волосы падали на лоб косой челкой. По всей видимости, это и был Максим Лиховцев, докладчик о Ньютоне и Астрогнозисе. Александр в синей студенческой тужурке смотрелся выше и стройнее приятеля. Темные волосы  причесаны волосок к волоску и явно чем-то смазаны. Его собеседник в белой размахайке и рыжих ботинках выглядел сбежавшим с подмостков провинциальным артистом. Девушка смотрела только на Александра. Александр смотрел только на Лиховцева. Рыжие ботинки с потерянным видом оглядывали идеологически богатое содержимое чемоданчика. Лиховцев смотрел на Аркадия.

- Я очень сожалею, что не слышал вашего доклада, - сказал Аркадий. – Все говорят, что это было замечательно интересно.

- Ничего страшного. Скоро вы сможете прочесть в журнале. Полностью или автореферат, как пожелаете. Мы ведь затеяли журнал, вы знали?

Аркадий помотал головой.

- Время архинеудачное, мы понимаем, но надо стараться. Иначе – реакция задушит в Москве абсолютно все живое. Вы согласны?

- Безусловно.

- Не желаете ли принять участие? Нас интересует широкий охват. Над чем вы сейчас работаете?

«Какая странная манера говорить - на восходящем тоне и заканчивая каждую реплику вопросом к собеседнику, - подумал Аркадий. – Но – импонирует, нельзя не признать… Надо еще эпатировать или уже довольно? Камарич что-то говорил…»

- Пилорический катар и его дифференциальная диагностика с полипами восходящей петли толстой кишки. Могу к следующему номеру вашего журнала оформить небольшую статью.

Максимилиан неуверенно улыбнулся. На лице Кантакузина его улыбка отразилась как в подмороженном и затемненном зеркале.

- Аркадий, пойдемте!

Камарич, уже в шинели, подал Аркадию пальто. Аркадий стоял, схватившись обеими руками за бортик гроба, и заворожено смотрел внутрь. Там размашистыми шагами, бойко шевеля чешуйчатыми, когтистыми лапами, деловито маршировала небольшая черепаха. Дошла до цветка, вытянула морщинистую шею и стала объедать лепестки. Ее панцирь представлял собой орнамент из Платоновых тел.

- Что это, Лука? – шепотом спросил Аркадий.

- Это Гретхен, муза петербургского поэта. Он ее всюду с собой носит. Да пойдемте же! Извозчик ждет…