Добрый день, Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна…
И. Бродский. От окраины к центру
У этого спектакля — длинная предыстория, теряющаяся где-то в конце 80-х годов.
Когда я туда заглядываю, как в бесконечный гулкий туннель, то вижу зал университетской библиотеки в Сан-Диего и молодого прибалта, склонившегося над синей книжкой издательства «Ардис» «Конец прекрасной эпохи» Иосифа Бродского. Он жадно листает страницу за страницей, что-то лихорадочно переписывает себе в тетрадку. Прочитанные стихи гудят у него в голове и не дают покоя. Скоро вечер, библиотека закрывается. Пора уходить. Он не в состоянии расстаться с книгой, которая здесь никому не нужна. Наконец, не выдержав, он прячет ее за пояс в джинсы — книжка компактная, сам он очень худой. С решительностью самоубийцы он направляется к выходу. И тут начинается все самое ужасное: библиотека и, кажется, весь Сан-Диего оглашаются неистовым звоном. К нему бегут чернокожие полицейские. Книга с позором извлечена из штанов. Любитель стихов уличен и пригвожден к позорному столбу. Такой вот «Конец прекрасной эпохи»! Сегодня режиссер Алвис Херманис вспоминает об этом эпизоде юности с виноватой улыбкой. Американцы его простили, но грозный звон навсегда останется в памяти как звук великой поэзии, за которой неминуемо следует расплата. Этой осенью у себя в Новом Рижском театре в рамках фестиваля искусств TÊTE-À-TÊTE, патронируемого Фондом Инары и Бориса Тетеревых, Херманис поставил по стихам Бродского спектакль с участием Михаила Барышникова. Сирены будут греметь вокруг: десанты высоких гостей из Москвы, главная премьера сезона, которую нельзя пропустить, на которую невозможно попасть. Почти все отклики будут переполнять экстатические вопли или подробные отчеты, как доставали билет да кого встретили в зрительном зале. Вот она, великая сила мифа! Хорошо, когда миф один, но когда их два — это уже целый концерн или холдинг. По иронии судьбы даже само название спектакля, если свести его к двум инициалам, можно легко спутать с другим именем-брендом — ББ. Брижит Бардо, Бродский, Барышников. А что? Неплохая компания! Почему-то мне кажется, что Иосиф Александрович был бы не против, а вот за Барышникова не поручусь, он серьезный мужчина, хотя и старается производить впечатление компанейского и милого.
И спектакль у них с Херманисом тоже очень серьезный, не рассчитанный на светский ажиотаж.
На сцене тихо, как когда-то в библиотечном зале в Сан-Диего. Пустая терраса, похожая на те, которые еще сохранились на старых юрмальских дачах. А еще больше декорация Кристины Юрлане напомнила мне террасу-корабль из легендарного спектакля «Серсо» Анатолия Васильева, торжественно плывущую во времени и пространстве. Со свечами, людьми, алыми бокалами. Тут ничего этого нет. Корабль давно на мели. Только пыльные стекла и проводка, висящая уродливыми гроздями и готовая полыхнуть в любой момент настоящим электричеством.
Барышников появляется незаметным прохожим с фибровым чемоданом советских командировочных и отпускников. Устало садится на скамейку, достает фляжку с виски, будильник и ту самую синюю ардисовскую книжечку «Конец прекрасной эпохи». Сделав два глотка и водрузив на нос очки в модной оправе, медленно начинает читать.
«Мой голос, торопливый и неясный, тебя встревожит горечью напрасной...»
Тихая, монотонная, почти не окрашенная эмоциями читка. Без актерских завываний, но очень внятно. Каждое слово в цель, как из дробовика в тире. Сухо, спокойно, точно. Только один раз он позволит себе чуть подчеркнуть голосом смену ритмов. Но тоже не нарочито, не напоказ. Просто что-то припомнил, или на чем-то споткнулся, понятном ему одному.
Вообще «ББ» — это невероятно интимная история двоих. Даже непонятно, как вообще такой закрытый человек, как Барышников, на нее решился. Может, возраст подошел? Может, Алвис воодушевил или перспектива вернуться в родной город, где прошло детство и могила матери? А может, давняя потребность озвучить эту боль, эту память, эти стихи? И сделать это именно на русском языке, собственно, на котором они и были написаны, прожиты и впервые услышаны.
Во время спектакля латышский перевод будет ползти в виде нечитаемых бескрайних видеообоев по стене террасы. С трудом представляю, чтобы кто-то стал всерьез их разбирать. Скорее это графический декор — дань международности и политкорректности. Но по большому счету это, конечно, очень наша, русская история. Со всем сложным комплексом вин, обид, страхов, бесконечных и бессмысленных выяснений, кто был прав, а кто виноват, когда уже никого нет в живых. Из главных протагонистов «прекрасной эпохи» собственно один только Барышников и остался.
Я вижу его запавший рот, эти бледные едва шевелящиеся губы, эти совиные, светлые глаза, которые он иногда прикрывает в усталой истоме. В эти мгновения он становится похож на рисунки Леонардо, когда тот рисовал старость. Сходство усиливается, когда артист снимает пиджак и жилетку, закатывает, как полотер, брюки, и мы видим его жилистое, немолодое тело, натруженные гладкие, безволосые ноги. Анатомический атлас из старинных увражей.
«И останется торс, безымянная сумма мышц…»
И даже что-то похожее на нежность возникает к этой плоти, к этому птичьему профилю мальчика-старичка, к этим его серым, почти седым волосам. Так остро чувствуешь, что, несмотря на крепкую и выносливую конструкцию, все в этом теле очень хрупко, сложно и нежно устроено. И все так ненадолго, как трепыханье бабочки, запертой в оконной раме.
В какой-то момент Барышников попытается ее изобразить. И даже ею станет, когда сведет озябшие лопатки и вздрогнет кистями рук предсмертно. А еще он будет конем (слабый отзвук давнего номера «Кони привередливые» на песню Высоцкого), и цветком (привет Нижинскому с его «Призраком розы»), и Медузой Горгоной (даже не знаю, что это такое было, но что-то невероятное по пластике, похожее на рисунки все того же Леонардо, или какие-то мраморные обломки древних скульптур).
Почти никакой музыки. Какой-то церковный хорал — как фон, отдаленным эхом. Только тихий бубнеж стихов, как дождь рикошетом по дачной крыше, лишь иногда прерываемый всполохами искрящей проводки. Последний фейерверк в честь гения (двух гениев!), грозящий обернуться пожаром и спалить этот ветхий театрик дотла. Но смелости и технических возможностей на такой финал у Херманиса не хватит. Под конец он лишь выдаст Барышникову белила, чтобы закрасить стеклянные окна террасы, да и то не до конца. И в этот момент я вспомнил Фирса из чеховского «Вишневого сада». Собственно, М.Б. и есть этот брошенный всеми Фирс, помнящий, кто на каких балах танцевал. Он последний. И сада нет, и бала больше не будет, а он еще зачем-то есть. Ну, чтобы вот так посидеть напоследок, перебрать старые вещи, выпить вискаря, что-то вспомнить из старых стихов и балетов. Он читает книгу, пьет, слушает пленку на бобинах дряхлого магнитофона, с которого его окликнет грассирующий, надменный, эпохальный голос.
«Я входил вместо дикого зверя в клетку».
Да, это он, Иосиф, Иосиф Александрович. Куда без него? Великий Джозеф, о котором мы не перестаем думать и говорить, словно расстались вчера и готовимся встретиться завтра. Барышников играет так, будто ничего в этом сверхъестественного нет. Он в это верит. Он это даже знает наверняка. И только поэтому «ББ» смог состояться.