Я по-прежнему Шарли

Я из Петербурга. Мои друзья ждали тот самолет в Пулково. Друзья моих друзей погибли в том самолете.

От рисунка Charlie Hebdo у меня перехватило дыхание.

Где-то за пределами листа — взрыв. Крупно: турбина. Обломок шасси. Кусок крыла. Летят обломки и кто-то вверх тормашками. На земле — испуганный бородатый террорист. Надпись: «Россия усиливает бомбардировки».

— Кто-то еще Шарли? — спросили в Министерстве иностранных дел.

— Вы уверены, что вы по-прежнему Шарли? — ехидно повторила половина френдленты.

Да, уверен. А вы уже спрашивали. В сентябре. Когда Charlie Hebdo нарисовали маленького мертвого беженца на берегу моря. Мне тогда тоже было больно. Я же с этими беженцами подружился. Держал почти такого же на руках, но — живого.

Можно сказать: ну хватит! Есть же пределы.

А можно сказать: Je suis Charlie.

Это было легко сразу после теракта. Легко сочувствовать жертве. Легко ненавидеть убийц. Многие тогда спрятали под сочувствием самый обыкновенный расизм. Je suis Charlie — мол, мы за мертвых белых художников против грязных черных мусульман.

Куда сложней сказать Je suis Charlie сейчас. Когда на душе очевидно гадко. Когда эти ребята смеются будто бы над горем. Над нашим с вами, кстати, горем.

Но от заламывания рук спасает история литературы. Смеяться над смертью — смеяться, вынося за скобки смерть, — это очень по-французски. Великая французская поэзия начинается с хулигана, повешенного за разбой.

Я, Франсуа — чему не рад! —
Увы, ждет смерть злодея.
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.

Главная пьеса двадцатого века тоже написана во Франции. Герои «В ожидании Годо» сто страниц пытаются умереть. И шутят на краю могилы.

Эстрагон. Может, повеситься?

Владимир. Чтобы встал?

Эстрагон (взволнованно). А что, от этого встает?

Владимир. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Куда капля упадет, там вырастают мандрагоры. Потому они и кричат так, когда их вырывают. А ты разве не знал?

Эстрагон. Давай скорее вешаться.

Другая отличная французская пьеса наполовину состоит из брани и убийств. Ярмарочный тиран Убю разрубает остальных персонажей «от брюха до уха». Век спустя Александр Калягин в московской постановке «Короля Убю» слегка меняет текст и публично хоронит еще живых театральных критиков:

— Что же с твоим войском?

— Всех повесили: Должанского повесили, Заславского повесили, Смелянского тоже повесили.

И зал смеется. Потому что в театре положено смеяться. Мы терпим насилие, покуда оно на подмостках. Такова социально-терапевтическая функция театра от древних греков до наших дней.

Не верю, впрочем, что в наши дни такой спектакль мог бы появиться. В наши дни публика предпочитает не рисковать. Присоединиться к морально безупречному большинству. Выйти из зала. Не зря же прежде всех карикатуры осудила «Справедливая Россия». Партия, которая специализируется на присоединении к большинству. Следом другие депутаты. Союз журналистов. МИД. Снова депутаты.

«Это просто моральные извращенцы. Потому что ни один нормальный человек с нормальной психикой, нормальными человеческими взглядами, мировоззрением просто не может рисовать, а тем более смеяться», — сказал депутат Емельянов.

Апелляция к нормальности вообще пугает. Это фашистский приемчик. Не могут же нормальные люди... любить людей одного с ними пола, например. Быть против войны. Есть сыр. Состоять в другой партии. Нужное подчеркнуть.

Ну хватит, сказал депутат. Есть же пределы.

Но нет. Je suis Charlie. Особенно сегодня.

Задача политической карикатуры такая же, как у ярмарочного театра. Нет, не смешить. Играть с огнем. Испытывать на прочность. Считать секунды до того, как зритель изогнется в истерической дуге и закричит: подонки! Убивать, убивать, убивать!

И поверьте: истерик будет много. И над горем поглумились. И на трупах поплясали. Ну нет же в России других проблем, кроме рисунков французской малотиражки. Давайте же расслабимся и будем наблюдать, как из людей попрет дерьмо.

В романе «Осмотр на месте» Станислав Лем описывает сразу две дистопии: патриархальную и либеральную. Жители бедной Курдляндии живут в брюхе у мертвого ящера и славят мудрого вождя. Жители богатой Люзании освоили нанотехнологии и что-то такое добавили в атомы, что насилие в их стране стало физически невозможным. Моральные дилеммы сняты: ты просто не можешь убить ближнего, даже если очень хочется. Вот сильная сцена — маленький люзанец дразнит других детей, как «Шарли Эбдо» дразнит нас:

«В конце концов все вместе они опрокинули его и принялись по нему прыгать. Но он словно бы стал скользким, как лед, и они падали; напрасно пытались они держаться друг за друга или прыгать с разбега. Перед тем гомонившие, дети вдруг замолчали и начали раздеваться, чтобы разделаться с обидчиком голышом. Двое держали его, а третий, связав из шнурка петлю, забросил ее на шею жертве и затянул. Я непроизвольно рванулся с места, но не успел я встать, как шнурок лопнул».

В каком-то смысле Люзания уже наступила. Шнурок обязательно лопнет. Шутников не остановить. Их даже убийства не остановили. Нам остается смеяться или плакать. И — нет, не убивать.

Либо так, либо назад в брюхо ящера.