Простите его французский

В начале было тело. Слова появятся потом — сперва тело должно родиться, излить из себя семя и умереть, завершив жизненный цикл. Тело принадлежит израильтянину Йоаву, который, приехав в Париж и заснув в огромной неотапливаемой квартире, среди ночи выползает из утробы спального мешка, чтобы согреться хотя бы в ванной. Пока он мастурбирует под душем, кто-то крадет все его пожитки, и Йоав обнаруживает, что, если бегать голым по подъезду и с гортанным ближневосточным акцентом требовать тебе помочь, никто почему-то не откроет двери. Тогда он возвращается в выстуженную квартиру, чтобы, толком не увидев Парижа, умереть: ко всему прочему, в кране больше нет горячей воды.

Утром холодное тело найдут в пустой ванне Эмиль и Каролин, хрестоматийная и почти анекдотическая парижская пара, живущая по соседству: он вяло пишет скучный роман «Ночи инерции», она играет на гобое и с интересом посматривает на обрезанный пенис спасенного, денег у обоих куры не клюют. Они положат Йоава в свою постель, согреют, оденут, дадут телефон, конверт с купюрами и выслушают его историю: он действительно собирался умереть и заново родиться, поскольку больше не хочет быть израильтянином и даже отказывается говорить на иврите. Сюда Йоав приехал, чтобы придумать нового себя и стать настоящим жителем Парижа, хотя о Франции имеет очень смутное представление и на вопрос, каких французов он вообще знает, отвечает: «Селин Дион».

Надав Лапид, режиссер «Полицейского» и «Воспитательницы», за «Синонимы» получил в Берлине «Золотого медведя». С одной стороны, это очень израильский фильм с гневными филиппиками против процветающего в стране милитаризма, флешбеками из армейских будней главного героя, а также рассказами о кровавом прошлом, полном насилия настоящем и сомнительном будущем непрерывно воюющего государства. Йоав, собственно говоря, — это библейский Иоав, главный военачальник царя Давида и довольно неприятный субъект, символизирующий как раз темную сторону Израиля, которую главный герой пытается изгнать из себя, словно демона-паразита («государство злое, похабное, невежественное, глупое, гнусное, грубое, мерзкое, отвратительное, невыносимое, жалкое, противное, ненавистное, скотское, ограниченное, низкое помыслами, низкое душой», — синонимы складываются у Йоава в гневную рэперскую скороговорку, которую хочется закончить радищевским «и лаяй», но понятно, что так ненавидеть можно только родную — и любимую — страну).

С другой стороны, история поиска эмигрантом новой идентичности оказывается вполне интернациональной. Йоаву кажется, что главное — это отказаться от старого языка. Поэтому он бродит по парижским улицам со словарем, декламируя цепочки французских синонимов как детские стихи, и не хочет говорить на иврите ни с родителями, которые звонят ему по скайпу, ни с коллегами по израильскому посольству, куда он устраивается охранником. Даже свои истории про Израиль — то ли притчи, то ли анекдоты — Йоав дарит Эмилю, чтобы окончательно освободиться от них.

Слова действительно играют в фильме важную роль: в частности, обнаружив, что текст «Марсельезы» полон призывов к насилию и вообще направлен на возбуждение ненависти по признакам принадлежности к социальной группе, Йоав окончательно понимает, что хотел поменять свое шило с бурыми следами крови даже не на душистое французское мыло, а на другое шило — точно такое же, но с перламутровой рукояткой. Однако название «Синонимы», в сущности, обманчиво: это картина не столько про язык, сколько про тело. Тело, которое нельзя поменять и которое хранит память о всех ранах, ласках, ожогах, объятиях и ударах — пока не успокоится, окоченев, в чьей-то чужой белой ванне. Израиль для Йоава — это тело, злое, волосатое и мускулистое, как те израильтяне, что рыскают по Парижу в поисках антисемитов, чтобы выплеснуть агрессию, а не найдя, валтузят друг друга в тесных кабинетах, словно школьники-переростки. Его детский кумир, гомеровский Гектор, — тоже тело, сперва красивое и полное силы, а затем мертвое, над которым можно надругаться, которое можно вернуть, продать или обменять. Да и сам Йоав — точно такое же тело, как выясняется в студии порнографа, где несостоявшийся француз будет наконец стонать и плакать на иврите, поскольку его практически изнасилованная плоть всегда принадлежала и будет принадлежать израильтянину.

Впрочем, главный герой, похоже, догадывается об этом с самого начала: он неслучайно носит свое роскошное горчичное пальто, подарок Эмиля, застегнутым на все пуговицы, и усмиряет плоть, тратя на еду не больше пары евро в день и покупая самые дешевые продукты в самом жалком супермаркете. Но тело никуда не спрячешь, и временами кажется, что оно целиком заполняет собой каждый кадр. Том Мерсье, для которого роль Йоава стала дебютом в кино, похож то ли на юного Тома Харди, то ли на молодого Бельмондо, и глаз от него оторвать невозможно, что бы он ни делал — бежал, танцевал, мастурбировал, пел, умирал или просто сидел на диване. Его тело говорит сразу на всех языках, превращая «Синонимы» из набора анекдотов про израильтянина в Париже в большой фильм — непристойный, тонкий, клеветнический, умный, стыдный, возмутительный, нежный, пошлый, наглый, обаятельный, смешной, бессовестный, космополитичный, националистический, злой и красивый. «Выбери что-нибудь одно», — предлагает Эмиль, когда Йоав, говоря об Израиле, обрушивает на него свою лавину эпитетов. Pardon, mec, mais j'peux pas. Прости, чувак, никак не получится.